Неточные совпадения
Осип (
выходит и говорит за сценой).Эй, послушай,
брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели
к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Они вместе
вышли. Вронский шел впереди с матерью. Сзади шла Каренина с
братом. У выхода
к Вронскому подошел догнавший его начальник станции.
После обеда, когда Долли
вышла в свою комнату, Анна быстро встала и подошла
к брату, который закуривал сигару.
Не зная, когда ему можно будет выехать из Москвы. Сергей Иванович не телеграфировал
брату, чтобы
высылать за ним. Левина не было дома, когда Катавасов и Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции, запыленные как арапы, в 12-м часу дня подъехали
к крыльцу Покровского дома. Кити, сидевшая на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз встретить его.
Больной удержал в своей руке руку
брата. Левин чувствовал, что он хочет что-то сделать с его рукой и тянет ее куда-то. Левин отдавался замирая. Да, он притянул ее
к своему рту и поцеловал. Левин затрясся от рыдания и, не в силах ничего выговорить,
вышел из комнаты.
Но Каренина не дождалась
брата, а, увидав его, решительным легким шагом
вышла из вагона. И, как только
брат подошел
к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила
брата левою рукой за шею, быстро притянула
к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
«Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее,—думал Левин,
вышедши от Щербацких и пешком направляясь
к брату.
Николай Петрович то и дело входил на цыпочках
к брату и на цыпочках
выходил от него; тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: «Couchez-vous», [Ложитесь (фр.).] — и просил пить.
— Ты ехал
к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы и до пряников охотница. Да войди сюда, не дичись! — сказала она, обращаясь
к двери. — Стыдится, что ты застал ее в утреннем неглиже.
Выйди, это не чужой —
брат.
По дороге
к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал
брата. Тот, стало быть,
выходил уже от Катерины Ивановны.
— Мама, окрести его, благослови его, поцелуй его, — прокричала ей Ниночка. Но та, как автомат, все дергалась своею головой и безмолвно, с искривленным от жгучего горя лицом, вдруг стала бить себя кулаком в грудь. Гроб понесли дальше. Ниночка в последний раз прильнула губами
к устам покойного
брата, когда проносили мимо нее. Алеша,
выходя из дому, обратился было
к квартирной хозяйке с просьбой присмотреть за оставшимися, но та и договорить не дала...
И мужики надеялись, думали: «Шалишь,
брат! ужо тебя
к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того
вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что такое
вышло!
«Теперь проводи — ко,
брат, меня до лестницы», сказал Кирсанов, опять обратясь
к Nicolas, и, продолжая по-прежнему обнимать Nicolas,
вышел в переднюю и сошел с лестницы, издали напутствуемый умиленными взорами голиафов, и на последней ступеньке отпустил горло Nicolas, отпихнул самого Nicolas и пошел в лавку покупать фуражку вместо той, которая осталась добычею Nicolas.
Говоря о слоге этих сиамских
братьев московского журнализма, нельзя не вспомнить Георга Форстера, знаменитого товарища Кука по Сандвическим островам, и Робеспьера — по Конвенту единой и нераздельной республики. Будучи в Вильне профессором ботаники и прислушиваясь
к польскому языку, так богатому согласными, он вспомнил своих знакомых в Отаити, говорящих почти одними гласными, и заметил: «Если б эти два языка смешать, какое бы
вышло звучное и плавное наречие!»
Юная особа, пленившая впервые мое сердце, каждый день ездила с сестрой и
братом в маленькой таратайке на уроки. Я отлично изучил время их проезда, стук колес по шоссе и звякание бубенцов.
К тому времени, когда им предстояло возвращаться, я, будто случайно,
выходил к своим воротам или на мост. Когда мне удавалось увидеть розовое личико с каштановым локоном, выбивающимся из-под шляпки, уловить взгляд, поклон, благосклонную улыбку, это разливало радостное сияние на весь мой остальной день.
Поэтому мы все больше и больше попадали во власть «того света», который казался нам наполненным враждебной и чуткой силой… Однажды старший
брат страшно закричал ночью и рассказал, что
к нему из соседней темной комнаты
вышел чорт и, подойдя
к его кровати, очень изящно и насмешливо поклонился.
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы с
братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный, небо мутное, первый снег густо белел на земле и на крышах. Я, без шапки и калош,
вышел,
к нашим воротам и смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
Кто-то из
братьев предложил украсть одного щенка, и тотчас составился остроумный план кражи:
братья сейчас же
выйдут на улицу
к воротам Бетленга, я испугаю барина, а когда он, в испуге, убежит, они ворвутся во двор и схватят щенка.
К тому же она знала, что,
выходя замуж, дает тем угол своей матери, отцу,
братьям.
