Неточные совпадения
Не удалось бы им там видеть какого-нибудь вечера
в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа — и лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы — все
горит точно багровым заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди
в прогулках к угрюмой развалине и поспешающих
в крепкий замок, где их ожидает эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс под звуки лютни баллада — картины, которыми так богато населило наше воображение
перо Вальтера Скотта.
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и
гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад
в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он сиживал на лавочке
в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно
в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа
перо у самого конца, круто подогнувши третий палец под него.
Старуха сама оживала при этих рассказах. Весь день она сонно щипала
перья, которых нащипывала целые
горы… Но тут,
в вечерний час,
в полутемной комнате, она входила
в роли, говорила басом от лица разбойника и плачущим речитативом от лица матери. Когда же дочь
в последний раз прощалась с матерью, то голос старухи жалобно дрожал и замирал, точно
в самом деле слышался из-за глухо запертой двери…
Самый маленький заводский служащий, который бегал с
пером за ухом, и тот знал малейшие подробности приезда набоба, отношения враждовавших партий и все эпизоды поездки
в горы.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть о моих черных днях. Вот отчего, может быть,
перо мое начинает двигаться медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я с таким увлечением и с такою любовью переходила
в памяти моей малейшие подробности моего маленького житья-бытья
в счастливые дни мои. Эти дни были так недолги; их сменило
горе, черное
горе, которое бог один знает когда кончится.
В изящной прозе он был менее счастлив. Он написал комедию, две повести, какой-то очерк и путешествие куда-то. Деятельность его была изумительна, бумага так и
горела под
пером. Комедию и одну повесть сначала показал дяде и просил сказать, годится ли? Дядя прочитал на выдержку несколько страниц и отослал назад, написав сверху: «Годится для… перегородки!»
Она, может быть, бежала бы
в полк или не знаю куда, если б она была мужчиной; но девушкой она бежала
в самое себя; она годы выносила свое
горе, свои обиды, свою праздность, свои мысли; когда мало-помалу часть бродившего
в ее душе стала оседать, когда не было удовлетворения естественной, сильной потребности высказаться кому-нибудь, — она схватила
перо, она стала писать, то есть высказывать, так сказать, самой себе занимавшее ее и тем облегчить свою душу.
…
В середине лета наступили тяжёлые дни, над землёй,
в желтовато-дымном небе стояла угнетающая, безжалостно знойная тишина; всюду
горели торфяники и леса. Вдруг буйно врывался сухой, горячий ветер, люто шипел и посвистывал, срывал посохшие листья с деревьев, прошлогоднюю, рыжую хвою, вздымал тучи песка, гнал его над землёй вместе со стружкой, кострикой [кора, луб конопли, льна — Ред.],
перьями кур; толкал людей, пытаясь сорвать с них одежду, и прятался
в лесах, ещё жарче раздувая пожары.
Высыпались ребята на улицу и легко, как
перья по ветру, несутся
в гору, а я иду рядом с их пастырем, и кажется мне, что впервые вижу таких приятных детей.
Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим
горам я путник не чужой:
Они меня
в младенчестве носили
И к небесам пустыни приучили.
И долго мне мечталось с этих пор
Всё небо юга да утесы
гор.
Прекрасен ты, суровый край свободы,
И вы, престолы вечные природы,
Когда, как дым синея, облака
Под вечер к вам летят издалека,
Над вами вьются, шепчутся как тени,
Как над главой огромных привидений
Колеблемые
перья, — и луна
По синим сводам странствует одна.
— Простите, Иван Иваныч, я положу ноги на кресло, — сказал я, чувствуя, что от сильного утомления я не могу быть самим собой; я поглубже сел на диван и протянул ноги на кресло. После снега и ветра у меня
горело лицо и, казалось, всё тело впитывало
в себя теплоту и от этого становилось слабее. — У вас тут хорошо, — продолжал я, — тепло, мягко, уютно… И гусиные
перья, — засмеялся я, поглядев на письменный стол, — песочница…
О, я люблю густые облака,
Когда они толпятся над
горою,
Как на хребте стального шишака
Колеблемые
перья! Пред грозою,
В одеждах золотых, издалека
Они текут безмолвным караваном,
И, наконец, одетые туманом,
Обнявшись, свившись будто куча змей,
Беспечно дремлют на скале своей.
Настанет день, — их ветер вновь уносит:
Куда, зачем, откуда? — кто их спросит?
Вася уселся и замолчал, Аркадий улегся. Ни тот, ни другой не сказали двух слов о коломенских. Может быть, оба чувствовали, что провинились немножко, покутили некстати. Вскоре Аркадий Иванович заснул, все тоскуя об Васе. К удивлению своему, он проснулся ровно
в восьмом часу утра. Вася спал на стуле, держа
в руке
перо, бледный и утомленный; свечка
сгорела.
В кухне возилась Мавра за самоваром.
Лемм чувствовал, что он не поэт, и Лаврецкий то же самое чувствовал. Но я — я вдруг почувствовал, что я поэт! Помню, солнце садилось, над серебристыми тополями
горели золотые облака,
в саду, под окнами моей комнаты, цвели жасмин и шиповник. Душа дрожала и сладко плакала, светлые слезы подступали к глазам. И я выводил
пером...
Он обмакнул
перо в чернильницу, протяжно кашлянул, дернув головою, и поставил мне
в журнале огромнейший кол. Невероятно! Не может быть!..
В жизнь свою я никогда еще не получал единицы. Уже тройка составляла для меня великое
горе.
Двигался туман и огни, и опять о грудь Павла бились плечи женщины и перед глазами болталось большое загнутое
перо, какие бывают на погребальных колесницах; потом что-то черное, гнилое, скверно пахнущее охватило их, и качались какие-то ступеньки, вверх и опять вниз.
В одном месте Павел чуть не упал, и женщина поддержала его. Потом какая-то душная комната,
в которой сильно пахло сапожным товаром и кислыми щами,
горела лампада, и за ситцевой занавеской кто-то отрывисто и сердито храпел.
Только что они выехали за корчму на
гору, как навстречу им из под
горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек
в шляпе с
перьями, с черными, завитыми по плечи, волосами,
в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими
перьями, каменьями и золотыми галунами.