Неточные совпадения
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к
морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается;
на балкон
Маркёр
выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
Осенью,
на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота
моря. Вскорости из порта Дубельт
вышла в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
— Там есть место: Гончаров
вышел на палубу, посмотрел
на взволнованное
море и нашел его бессмысленным, безобразным. Помнишь?
— История, дорогой мой, поставила пред нами задачу:
выйти на берег Тихого океана, сначала — через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив. Да, да — вы не улыбайтесь. И то и другое — необходимо, так же, как необходимо открыть Черное
море. И с этим надобно торопиться, потому что…
Особенно напала
на меня тоска, когда я завидел рейд и наш фрегат, вооруженный, с выстреленными брамстеньгами, вытянутым такелажем, совсем готовый
выйти в
море.
7-го октября был ровно год, как мы
вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил
на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и
на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас
море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
Покойно, правда, было плавать в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная
на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней в
море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались,
вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я
вышел в ту минуту, когда мы
выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины
на дальних высоких горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность,
море!
Боже сохрани, застанет непогода!» Представьте себе этот вой ветра, только в десять, в двадцать раз сильнее, и не в поле, а в
море, — и вы получите слабое понятие о том, что мы испытывали в ночи с 8-го
на 9-е и все 9-е число июля,
выходя из Китайского
моря в Тихий океан.
Лодки эти превосходны в морском отношении:
на них одна длинная мачта с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг.
На этих больших лодках рыбаки
выходят в
море, делая значительные переходы. От Шанхая они ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль, то есть около двухсот пятидесяти верст.
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались
на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились
на одной площадке. «Здесь высота над
морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил
выйти из экипажей.
Только у берегов Дании повеяло
на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал
выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай
на Балтийском
море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Выйдешь на палубу, взглянешь и ослепнешь
на минуту от нестерпимого блеска неба,
моря; от меди
на корабле, от железа отскакивают снопы лучей; палуба и та нестерпимо блещет и уязвляет глаз своей белизной. Скоро обедать; а что будет за обедом? Кстати, Тихменев
на вахте: спросить его.
Лишь только
вышли за бар, в открытое
море, Гошкевич отдал обычную свою дань океану; глядя
на него, то же сделал, с великим неудовольствием, отец Аввакум. Из неморяков меня только одного ни разу не потревожила морская болезнь: я не испытал и не понял ее.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в
море, кроме разве какого-нибудь одного человека
на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные
выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
С левой стороны Холонку принимает в себя только один приток — Тальмакси, по которому можно
выйти на реку Пия, впадающую в
море на 20 км выше мыса Плитняк.
Оказалось, что он, возвращаясь с Шантарских островов, зашел
на Амагу и здесь узнал от А.И. Мерзлякова, что я ушел в горы и должен
выйти к
морю где-нибудь около реки Кулумбе.
Ночью, перед рассветом, меня разбудил караульный и доложил, что
на небе видна «звезда с хвостом». Спать мне не хотелось, и потому я охотно оделся и
вышел из палатки. Чуть светало. Ночной туман исчез, и только
на вершине горы Железняк держалось белое облачко. Прилив был в полном разгаре. Вода в
море поднялась и затопила значительную часть берега. До восхода солнца было еще далеко, но звезды стали уже меркнуть.
На востоке, низко над горизонтом, была видна комета. Она имела длинный хвост.
Ближайшей к
морю рекой, по которой можно
выйти на Бикин, будет Буй.
Тут тропа оставляет берег
моря и по ключику Ада поднимается в горы, затем пересекает речку Чуриги и тогда
выходит в долину реки Сяо-Кемы, которая
на морских картах названа Сакхомой.
На поляне, ближайшей к
морю, поселился старовер Долганов, занимающийся эксплуатацией туземцев, живущих
на соседних с ним реках. Мне не хотелось останавливаться у человека, который строил свое благополучие за счет бедняков; поэтому мы прошли прямо к
морю и около устья реки нашли Хей-ба-тоу с лодкой. Он прибыл к Кумуху в тот же день, как
вышел из Кусуна, и ждал нас здесь около недели.
Мы рассчитали, что если пойдем по тропе, то
выйдем на реку Найну к корейцам, и если пойдем прямо, то придем
на берег
моря к скале Ван-Син-лаза. Путь
на Найну нам был совершенно неизвестен, и к тому же мы совершенно не знали, сколько времени может занять этот переход. До
моря же мы рассчитывали дойти если не сегодня, то, во всяком случае, завтра к полудню.
Подкрепив силы чаем с хлебом, часов в 11 утра мы пошли вверх по реке Сальной. По этой речке можно дойти до хребта Сихотэ-Алинь. Здесь он ближе всего подходит к
морю. Со стороны Арзамасовки подъем
на него крутой, а с западной стороны — пологий. Весь хребет покрыт густым смешанным лесом. Перевал будет
на реке Ли-Фудзин, по которой мы
вышли с реки Улахе к заливу Ольги.