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь
к брату. — Надо мне тебя было видеть, да все доступа не
выходило. Есть у меня до тебя одно словечко… Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
— Это,
брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, — подхватил Кнопов, — а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как
к некоторым полковым командирам офицеры являлись: «Ваше превосходительство, или берите другой полк, или
выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!» — и всегда ведь
выходили; ни один не оставался.
Брат вышел в отставку, а Перетычка эта полезла в гору, перешла, батюшка,
к штатским делам и дослужилась там до чинов генеральских.
Нередко, когда я сидел у Крутицына, подъезжала в щегольской коляске
к дому, в котором он жил, красивая женщина и делала движение, чтобы
выйти из экипажа; но всякий раз навстречу ей торопливо выбегал камердинер Крутицына и что-то объяснял, после чего сестра опять усаживалась в коляску и оставалась ждать
брата.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное:
выйдя от
брата, он прошел
к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного сердца.
Через минуту он
вышел действительно и с глубоким вздохом подошел
к брату.
— Что, он хороший человек, этот Василий Михайлыч? — спросил Володя у
брата, когда они уже в сумерки
вышли из балагана и поехали дальше
к Севастополю.
— Ну, вот мы и приехали! — сказал старший
брат, когда они, подъехав
к Михайловской батарее,
вышли из повозки. — Ежели нас пропустят на мосту, мы сейчас же пойдем в Николаевские казармы. Ты там останься до утра, а я пойду в полк — узнаю, где твоя батарея стоит, и завтра приеду за тобой.
Погода была чудная, солнечная, тихая, с бодрящим свежим воздухом. Со всех сторон трещали костры, слышались песни. Казалось, все праздновали что-то. Бутлер в самом счастливом, умиленном расположении духа пошел
к Полторацкому.
К Полторацкому собрались офицеры, раскинули карточный стол, и адъютант заложил банк в сто рублей. Раза два Бутлер
выходил из палатки, держа в руке, в кармане панталон, свой кошелек, но, наконец, не выдержал и, несмотря на данное себе и
братьям слово не играть, стал понтировать.
— Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что
к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец,
братья и родственники, но что и
к русским не могу
выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу
выйти к вам, пока человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
— Скупой! Не люблю, — отвечал старик. — Издохнет, всё останется. Для кого копит? Два дома построил. Сад другой у
брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам какая собака! Из других станиц приезжают
к нему бумаги писать. Как напишет, так как раз и
выйдет. В самый раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь
брата моего, что в приказные
вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже
к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Это все,
выходит, нашему
брату того и надо!.. — проговорил Захар с такою самоуверенностию и оглядываясь с таким беспечным видом направо и налево, как будто все лучшие места от Коломны до Серпухова были действительно
к его услугам.
Лаптев тоже надел шубу и
вышел. Проводив
брата до Страстного, он взял извозчика и поехал
к Яру.
Но как бы хорошо человек ни выбрал жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью
вышел на остров, поднялся на гору, в хижину
брата,
к детям его и внукам, — это были люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Дело это
вышло из того, что Марье Николаевне, которая не уставала втирать своих
братьев во всеобщее расположение и щеголять их образованностью и талантами, пришло на мысль просить Ольгу Федотовну, чтобы та в свою очередь как-нибудь обиняком подбила бабушку еще раз позвать
к себе богослова и поговорить с ним по-французски.
Вечером Аделаида Ивановна, почувствовав себя после сна бодрой, приоделась и
вышла на мужскую половину, где застала
брата, по обыкновению, в диванной, а вместе с ним и графа Хвостикова, нарочно целый день не уходившего для нее из дому, чтобы еще более
к ней приласкаться.
Аделаида Ивановна осталась в совершенно расстроенном состоянии:
брата не послушаться она боялась, но и взыскивать с князя ей было совестно и жаль его; от всего этого у ней так разболелась голова, что она не в состоянии даже была
выйти к столу.
— Эх! да говорить-то не хочется. Устал я говорить,
брат… Ну, однако, так и быть. Потолкавшись еще по разным местам… Кстати, я бы мог рассказать тебе, как я попал было в секретари
к благонамеренному сановному лицу и что из этого
вышло; но это завело бы нас слишком далеко… Потолкавшись по разным местам, я решился сделаться наконец… не смейся, пожалуйста… деловым человеком, практическим. Случай такой
вышел: я сошелся с одним… ты, может быть, слыхал о нем… с одним Курбеевым… нет?
— Раз я и то промахнулся, рассказал сдуру одному партийному, а он, партийный-то, оказалось, драмы,
брат, писал, да и говорит мне: позвольте, я драму напишу… Др-р-раму, того-этого! Так он и сгинул, превратился в пар и исчез. Да, голос… Но только с детства с самого тянуло меня
к народу, сказано ведь: из земли
вышел и в землю пойдешь…
— А! — закричал тот и потряс кулаком, — а! я
брат… моего
брата! Узы крови? а? А за
брата, за двоюродного,
выйти замуж можно? Можно? а? Веди ее, ты! — обратился он
к моему вотчиму. — И помни: держать ухо востро! За малейшее сообщение с нею — казни не будет достойной… Веди!
