Неточные совпадения
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты
пьешь волшебный
яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.
Пока ее не
было, ее имя перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая начинала трещать —
яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю.
— Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об
яде… я знаю, ты за ним ездил… у тебя
было готово… Это непременно ты… подлец!
— Что —
яд? У моей дамы старичок буфетчик
есть, такой, я вам скажу, Менделеев!.. Гуся возьмите…
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а при слабом характере фантазия — отрава и
яд, как вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать вам, — все не решался, а вот на днях
был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
Никогда в моей жизни я не
пилКапли счастья, не сдобренной
ядом!
— Вот — сорок две тысячи в банке имею. Семнадцать выиграл в карты, девять — спекульнул кожей на ремни в армию, четырнадцать накопил по мелочам. Шемякин обещал двадцать пять. Мало, но все-таки… Семидубов дает. Газета —
будет. Душу продам дьяволу, а газета
будет. Ерухимович — фельетонист. Он всех Дорошевичей в гроб уложит. Человек густого
яда. Газета —
будет, Самгин. А вот Тоська… эх, черт… Пойдем, поужинаем где-нибудь, а?
— Это — пир на вулкане. Ты — понимаешь, ты
пьешь водку, как
яд, — вижу…
Задевши его барина, задели за живое и Захара. Расшевелили и честолюбие и самолюбие: преданность проснулась и высказалась со всей силой. Он готов
был облить
ядом желчи не только противника своего, но и его барина, и родню барина, который даже не знал,
есть ли она, и знакомых. Тут он с удивительною точностью повторил все клеветы и злословия о господах, почерпнутые им из прежних бесед с кучером.
Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится
ядом и пойдет навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда
будет чисто, светло, честно…
Ольга вдруг увидела, сколько
яду было в ее слове; она стремительно бросилась к нему.
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он
есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько
будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
И от чая требуют того же, чего от индийских сой и перцев, то
есть чего-то вроде
яда.
Бесстыдство этого скотолюбивого народа доходит до какого-то героизма, чуть дело коснется до сбыта товара, какой бы он ни
был, хоть
яд!
Сказать по имеющимся изменениям в желудке и кишках, какой именно
яд был введен в желудок, — трудно; о том же, что
яд этот попал в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке Смелькова найдено большое количество вина.
«В виду всего вышеизложенного крестьянин села Борков Симон Петров Картинкин 33-х лет, мещанка Евфимия Иванова Бочкова 43-х лет и мещанка Екатерина Михайлова Маслова 27-ми лет обвиняются в том, что они 17-го января 188* года, предварительно согласившись между собой, похитили деньги и перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром и с умыслом лишить его жизни
напоили его, Смелькова,
ядом, отчего и последовала его, Смелькова, смерть.
«В-третьих, в заключительном слове своем председатель, вопреки категорического требования 1 пункта 801 статьи Устава уголовного судопроизводства, не разъяснил присяжным заседателям, из каких юридических элементов слагается понятие о виновности и не сказал им, что они имеют право, признав доказанным факт дачи Масловою
яду Смелькову, не вменить ей это деяние в вину за отсутствием у нее умысла на убийство и таким образом признать ее виновною не в уголовном преступлении, а лишь в проступке — неосторожности, последствием коей, неожиданным для Масловой,
была смерть купца», Это вот главное.
Затем следовали имена понятых, подписи и затем заключение врача, из которого видно
было, что найденные при вскрытии и записанные в протокол изменения в желудке и отчасти в кишках и почках дают право заключить с большой степенью вероятности, что смерть Смелькова последовала от отравления
ядом, попавшим ему в желудок вместе с вином.
Но, как на зло ему, дело тянулось долго: после допроса по одиночке свидетелей и эксперта и после всех, как обыкновенно, делаемых с значительным видом ненужных вопросов от товарища прокурора и защитников, председатель предложил присяжным осмотреть вещественные доказательства, состоящие из огромных размеров, очевидно, надевавшегося на толстейший указательный палец кольца с розеткой из брильянтов и фильтра, в котором
был исследован
яд. Вещи эти
были запечатаны, и на них
были ярлычки.