На другой день, 7 сентября, мы продолжали наше путешествие. От китайского охотничьего балагана шли 2 тропы: одна — вниз, по реке Синанце, а другая — вправо, по реке Аохобе (по-удэгейски — Эhе, что значит — черт). Если бы я пошел по Синанце, то
вышел бы прямо к заливу Джигит. Тогда побережье
моря между реками Тютихе и Иодзыхе осталось бы неосмотренным.
Из его слов удалось узнать, что по торной тропе можно
выйти на реку Тадушу, которая впадает в
море значительно севернее залива Ольги, а та тропа,
на которой мы стояли, идет сперва по речке Чау-сун [Чао-су — черная сосна.], а затем переваливает через высокий горный хребет и
выходит на реку Синанцу, впадающую в Фудзин в верхнем его течении.
За перевалом, следуя течению воды к востоку, мы часа в 3,5 дня
вышли на реку Инза-Лазагоу — Долина серебряной скалы. Река эта будет самым большим и ближайшим к
морю притоком Тютихе. В верховьях Инза-Лазагоу состоит тоже из 2 речек, именуемых также Сицой и Тунцой. Каждая из них, в свою очередь, слагается из нескольких мелких ручьев.
Истоки реки Тютихе представляют собой 2 ручья. По меньшему, текущему с юга, можно
выйти на реку Ното, а по большому, текущему с северо-запада, —
на Иман. У места слияния их высота над уровнем
моря равняется 651 м. Мы выбрали последний путь, как наименее известный.
По ней можно
выйти на берег
моря к бухтам Ванчин и Валентина.
На 7 км ниже в Санхобе впадает небольшая речка, не имеющая названия. По ней можно
выйти к самым истокам Билембе, впадающей в
море севернее бухты Терней. Немного выше устья этой безымянной речки Дунца принимает в себя еще один приток, который китайцы называют Сяоца. Тут тропы разделились: одна пошла вверх по Дунце, а другая свернула влево.
Гегель держался в кругу отвлечений для того, чтоб не быть в необходимости касаться эмпирических выводов и практических приложений, для них он избрал очень ловко тихое и безбурное
море эстетики; редко
выходил он
на воздух, и то
на минуту, закутавшись, как больной, но и тогда оставлял в диалектической запутанности именно те вопросы, которые всего более занимали современного человека.
Я
вышел за ворота и с бьющимся сердцем пустился в темный пустырь, точно в
море. Отходя, я оглядывался
на освещенные окна пансиона, которые все удалялись и становились меньше. Мне казалось, что, пока они видны ясно, я еще в безопасности… Но вот я дошел до середины, где пролегала глубокая борозда, — не то канава, указывавшая старую городскую границу, не то овраг.
Утром было холодно и в постели, и в комнате, и
на дворе. Когда я
вышел наружу, шел холодный дождь и сильный ветер гнул деревья,
море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и теперь стояли
на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
Например, нагрузка и выгрузка пароходов, не требующие в России от рабочего исключительного напряжения сил, в Александровске часто представляются для людей истинным мучением; особенной команды, подготовленной и выученной специально для работ
на море, нет; каждый раз берутся всё новые люди, и оттого случается нередко наблюдать во время волнения страшный беспорядок;
на пароходе бранятся,
выходят из себя, а внизу,
на баржах, бьющихся о пароход, стоят и лежат люди с зелеными, искривленными лицами, страдающие от морской болезни, а около барж плавают утерянные весла.
В 1852 г. он был послан сюда Невельским, чтобы проверить сведения насчет залежей каменного угля, полученные от гиляков, затем пересечь поперек остров и
выйти на берег Охотского
моря, где, как говорили, находится прекрасная гавань.
Выйдя на намывную полосу прибоя, я повернул к биваку. Слева от меня было
море, окрашенное в нежнофиолетовые тона, а справа — темный лес. Остроконечные вершины елей зубчатым гребнем резко вырисовывались
на фоне зари, затканной в золото и пурпур. Волны с рокотом набегали
на берег, разбрасывая пену по камням. Картина была удивительно красивая. Несмотря
на то, что я весь вымок и чрезвычайно устал, я все же сел
на плавник и стал любоваться природой. Хотелось виденное запечатлеть в своем мозгу
на всю жизнь.
— Нет, я учитель. Отец мой — управляющий заводом в Вятке, а я пошел в учителя. Но в деревне я стал мужикам книжки давать, и меня за это посадили в тюрьму. После тюрьмы — служил приказчиком в книжном магазине, но — вел себя неосторожно и снова попал в тюрьму, потом — в Архангельск
выслали. Там у меня тоже
вышли неприятности с губернатором, меня заслали
на берег Белого
моря, в деревушку, где я прожил пять лет.