Мы же с
братом ночевали как попало по диванам. Успокоенный помещением Васи под непосредственный надзор старшей сестры и шурина, отец, тоже по случаю испортившейся дороги, торопился обратно и, благословив меня, дал мне 150 рублей на дорогу, сказавши, что справится дома и тотчас же
вышлет мне мое годовое содержание. В свою очередь и я с Юдашкой отправился в перекладных санях и с большим чемоданом, заключавшим все мое небольшое имущество, в путь
к Борисову в Новогеоргиевск на Васильково и Белую церковь.
Старик Цыбукин разбежался, и сел молодцевато, и взял вожжи. Анисим поцеловался с Варварой, с Аксиньей и с
братом. На крыльце стояла также Липа, стояла неподвижно и смотрела в сторону, как будто
вышла не провожать, а так, неизвестно зачем. Анисим подошел
к ней и прикоснулся губами
к ее щеке слегка, чуть-чуть.
— Ах ты, Талейран этакой! Да, разумеется, за мою сестру. Ну, ну, не притворяйся удивленным. Это придает тебе гусиное выражение. Не могу представить, как это у вас там
вышло, но только это верно. Полно,
брат, — продолжал Веретьев, —
к чему тут прикидываться? Ведь я знаю, ты за ней давно ухаживаешь.
Мы все и батенька засмеялись; но на поверку
вышло, что он правду говорил.
Братья нашли способ вынуть у маменьки секретно всего нужного
к опыту и начали свои опыты и не нахвалились открытием. Домине Галушкинский всегда говорил:"это вещь сицевая: лучше олимпийского нектара".
Гораздо после полудня
вышел полковник
к нам, и вообразите — в белом халате и колпаке. Уверяю вас! мало того — не снял перед нами колпака и даже головою не кивнул, когда
брат и я, именно, я, отвешивал ему, с отклонением рук, точно такой поклон, как, по наставлению незабвенного домине Галушкинского, следовало воздать главному начальнику. Притом, как бы
к большему неуважению, курил еще и трубку и, не
Брат горбун, раскинув в широком уме своем, тотчас вызвался требуемое поставить — и
вышел. Вскоре возвратился он и,
к удивлению инспектора и Петруся, принес три курицы, полхлеба и полон сапог пшеничной муки. Все это он, по художеству своему, секретно набрал у ближних спавших соседей; как же не во что было ему взять муки, так он — изобретательный ум! — разулся и полон сапог набрал ее. Все эти припасы отданы были стряпухе, готовившей ужин на все общество.
Давыд Иванов. Я, батюшко, Сергей Васильич, виноват тоже, значит: на своей полоске боронил, глядь, он и
выходит из-под Утробина, из лесу. «Давыд Иванов, говорит, начальство меня ищут?» — «Ищут, говорю,
брат». — «Веди, говорит, меня
к ним, хочешь связанного, а хочешь так…» — «Что, я говорю, мне тя связывать».
Дядя Никон. И это,
брат, знаю, что ты говоришь, и то знаю!.. А вы уж: ах, их, ух!.. И дивуют!.. Прямые бабы, право! Митюшка, кузнец, значит, наш, досконально мне все предоставил: тут не то что
выходит пар, а нечистая, значит, сила! Ей-богу, потому самому, что ажно ржет, как с места поднимает: тяжело, значит, сразу с места поднять. Немец теперь,
выходит, самого дьявола
к своему делу пригнал. «На-ка, говорит, черт-дьявол этакой, попробуй, повози!»
— Я не здешняя… что тебе! Знаешь, люди рассказывают, как жили двенадцать
братьев в темном лесу и как заблудилась в том лесу красная девица. Зашла она
к ним и прибрала им все в доме, любовь свою на всем положила. Пришли
братья и опознали, что сестрица у них день прогостила. Стали ее выкликать, она
к ним
вышла. Нарекли ее все сестрой, дали ей волюшку, и всем она была ровня. Знаешь ли сказку?
А я тебя ищу, Кузьма Захарьич!
Вот горе-то на нас! Прокоп Петрович
Казаками убит! А что-то скучно
Все было мне, сижу да заливаюсь
Горючими, а вот
к беде и
вышло.
Я всех людей из дому разослала
По бедным, оделить хоть понемногу
За упокой да звать обедать завтра.
Для нищей
братии обед готовлю.
Зайди, Кузьма Захарьич, да зови,
Кого увидишь; вместе помянули б,
Чем Бог послал.