— Похитили из чемодана деньги и перстень, — повторил председатель, — и, разделив похищенное и потом вновь приехав с купцом Смельковым в гостиницу «Мавритания», вы дали Смелькову
выпить вина с
ядом, от которого последовала его смерть.
— Что, если я решусь подвергнуть вас риску умереть? Я говорил вам об этом вскользь, чтобы выиграть ваше доверие, показать, что я на все согласен, что
будет нужно для вас; теперь говорю положительно. Что, если придется дать вам
яд?
Не знаю, завидовал ли я его судьбе, — вероятно, немножко, — но я
был горд тем, что она избрала меня своим поверенным, и воображал (по Вертеру), что это одна из тех трагических страстей, которая
будет иметь великую развязку, сопровождаемую самоубийством,
ядом и кинжалом; мне даже приходило в голову идти к нему и все рассказать.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).]
яд — рыбой (poisson [
Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого
были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
— Я ходил к нему, к хохлу, и говорил с ним. Как, говорю, вам не совестно тому подобными делами заниматься? А он смеется и говорит: «Подождите, вот мы свою газету откроем и прижимать вас
будем, толстосумов». Это как, по-вашему? А потом он совсем обошел стариков, взял доверенность от Анфусы Гавриловны и хочет в гласные баллотироваться, значит, в думу. Настоящий
яд…
Но это
было опровергнуто доктором Кочетовым, который в «Запольском курьере» напечатал целую статью о том, что рыбный
яд заключают в себе только голопокровные рыбы, а Нагибин
ел уху из соленой головы максуна, то
есть рыбы чешуйчатой.
Но поскольку эта идея утверждалась в отрыве от христианства, которое
было ее истоком, в нее входил
яд, и это сказалось на двойственности коммунизма, на переплетении в нем правды и лжи.
Но
есть волхв опаснейший, носяй
яд и отраву, радуется скорби и сокрушению; всегда нахмуренна, всех презирает и поносит; даже не щадит в ругании своем священныя твоея главы.
Но
есть и живучие натуры: те глубоко внутри себя собирают
яд своего недовольства, чтобы при случае выпустить его, а между тем неслышно ползут подобно змее, съеживаются, извиваются и перевертываются ужом и жабою…
— Эге! Да с вами надо осторожнее. Черт знает, вы и тут
яду влили. А кто знает, может
быть, вы мне и враг? Кстати, ха-ха-ха! И забыл спросить: правда ли мне показалось, что вам Настасья Филипповна что-то слишком нравится, а?
Может
быть, как прозорливая женщина, она предугадала то, что должно
было случиться в близком будущем; может
быть, огорчившись из-за разлетевшейся дымом мечты (в которую и сама, по правде, не верила), она, как человек, не могла отказать себе в удовольствии преувеличением беды подлить еще более
яду в сердце брата, впрочем, искренно и сострадательно ею любимого.
Номера ее еще не все
были заняты; а потому общество к обеду собралось не весьма многочисленное: два фармацевта, которые, сидя обыкновенно особняком, только между собою и разговаривали шепотом и, при этом, имели такие таинственные лица, как будто бы они сейчас приготовились составлять самый ужасный
яд.
Вам кажется, будто вы-то именно и причина, что пропадает и погибает молодая жизнь, и вы (по крайней мере, думается вам так) готовы
были бы лучше сами умереть за эту жизнь; но ничто уж тут не поможет:
яд смерти разрушает дорогое вам существование и оставляет вашу совесть страдать всю жизнь оттого, что несправедливо, и нечестно, и жестоко поступали вы против этого существа.
