Неточные совпадения
Заметив
в себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие
господина градоначальника, я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул
голову в салфетку и отправился домой.
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, — сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки
в карманы и склонив
голову на бок, уставился на
барина.
Когда взошел он
в светлый зал, где повсюду за письменными лакированными столами сидели пишущие
господа, шумя перьями и наклоня
голову набок, и когда посадили его самого, предложа ему тут же переписать какую-то бумагу, — необыкновенно странное чувство его проникнуло.
— Слышь, мужика Кошкарев
барин одел, говорят, как немца: поодаль и не распознаешь, — выступает по-журавлиному, как немец. И на бабе не то чтобы платок, как бывает, пирогом или кокошник на
голове, а немецкий капор такой, как немки ходят, знашь,
в капорах, — так капор называется, знашь, капор. Немецкий такой капор.
Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: «
Барин, позволь отлучиться на работу, пóдать заработать», — «Ступай», — говорил он, куря трубку, и ему даже
в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать.
«Гм, это правда, — продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся
в его
голове, — это правда, что к человеку надо „подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его“; но
господин Лужин ясен.
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений
в нем не было ни на минуту, даже
в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена
в его
голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту
господина Лужина!»
— Знаешь ли что? — говорил
в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне
в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой
в ***; ведь этот
господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор
в пьяном виде с чужими, да-с! А
господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не
голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
— Как желаете, — сказал Косарев, вздохнув, уселся на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами лошадей, жалобно прибавил: — Вы сами видели,
господин, я тут посторонний человек. Но, но, яростные! — крикнул он. Помолчав минуту, сообщил: — Ночью — дождик будет, — и, как черепаха, спрятал
голову в плечи.
—
В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле.
В то же время он догадывается, что поставлен
в ложную, унизительную позицию слуги всех
господ. Науке, которую я вколачиваю
в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
«Тоже — «объясняющий
господин», — подумал Клим, быстро подходя к двери своего дома и оглядываясь. Когда он
в столовой зажег свечу, то увидал жену: она, одетая, спала на кушетке
в гостиной, оскалив зубы, держась одной рукой за грудь, а другою за
голову.
Но минутами его уверенность
в конце тревожных событий исчезала, как луна
в облаках, он вспоминал «
господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими
головами; явилась мысль, кого могут послать
в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи
в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Около полудня
в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль,
в нем сидел толстый человек с цилиндром на
голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой
в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому
господину Пуанкаре следовало бы приехать на год раньше — на юбилей Романовых.
Обломов с упреком поглядел на него, покачал
головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел
в окно и тоже вздохнул.
Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
— Нет, нет, Боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили, пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это не годится! А вот что можно; предварительно закусить с ним и выпить; он смородиновку-то любит. Как
в голове зашумит, ты и мигни мне: я и войду с письмецом-то. Он и не посмотрит сумму, подпишет, как тогда контракт, а после поди, как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет этакому
барину сознаваться, что подписал
в нетрезвом виде; законное дело!
— А вы-то с
барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались
в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
«Что за
господин?..какой-то Обломов… что он тут делает… Dieu sait», — все это застучало ему
в голову. — «Какой-то!» Что я тут делаю? Как что? Люблю Ольгу; я ее… Однако ж вот уж
в свете родился вопрос: что я тут делаю? Заметили… Ах, Боже мой! как же, надо что-нибудь…»
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с
головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни
в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня
Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
И только эта догадка озарила ее, Анисья летела уже на извозчике за доктором, а хозяйка обложила
голову ему льдом и разом вытащила из заветного шкафчика все спирты, примочки — все, что навык и наслышка указывали ей употребить
в дело. Даже Захар успел
в это время надеть один сапог и так, об одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около
барина.
Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем
в грудь, что она боялась заглядывать к нему. Когда дело было перенесено
в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича,
барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув
в дверь к Захару одну
голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнул и не сказал ни слова.
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок
в доме и над
головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал
головой на кабинет
барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты к
барину: что ему там нужно?»
— Что он там один-то будет делать? — говорил он
в лавочке. — Там, слышь, служат
господам всё девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на
голые ноги
барину?..
— Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед
господами! — ворчала она, несясь, как сильф, мимо его, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами
в обеих руках, выше
головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток
голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то
господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Бабы, оправив на
головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на чистого
барина с золотыми застежками на рукавах, входившего
в их дом.
То же, что труд его
в суде, состоящий
в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием,
в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему
в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими
господами.
