Неточные совпадения
Вырываясь из каменных объятий собора, бежали во все стороны темненькие люди; при
огнях не очень пышной иллюминации они казались темнее, чем всегда; только из-под верхних одежд женщин выглядывали полосы светлых материй.
Он стоял среди комнаты, глядя, как
из самовара
вырывается пар, окутывая чайник на конфорке, на неподвижный
огонь лампы, на одинокий стакан и две тарелки, покрытые салфеткой, — стоял, пропуская мимо себя события и людей этого дня и ожидая от разума какого-нибудь решения, объяснения.
Выкуривая папиросу за папиросой, он лежал долго, мысленно плутая в пестроте пережитого, и уже вспыхнули вечерние
огни, когда пред ним с небывалой остротою встал вопрос: как
вырваться из непрерывного потока пошлости, цинизма и
из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит никаких идей и «высоких слов», превращая все их в едкую пыль, отравляющую мозг?
Пламя хлестало их концами своих языков или вдруг охватывало всей своей огненной влагой — стаи
вырывались из огня, и то там, то здесь падали мертвые и дымящиеся птицы.
Это были летучие мыши, расположившиеся зимовать в трубе нежилого дома и обеспокоенные так неожиданно несносным им куревом. Целое гнездо их, снявшись с своих крючьев, упали вниз и,
вырываясь из огня, носились, цепляясь за что попало.
Неточные совпадения
Кокетка судит хладнокровно, // Татьяна любит не шутя // И предается безусловно // Любви, как милое дитя. // Не говорит она: отложим — // Любви мы цену тем умножим, // Вернее в сети заведем; // Сперва тщеславие кольнем // Надеждой, там недоуменьем // Измучим сердце, а потом // Ревнивым оживим
огнем; // А то, скучая наслажденьем, // Невольник хитрый
из оков // Всечасно
вырваться готов.
С этого времени его не покидало уже чувство поразительных открытий, подобно искре в пороховой ступке Бертольда [Пороховая ступка Бертольда — Бертольд Шварц, францисканский монах, один
из первых изобретателей пороха и огнестрельного оружия в Европе XIV века.], — одного
из тех душевных обвалов, из-под которых
вырывается, сверкая,
огонь.
Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, с улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись
огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты;
из отворявшихся дверей
вырывались белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.
Словно пьяные столкнулись оба — и барин, и единственный его слуга — посреди двора; словно угорелые, завертелись они друг перед другом. Ни барин не мог растолковать, в чем было дело, ни слуга не мог понять, чего требовалось от него. «Беда! беда!» — лепетал Чертопханов. «Беда! беда!» — повторял за ним казачок. «Фонарь! Подай, зажги фонарь!
Огня!
Огня!» —
вырвалось наконец
из замиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.
Боясь сделать усилие, чтобы
вырваться из губящих нас условий только потому, что будущее не вполне известно нам, мы похожи на пассажиров тонущего корабля, которые бы, боясь сесть в лодку, перевозящую их на берег, забились бы в каюту и не хотели бы выходить
из нее; или на тех овец, которые от страха
огня, охватившего двор, жмутся под сарай и не выходят в открытые ворота.