Неточные совпадения
Глухой шум вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно прозвучав, она гасла
в скрипе снастей; на
баке вспыхнула спичка, осветив пальцы, круглые глаза и усы.
Но всего замечательнее была
в этой картине фигура человека, стоящего на
баке [
Бак — носовая часть верхней палубы, носовая над стройка.] спиной к зрителю.
Когда он вышел, Грэй посидел несколько времени, неподвижно смотря
в полуоткрытую дверь, затем перешел к себе. Здесь он то сидел, то ложился; то, прислушиваясь к треску брашпиля, выкатывающего громкую цепь, собирался выйти на
бак, но вновь задумывался и возвращался к столу, чертя по клеенке пальцем прямую быструю линию. Удар кулаком
в дверь вывел его из маниакального состояния; он повернул ключ, впустив Летику. Матрос, тяжело дыша, остановился с видом гонца, вовремя предупредившего казнь.
Все бывшее у нее
в доме было замечательно, сказочно хорошо, по ее словам, но дед не верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые
баки свои...
Тогда он поехал
в Кисловодск, прожил там пять недель и, не торопясь, через Тифлис,
Баку, по Каспию
в Астрахань и по Волге поднялся до Нижнего, побывал на ярмарке, посмотрел, как город чистится, готовясь праздновать трехсотлетие самодержавия, с той же целью побывал
в Костроме.
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный профессор с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом с ним длинный, сухолицый человек с
баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
— Ага! — и этим положил начало нового трудного дня. Он проводил гостя
в клозет, который имел право на чин ватерклозета, ибо унитаз промывался водой из
бака. Рядом с этим учреждением оказалось не менее культурное — ванна, и вода
в ней уже была заботливо согрета.
В батарейной палубе привешиваются большие чашки, называемые «
баками», куда накладывается кушанье из одного общего, или «братского», котла.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти уже
в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел
в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на
бак не видать».
Оказалось — ученик театрального парикмахера
в Пензе. Я рассказал ему, что, бросив сцену,
в последний раз брился перед спектаклем
в Баку.
Спустились к Театральной площади, «окружили» ее по канату. Проехали Охотный, Моховую. Поднялись
в гору по Воздвиженке. У Арбата прогромыхала карета на высоких рессорах, с гербом на дверцах.
В ней сидела седая дама. На козлах, рядом с кучером, — выездной лакей с
баками,
в цилиндре с позументом и
в ливрее с большими светлыми пуговицами. А сзади кареты, на запятках, стояли два бритых лакея
в длинных ливреях, тоже
в цилиндрах и с галунами.
Действительно, на войне не до бань, а той компании, с которой я мотался верхом по диким аулам,
в город и носа показывать нельзя было.
В Баку было не до бань, а Тифлис мы проехали мимо.
— А что, Ваня, ты Сухово-Кобылина знавал? — спросил его однажды
в театре Корша актер Киселевский, отклеивая
баки и разгримировываясь после «Кречинского».
И вмиг вбежал с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке человек с проседью,
в подстриженных
баках, на одной ноге опорок, на другой — туфля. Подал барину трубку, а сам встал на колени, чиркнул о штаны спичку, зажег бумагу и приложил к трубке.
Сидящий военный был А. А. Пушкин — сын поэта. Второй, толстый, с седеющими
баками, был губернатор
В. С. Перфильев, женатый на дочери Толстого, «Американца».
— Оно пополам и есть!.. Ты, затырка, я по ширмохе, тебе лопатошник, а мне
бака…
В лопатошнике две красных!..
Тут был подсудок Кроль, серьезный немец с рыжеватыми
баками, по странной случайности женатый на русской поповне; был толстый городничий Дембский, последний представитель этого звания, так как вскоре должность «городничих» была упразднена; доктор Погоновский, добродушный человек с пробритым подбородком и длинными
баками (тогда это было распространенное украшение докторских лиц), пан Богацкий, «секретарь опеки», получавший восемнадцать рублей
в месяц и державший дом на широкую ногу…
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я
в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а
баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя»
в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел души и не верит «ни
в бога, ни
в чорта».
Иногда по двору ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами, волосы усов торчали, как иголки. Иногда другой старик, с
баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлепал ее ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали
в темную конюшню. И мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но не может, заколдован.
Однажды, выйдя на рассвете прогуляться на
бак, я увидел, как солдаты, женщины, дети, два китайца и арестанты
в кандалах крепко спали, прижавшись друг к другу; их покрывала роса, и было прохладно.