Засветили в доме огня, и вижу я с улицы-то, как они по горницам забегали: известно, прибрать что ни
на есть надо. Хозяин же был
на этот счет уже нашустрен и знал, за какой причиной в ночную пору чиновник наехал.
Морили они нас
на морозе с четверть часа; наконец
вышел к нам сам хозяин.
Уже вечереет. Солнце перед самым закатом
вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое
море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка
на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.
Яик, по указу Екатерины II переименованный в Урал,
выходит из гор, давших ему нынешнее его название; течет к югу вдоль их цепи, до того места, где некогда положено было основание Оренбургу и где теперь находится Орская крепость; тут, разделив каменистый хребет их, поворачивает
на запад и, протекши более двух тысяч пятисот верст, впадает в Каспийское
море.
Зотушка только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он был совсем пьян и точно плыл в каком-то блаженном тумане. Везде было по колено
море. Теперь он не боялся больше ни грозной старухи, ни братца. «Наплевать…
на все наплевать, — шептал он, делая такое движение руками, точно хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка… плевать!.. Кругом шестнадцать
вышло, вот тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
Гляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели… Оказывается, все-таки Фофан простил его по болезни… Поцеловал я его,
вышел на палубу; ночь темная, волны гудят, свищут,
море злое, да все-таки лучше расстрела… Нырнул
на счастье, да и очутился
на необитаемом острове… Потом ушел в Японию с ихними рыбаками, а через два года
на «Палладу» попал, потом в Китай и в Россию вернулся.
Вот он висит
на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли
на дне морском, среди камней, покрытых коврами; из леса водорослей выплывают разноцветные «виолы» — живые цветы
моря, — точно пьяный,
выходит «перкия», с тупыми глазами, разрисованным носом и голубым пятном
на животе, мелькает золотая «сарпа», полосатые дерзкие «каньи»; снуют, как веселые черти, черные «гваррачины»; как серебряные блюда, блестят «спаральони», «окьяты» и другие красавицы-рыбы — им нет числа! — все они хитрые и, прежде чем схватить червяка
на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, — умные рыбы!..
Старик-муж ревнует и мучает Машу. Он никуда, даже в лавку, не выпускает её; Маша сидит в комнате с детьми и, не спросясь у старика, не может
выйти даже
на двор. Детей старик кому-то отдал и живёт один с Машей. Он издевается над нею за то, что первая жена обманывала его… и дети — оба — не от него. Маша уже дважды убегала от него, но полиция возвращала её мужу, а он её щипал за это и голодом
морил.
Я прогулялся по скверу, где играла музыка, зашел в казино; тут я оглядывал разодетых, сильно пахнущих женщин, и каждая взглядывала
на меня так, как будто хотела сказать: «Ты одинок, и прекрасно…» Потом я
вышел на террасу и долго глядел
на море.
Дьякон встал, оделся, взял свою толстую суковатую палку и тихо
вышел из дому. Было темно, и дьякон в первые минуты, когда пошел по улице, не видел даже своей белой палки;
на небе не было ни одной звезды, и походило
на то, что опять будет дождь. Пахло мокрым песком и
морем.
Быть может, сделав какую-нибудь уступку, она жила бы, как все, была бы интересной барышней «с загадочными глазами», потом
вышла бы замуж, потом погрузилась бы в
море бесцельного существования бок о бок с супругом, занятым необычайно важными делами
на какой-нибудь службе.
Но он набрал свою артель из самой зеленой и самой отчаянной молодежи, сурово прикрикнул, как настоящий хозяин,
на занывшую было старуху мать, изругал ворчливых стариков соседей гнусными матерными словами и
вышел в
море пьяный, с пьяной командой, стоя
на корме со сбитой лихо
на затылок барашковой шапкой, из-под которой буйно выбивались
на загорелый лоб курчавые, черные, как у пуделя, волосы.
В эту ночь
на море дул крепкий береговой и шел снег. Некоторые баркасы,
выйдя из бухты, вскоре вернулись назад, потому что греческие рыбаки, несмотря
на свою многовековую опытность, отличаются чрезвычайным благоразумием, чтобы не сказать трусостью. «Погода не пускает», — говорили они.
Несколько матросов под командой помощника капитана
вышли как-то в открытое
море на этом катере.
Он мыкает их по горам, по задворкам, по виноградникам, по кладбищам, врет им с невероятной дерзостью, забежит
на минуту в чей-нибудь двор, наскоро разобьет в мелкие куски обломок старого печного горшка и потом, «как слонов», уговаривает ошалевших путешественников купить по случаю эти черепки — остаток древней греческой вазы, которая была сделана еще до рождества Христова… или сует им в нос обыкновенный овальный и тонкий голыш с провернутой вверху дыркой, из тех, что рыбаки употребляют как грузило для сетей, и уверяет, что ни один греческий моряк не
выйдет в
море без такого талисмана, освященного у раки Николая Угодника и спасающего от бури.