Нехлюдов вышел из сада и подошел к крыльцу, у которого стояли две растрепанные бабы, из которых одна, очевидно, была на сносе беременна. На ступеньках крыльца, сложив руки
в карманы парусинного пальто, стоял приказчик. Увидав
барина, бабы замолчали и стали оправлять сбившиеся платки на
головах, а приказчик вынул руки из карманов и стал улыбаться.
— Не могу знать!.. А где я тебе возьму денег? Как ты об этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда идешь ко мне? Ведь думаешь… а? «Дескать, вот я приду к
барину и буду просить денег, а
барин запустит руку
в конторку и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя
голова, деньги-то разве растут
в конторке?..
— Я вам,
господа, зато всю правду скажу: старец великий! простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и
в голову не приходило.
В его
голове болезненный чад, соображение еще дремлет, но вот он
в саду, подходит к освещенным окнам и слышит страшную весть от
барина, который, конечно, ему обрадовался.
Да, эта совокупность ужасна; эта кровь, эта с пальцев текущая кровь, белье
в крови, эта темная ночь, оглашаемая воплем «отцеубивец!», и кричащий, падающий с проломленною
головой, а затем эта масса изречений, показаний, жестов, криков — о, это так влияет, так может подкупить убеждение, но ваше ли,
господа присяжные заседатели, ваше ли убеждение подкупить может?
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет
барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к
барину и, войдя
в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома
в сад стояла настежь отпертою, тогда как
барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать к себе.
— Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною
головой, а я — трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма!
В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы,
господа!
Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал
в уголку, с горьким шепотом покачивая
головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился…
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял
в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные
господа,
в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и
голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до
головы одетый
в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
В числе этих любителей преферанса было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ,
в тесных, высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая
головы, вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти
господа говорили мягким голосом, кротко улыбались на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
Смотрят мужики — что за диво! — ходит
барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на
голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, — пьян, не пьян, а и не
в своем уме.
Староста сперва проворно соскочил с лошади, поклонился
барину в пояс, промолвил: «Здравствуйте, батюшка Аркадий Павлыч», — потом приподнял
голову, встряхнулся и доложил, что Софрон отправился
в Перов, но что за ним уже послали.
Сделалось смятение. Люди бросились
в комнату старого
барина. Он лежал
в креслах, на которые перенес его Владимир; правая рука его висела до полу,
голова опущена была на грудь, не было уж и признака жизни
в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный на их попечение, вымыли его, одели
в мундир, сшитый еще
в 1797 году, и положили на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему
господину.
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: «
Господа, извините меня, я вас оставлю на минуту; мне пришло
в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диц — немец, я сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь».
Господин, на которого указал полковник, промолчал и понурил
голову, побагровев
в лице… Урок был хорош. Вот и делай после подлости…
Отец мой возил меня всякий год на эту языческую церемонию; все повторялось
в том же порядке, только иных стариков и иных старушек недоставало, об них намеренно умалчивали, одна княжна говаривала: «А нашего-то Ильи Васильевича и нет, дай ему бог царство небесное!.. Кого-то
в будущий год
господь еще позовет?» — И сомнительно качала
головой.
Вон, сказывают, одному такому же втемяшилось
в голову, что ежели раб своего
господина убьет, так все грехи с него снимутся… и убил!
Я не сомневаюсь
в существовании Бога, но у меня бывают мгновения, когда приходит
в голову кошмарная мысль, что они, ортодоксы, мыслящие отношения между Богом и человеком социоморфически, как отношения между
господином и рабом, правы, и тогда все погибло, погиб и я.
— Что-нибудь тут кроется,
господа, — уверял Стабровский. — Я давно знаю Бориса Яковлича. Это то, что называют гением без портфеля. Ему недостает только денег, чтобы быть вполне порядочным человеком. Я часто завидую его уму… Ведь это удивительная
голова,
в которой фейерверком сыплются самые удивительные комбинации. Ведь нужно было придумать дорогу…
Погодите,
господа, сделайте милость, у меня
в голове помутилось, говорить не могу…
Ну, а теперь — молись
господу,
Молись ты ему
в останний раз
За себя, за меня, за весь род людской,
А после я тебе срублю
голову!..
Однажды, путешествуя втроем по крышам построек, мы увидали на дворе Бетленга
барина в меховом зеленом сюртуке; сидя на куче дров у стены, он играл со щенками; его маленькая, лысая, желтая
голова была непокрыта.
Один местный чиновник, приезжавший к нам на пароход обедать, скучный и скучающий
господин, много говорил за обедом, много пил и рассказал нам старый анекдот про гусей, которые, наевшись ягод из-под наливки и опьяневши, были приняты за мертвых, ощипаны и выброшены вон и потом, проспавшись,
голые вернулись домой; при этом чиновник побожился, что история с гусями происходила
в де-Кастри
в его собственном дворе.