— Э, на лошади верхом! — воскликнул он с вспыхнувшим мгновенно взором. — У меня, сударыня, был карабахский жеребец — люлька или еще покойнее того; от Нухи до
Баки триста верст, а я на нем
в двое суток доезжал; на лошади ешь и на лошади спишь.
В левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь, вышел старичок
в очках. На его сером личике тряслись белые редкие
баки, верхняя бритая губа завалилась
в рот, острые скулы и подбородок опирались на высокий воротник мундира, казалось, что под воротником нет шеи. Его поддерживал сзади под руку высокий молодой человек с фарфоровым лицом, румяным и круглым, а вслед за ними медленно двигались еще трое людей
в расшитых золотом мундирах и трое штатских.
Заведовал редакцией секретарь Нотгафт, мужчина чрезвычайно презентабельный, англизированного вида, с рыжими холеными
баками, всегда изящно одетый,
в противовес всем сотрудникам, журналистам последнего сорта, которых
В.Н. Бестужев
в редакции поил водкой, кормил колбасой, ругательски ругал, не имея возражений, потому что все знали его огромную физическую силу и привычку к мордобою.
В доме все было необъяснимо странно и смешно: ход из кухни
в столовую лежал через единственный
в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили
в столовую самовары и кушанье, он был предметом веселых шуток и — часто — источником смешных недоразумений. На моей обязанности лежало наливать воду
в бак клозета, а спал я
в кухне, против его двери и у дверей на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной печи,
в ноги дуло с крыльца; ложась спать, я собирал все половики и складывал их на ноги себе.
— О, она у меня истинная волшебница! — сказал с гордостью муж старой барыни, человек круглый, седой, с пробритой
в середине бородкой и торчавшими по бокам седыми
баками. — А заметили вы новую горничную?
В этой улице его смущал больше всех исправник:
в праздники он с полудня до вечера сидел у окна, курил трубку на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у него была обрита, от висков к усам росли седые
баки, — сливаясь с жёлтыми волосами усов, они делали лицо исправника похожим на собачье. Матвей снимал картуз и почтительно кланялся.
Нет, уж это дело
в Одессе произошло. Я думаю, какой ущерб для партии? Один умер, а другой на его место становится
в ряды. Железная когорта, так сказать. Взял я, стало быть, партбилетик у покойника и
в Баку. Думаю, место тихое, нефтяное, шмендефер можно развернуть — небу станет жарко. И, стало быть, открывается дверь, и знакомый Чемоданова — шасть. Дамбле! У него девятка, у меня жир. Я к окнам, а окна во втором этаже.
Тебя же расстреляли
в Баку, я читала!
Откуда я приехал, вы спрашиваете? Из
Баку в данный момент. Лечился от ревматизма. Тут целый роман.
В чемодане шесть колод карт и портреты вождей. Спасибо дорогим вождям, ежели бы не они, я бы прямо с голоду издох. Шутка сказать,
в почтовом поезде от
Баку до Москвы. Понимаешь, захватил
в культотделе
в Баку на память пятьдесят экземпляров вождей. Продавал их по двугривенному.
Пардон-пардон. Так что из этого? Если меня расстреляли
в Баку, я, значит, уж и
в Москву не могу приехать? Хорошенькое дело. Меня по ошибке расстреляли совершенно невинно.
Три дня прогуляли мы
в Астрахани, а потом были
в Баку, Тифлисе, Владикавказе, хорошо заработали, а деньги привез домой только скупердяй Ильков.
Афраф, стройный, с седыми
баками,
в коломенковой ливрее, чистый и вылощенный, никогда ни слова не говорил за столом, а только мастерски подавал кушанья и убирал из-под носу тарелки иногда с недоеденным вкусным куском, так что я при приближении бесшумного Афрафа оглядывался и запихивал
в рот огромный последний кусок, что вызывало шипение тетенек и сравнение меня то с собакой, то с крокодилом.
А испытаний было немало. Помню случай
в Астрахани, когда мы уже закончили нашу блестящую поездку. Труппа уехала обратно
в Москву, а мы с Бурлаком и Ильковым решили проехать
в Баку, а потом через Кавказ домой, попутно устраивая дивертисменты.
