Неточные совпадения
Господин, сидевший на дрожках, нечаянно увидев лицо
господина Голядкина, довольно неосторожно высунувшего свою
голову из окошка кареты, тоже, по-видимому, крайне был изумлен такой неожиданной встречей и, нагнувшись сколько мог, с величайшим любопытством и участием стал заглядывать
в тот угол кареты, куда герой наш поспешил было спрятаться.
Иду, да и только!» Разрешив таким образом свое положение,
господин Голядкин быстро подался вперед, словно пружину какую кто тронул
в нем; с двух шагов очутился
в буфетной, сбросил шинель, снял свою шляпу, поспешно сунул это все
в угол, оправился и огладился; потом… потом двинулся
в чайную, из чайной юркнул еще
в другую комнату, скользнул почти незаметно между вошедшими
в азарт игроками; потом… потом… тут
господин Голядкин позабыл все, что вокруг него делается, и, прямо как снег на
голову, явился
в танцевальную залу.
«На этом
господине парик, — подумал
господин Голядкин, — а если снять этот парик, так будет
голая голова, точь-в-точь как ладонь моя
голая».
Сделав такое важное открытие,
господин Голядкин вспомнил и о арабских эмирах, у которых, если снять с
головы зеленую чалму, которую они носят
в знак родства своего с пророком Мухаммедом, то останется тоже
голая, безволосая
голова.
Потом, и, вероятно, по особенному столкновению идей относительно турков
в голове своей,
господин Голядкин дошел и до туфлей турецких и тут же кстати вспомнил, что Андрей Филиппович носит сапоги, похожие больше на туфли, чем на сапоги.
И вот почему, несмотря на данное себе слово не входить ни во что, что бы ни делалось, и сторониться от всего, что бы ни было,
господин Голядкин изредка, украдкой, тихонько-тихонько приподымал
голову и исподтишка поглядывал на стороны, направо, налево, заглядывал
в физиономии своих сослуживцев и по ним уже старался заключить, нет ли чего нового и особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудь неблаговидными целями скрываемого.
Ему даже пришло было
в голову самому как-нибудь подбиться к чиновникам, забежать вперед зайцем, даже (там как-нибудь при выходе из должности или подойдя как будто бы за делами) между разговором, и намекнуть, что вот, дескать,
господа, так и так, вот такое-то сходство разительное, обстоятельство странное, комедия пасквильная, — то есть подтрунить самому над всем этим, да и зондировать таким образом глубину опасности.
Так-то выражался восторг
господина Голядкина, а между тем что-то все еще щекотало у него
в голове, тоска не тоска, — а порой так сердце насасывало, что
господин Голядкин не знал, чем утешить себя.
Дело шло о службе где-то
в палате
в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как
господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по разным интригам врагов своих, места лишился и пешком пришел
в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь,
в Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал на
голом полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил.
Господин Голядкин-младший объявил, что под дружеским кровом мягко спать и на
голом полу, что, с своей стороны, он заснет, где придется, с покорностью и признательностью; что теперь он
в раю и что, наконец, он много перенес на своем веку несчастий и горя, на все посмотрел, всего перетерпел и — кто знает будущность? — может быть, еще перетерпит.
Наконец
господин Голядкин улегся совсем.
В голове у него шумело, трещало, звонило. Он стал забываться-забываться… силился было о чем-то думать, вспомнить что-то такое весьма интересное, разрешить что-то такое весьма важное, какое-то щекотливое дело, — но не мог. Сон налетел на его победную
голову, и он заснул так, как обыкновенно спят люди, с непривычки употребившие вдруг пять стаканов пунша на какой-нибудь дружеской вечеринке.
Однофамилец
господина Голядкина-старшего тоже улыбался, юлил, семенил
в почтительном расстоянии от Андрея Филипповича и что-то с восхищенным видом нашептывал ему на ушко, на что Андрей Филиппович самым благосклонным образом кивал
головою.
Все еще бледный и чувствуя
в совершенном разброде всю свою
голову, крепко недоумевая, на что именно нужно решиться, присел
господин Голядкин на стул.