—
Яд — это так точно-с! Отравы этой они и посейчас промежду черняди довольное число распространили. Довольно, кажется, с ихней стороны
было уж низко из одной чашки с мужиками хлебать — так нет, и этого мало показалось!
Вы не можете отказаться от гнета предубеждений и привычек, — гнета, который духовно умертвил вас, — нам ничто не мешает
быть внутренне свободными, —
яды, которыми вы отравляете нас, слабее тех противоядий, которые вы — не желая — вливаете в наше сознание.
Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю — это
был вкус «ликера») — и в меня влит глоток жгучего
яда — и еще — и еще… Я отстегнулся от земли и самостоятельной планетой, неистово вращаясь, понесся вниз, вниз — по какой-то невычисленной орбите…
— А главное — я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый — о, я уверена в этом, — вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я —
пью ликер, я — курю. Вы
будете больны — или вы
будете заняты — или уж не знаю что. Больше: я уверена — вы сейчас
будете пить со мной этот очаровательный
яд…
Я понесся во весь дух — только в ушах свистело. У входа остановился: на часах
было без одной минуты 22.30. Прислушался: сзади никого. Все это — явно
была нелепая фантазия, действие
яда.
Есть идеи глиняные — и
есть идеи, навеки изваянные из золота или драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи, нужно только капнуть на него сильнодействующей кислотой. Одну из таких кислот знали и древние: reductio ad finem. Кажется, это называлось у них так; но они боялись этого
яда, они предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное, хоть игрушечное небо, чем синее ничто. Мы же — слава Благодетелю — взрослые, и игрушки нам не нужны.
Мы не имели причин не верить этим ужасным признаниям; нас только удивляло то обстоятельство, что у Лавровского
было, по-видимому, несколько отцов, так как одному он пронзал мечом сердце, другого изводил медленным
ядом, третьего топил в какой-то пучине.
Несомненно одержимые ретроградным бешенством газеты — и те, ввиду общего настроения, безмолвствовали, приберегая свой
яд до более благоприятного времени, когда можно
будет бить лежачего.
— Один покажет вам, — говорил он, — цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой, а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут и красота, и благоухание… Он заставит вас сожалеть о том, зачем там этот сок, и вы забудете, что
есть и благоухание…
Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием к ним. Не ищите же
яду, не добирайтесь до начала всего, что делается с нами и около нас; не ищите ненужной опытности: не она ведет к счастью.
С каким, должно
быть,
ядом она смотрела на него в те минуты, а он ничего-то не примечал!
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце бога и родину, — в то же самое время, даже, может
быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова,
ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
Но что для нас
было всего больнее узнать: Иван Тимофеич
был вынужден подать в отставку, потому что в проектированном (даже не опубликованном, а только проектированном!) им «Уставе о благопристойном во всех отношениях поведении»
был усмотрен московскими охотнорядцами злонамеренный якобинский
яд.
«Еще отравят, — подумал он. — Отравить-то всего легче: сам
выпьешь и не заметишь,
яд сладкий бывает, а домой придешь — и ноги протянешь».
— Закусить! Ха-ха-ха! Закусить! — отвечал Фома с презрительным хохотом. — Сперва
напоят тебя
ядом, а потом спрашивают, не хочешь ли закусить? Сердечные раны хотят залечить какими-нибудь отварными грибками или мочеными яблочками! Какой вы жалкий материалист, полковник!
Предупреждаю заранее: Фома Фомич
есть олицетворение самолюбия самого безграничного, но вместе с тем самолюбия особенного, именно: случающегося при самом полном ничтожестве, и, как обыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленного тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и
яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче.
Да, и в присутственном месте, потому что даже просьбы на гербовой бумаге, которые приходилось нам разбирать, — и те
были насквозь пропитаны
ядом этого выражения.
Они всё хвалили; но в похвалах этих слышен
был запах и вкус
яда, — и не удалось им провести Степана Михайловича.
Яд был положен в таком количестве, что Куролесов жил не более двух часов.