Так и говорят — вполголоса — двое людей, сидя
в хаосе камня на берегу острова; один — таможенный солдат
в черной куртке с желтыми кантами и коротким ружьем за спиною, — он следит, чтоб крестьяне и рыбаки не собирали соль, отложившуюся
в щелях камней; другой — старый рыбак, обритый, точно испанец, темнолицый,
в серебряных
баках от ушей к носу, — нос у него большой и загнут, точно у попугая.
— Красовская шестьсот и хвост полтораста — итого семьсот пятьдесят, — шутя считал, просматривая список жалованья, муж А. А. Бренко, Осип Яковлевич Левенсон, красивый, с черными
баками, модный присяжный поверенный и лучший музыкальный критик того времени, работавший
в «Русских ведомостях».
Рядом с ним такой же старый, министерского вида, с серебряными огромными
баками, выездной лакей
в цилиндре с золотым галуном, а над крышей кареты высились две шляпы, тоже с галуном, над серьезными лицами двух огромных гайдуков, начисто выбритых.
Публика увидела двух губернаторов: одного
в ложе, а другого (с такими же точно
баками) заседавшего на декорации на троне Вельзевула…
Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых людей. Один — нервный человек с черными
баками,
в пенсне с широким шнурком. Он смотрел выпукло, как кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его белое лицо
в черных
баках, выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос, казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником на колене другой, придерживая верхнее колено прекрасными матовыми руками и рассматривая меня с легким сопением. Второй был старше, плотен, брит и
в очках.
— Очень просто, что потонуть можно, — отзывались
в восьмой роте. — Ему хорошо идти: ишь, только
баки свои замочил. Ерой выискался! Тут народ перетопить можно.
Виновник всей этой суматохи, уже успевший вытащить ноги из вязкого дна и выйти из воды, величественно стоял на берегу, смотря на барахтавшуюся
в воде массу людей. Он промок до последней нитки и действительно замочил себе и длинные
баки. Вода текла по его одежде; полные воды лакированные голенища раздулись, а он все кричал, поощряя солдат...
После отшедшего века магнатерии они начинали век инженерии, и, должно признаться, начинали его со славою. Заря, облиставшая инженерную славу, поднималась
в Варшаве и Новогеоргиевске и оттуда светила далее, против естества, — с запада на восток, через Киев, даже до
Баку и Ленкорани, ибо ныне даже и там воспрославлено имя русского инженера.
Петух идет!..» Петухом оказался тот самый военный
в баках, которого вчера видел Буланин
в приемной; его звали Яков Яковлевич фон Шеппе.
Хозяин пробовал было пригласить
в виде приманки квартет бродячих мандолинистов, из которых один, одетый опереточным англичанином с рыжими
баками и наклейным носом,
в клетчатых панталонах и
в воротничке выше ушей, исполнял с эстрады комические куплеты и бесстыдные телодвижения.
На другой день утром он стоял
в кабинете исправника, смотрел круглыми глазами на красное,
в седых
баках, сердитое лицо Вормса, бил себя кулаком
в грудь против сердца и, захлебываясь новым для него чувством горечи и падения куда-то, рассказывал...
И, уже раздевшись и натягивая свежую перчатку, он наклонял прилизанную голову к пушистым
бакам швейцара, скалил гнилые, прокопченные табаком зубы и
в самый нос совал полуодетую перчаткою руку с болтающимися плоскими пальцами.
Перебравшись за Керженец, путникам надо было выбраться на Ялокшинский зимняк, которым ездят из Лысково
в Баки, выгадывая тем верст пятьдесят против объездной проезжей дороги на Дорогучу. Но вот едут они два часа, три часа, давно бы надо быть на Ялокшинском зимняке, а его нет как нет. Едут, едут, на счастье, тепло стало, а то бы плохо пришлось. Не дается зимняк, да и полно. А лошади притомились.
— Все говорят, кого ни спроси, — отвечал Пантелей. — По здешним местам еще мало Дюкова знают, а поезжай-ка
в город либо
в Баки, каждый парнишка на него пальцем тебе укажет и «каторжным» обзовет.
— А намедни мужичок проезжал из Осиповки
в Баки за хлебом, — продолжала Евсталия, — у Бояркиных приставал, говорил, что жених приезжал к Патапу Максимычу. Из Самары, слышь, купеческий сын.
— Знаю, — отвечал Колышкин. — Как Ветлугу не знать? Не раз бывал и у Макарья на Притыке и
в Баках [Селения на Ветлуге,
в Варнавинском уезде Костромской губернии.]. И сюда, как из Сибири ехали — к жениной родне на Вятку заезжали, а оттоль дорога на Ветлугу…