Он улыбался
господину Голядкину первому, кивал ему
головою, подмигивал глазками, семенил немного ногами и глядел так, что чуть что, — так он и стушуется, так он и
в соседнюю комнату, а там, пожалуй, задним ходом, да и того… и все преследования останутся тщетными.
То чесалась
голова господина Голядкина от какого-нибудь щелчка, недавно благоприобретенного и уничиженно принятого, полученного или
в общежитии, или, как-нибудь там, по обязанности, на который щелчок протестовать было трудно…
И между тем как
господин Голядкин начинал было ломать себе
голову над тем, что почему вот именно трудно протестовать хоть бы на такой-то щелчок, — между тем эта же мысль о щелчке незаметно переливалась
в какую-нибудь другую форму, —
в форму какой-нибудь известной маленькой или довольно значительной подлости, виденной, слышанной или самим недавно исполненной, — и часто исполненной-то даже и не на подлом основании, даже и не из подлого побуждения какого-нибудь, а так, — иногда, например, по случаю, — из деликатности; другой раз из ради совершенной своей беззащитности, ну и, наконец, потому… потому, одним словом, уж это
господин Голядкин знал хорошо почему!
Иные просто сказали «здравствуйте» и прочь отошли; другие лишь
головою кивнули, кое-кто просто отвернулся и показал, что ничего не заметил, наконец, некоторые, — и что было всего обиднее
господину Голядкину, — некоторые из самой бесчиновной молодежи, ребята, которые, как справедливо выразился о них
господин Голядкин, умеют лишь
в орлянку поиграть при случае да где-нибудь потаскаться, — мало-помалу окружили
господина Голядкина, сгруппировались около него и почти заперли ему выход.
Когда наш герой вошел, то почувствовал, что как будто ослеп, ибо решительно ничего не видал. Мелькнули, впрочем, две-три фигуры
в глазах: «Ну да это гости», — мелькнуло у
господина Голядкина
в голове. Наконец наш герой стал ясно отличать звезду на черном фраке его превосходительства, потом, сохраняя постепенность, перешел и к черному фраку, наконец, получил способность полного созерцания…
По-видимому,
господин Голядкин-младший принимал крайнее участие
в разговоре, который подслушивал теперь благородным образом, кивал
головою, семенил ножками, улыбался, поминутно взглядывал на его превосходительство, как будто бы умолял взором, чтоб и ему тоже позволили ввернуть свои полсловечка.
Последовало всеобщее движение за словами
господина Голядкина. Андрей Филиппович и незнакомая фигура закивали своими
головами; его превосходительство дергал
в нетерпении из всех сил за снурок колокольчика, дозываясь людей. Тут
господин Голядкин-младший выступил вперед
в свою очередь.
В голове зазвонило у
господина Голядкина,
в глазах потемнело; ему показалось, что бездна, целая вереница совершенно подобных Голядкиных с шумом вламываются во все двери комнаты; но было поздно…
Неблагопристойная, зловещая радость сияла
в лице его; с восторгом он тер свои руки, с восторгом повертывал кругом свою
голову, с восторгом семенил кругом всех и каждого; казалось, готов был тут же начать танцевать от восторга; наконец он прыгнул вперед, выхватил свечку у одного из слуг и пошел вперед, освещая дорогу
господину Голядкину и Крестьяну Ивановичу.
Заложа руки
в боковые карманы своих зеленых форменных брюк, бежал он с довольным видом, подпрыгивая то с одной, то с другой стороны экипажа; иногда же, схватившись за рамку окна и повиснув на ней, просовывал
в окно свою
голову и,
в знак прощания, посылал
господину Голядкину поцелуйчики; но и он стал уставать, все реже и реже появлялся и, наконец, исчез совершенно.
Глухо занывало сердце
в груди
господина Голядкина; кровь горячим ключом била ему
в голову; ему было душно, ему хотелось расстегнуться, обнажить свою грудь, обсыпать ее снегом и облить холодной водой.