Неточные совпадения
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим —
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим
огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый
из оков
Всечасно
вырваться готов.
С этого времени его не покидало уже чувство поразительных открытий, подобно искре в пороховой ступке Бертольда [Пороховая ступка Бертольда — Бертольд Шварц, францисканский монах, один
из первых изобретателей пороха и огнестрельного оружия в Европе XIV века.], — одного
из тех душевных обвалов, из-под которых
вырывается, сверкая,
огонь.
Он стоял среди комнаты, глядя, как
из самовара
вырывается пар, окутывая чайник на конфорке, на неподвижный
огонь лампы, на одинокий стакан и две тарелки, покрытые салфеткой, — стоял, пропуская мимо себя события и людей этого дня и ожидая от разума какого-нибудь решения, объяснения.
Вырываясь из каменных объятий собора, бежали во все стороны темненькие люди; при
огнях не очень пышной иллюминации они казались темнее, чем всегда; только из-под верхних одежд женщин выглядывали полосы светлых материй.
Выкуривая папиросу за папиросой, он лежал долго, мысленно плутая в пестроте пережитого, и уже вспыхнули вечерние
огни, когда пред ним с небывалой остротою встал вопрос: как
вырваться из непрерывного потока пошлости, цинизма и
из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит никаких идей и «высоких слов», превращая все их в едкую пыль, отравляющую мозг?
Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, с улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись
огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты;
из отворявшихся дверей
вырывались белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.
Словно пьяные столкнулись оба — и барин, и единственный его слуга — посреди двора; словно угорелые, завертелись они друг перед другом. Ни барин не мог растолковать, в чем было дело, ни слуга не мог понять, чего требовалось от него. «Беда! беда!» — лепетал Чертопханов. «Беда! беда!» — повторял за ним казачок. «Фонарь! Подай, зажги фонарь!
Огня!
Огня!» —
вырвалось наконец
из замиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.
Боясь сделать усилие, чтобы
вырваться из губящих нас условий только потому, что будущее не вполне известно нам, мы похожи на пассажиров тонущего корабля, которые бы, боясь сесть в лодку, перевозящую их на берег, забились бы в каюту и не хотели бы выходить
из нее; или на тех овец, которые от страха
огня, охватившего двор, жмутся под сарай и не выходят в открытые ворота.
Летом, в жаркий день, Пушкарь рассказал Матвею о том, как горела венгерская деревня, метались по улице охваченные ужасом люди, овцы, мычали коровы в хлевах, задыхаясь ядовитым дымом горящей соломы, скакали лошади,
вырвавшись из стойл, выли собаки и кудахтали куры, а на русских солдат, лежавших в кустах за деревней, бежал во тьме пылающий
огнём человек.
И боже мой, неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море
огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным поцелуем, она
вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
И опять ругательства полились уже по адресу сестры, на этот раз еще более циничные и ожесточенные. Казалось, он чувствовал особое, злобное наслаждение, втаптывая в грязь свою мечту о мифической сестре; и вместе с тем безумный
огонь в его глазах разгорался еще сильнее, а
из груди
вырывался сухой кашель, похожий на глухие стоны.
Отец лежал спокойно, сложив руки на груди, коротко и отрывисто вздыхая, в чёрные пальцы ему тоже сунули зажжённую свечу, она торчала криво, поднималась, опускалась, точно
вырываясь из рук, воск с неё капал на открытую грудь, трепет
огня отражался в блестящем конце носа старика и в широко открытых, уснувших глазах.
Я подношу к бледному
огню Шандора кредитные бумажки, зажигаю их и бросаю на землю.
Из груди Каэтана вдруг
вырывается стон. Он делает большие глаза, бледнеет и падает своим тяжелым телом на землю, стараясь затушить ладонями
огонь на деньгах… Это ему удается.
Через минуту более половины этой толпы уже очнулось и было готово встретить
огонь. «Ура!!» — громко и радостно
вырывалось из нее, вместе с другими ободрительными криками и возгласами.
— Ce qu’elle dit? — проговорил он. — Elle m’apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, — проговорил он. Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас
из огня. Прощай!] — и он, сам не зная, как
вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.