Неточные совпадения
На этот призыв
выходит из толпы парень и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков
дыма; шапка и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится вопль:"Матренка! Матренка! где ты?" — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород…
Клим Самгин решил не
выходить из комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас придут полотеры. Он взял книгу и перешел в комнату брата. Дмитрия не было, у окна стоял Туробоев в студенческом сюртуке; барабаня пальцами по стеклу, он смотрел, как лениво вползает в небо мохнатая туча
дыма.
Они донесли своему начальству, что приехали люди «с тоненьким и острым хвостом, что они бросают гром, едят камни, пьют огонь, который
выходит дымом из носа, а носы у них, — прибавили они, — предлинные».
Тронулись с места и мы. Только зашли наши шлюпки за нос фрегата, как
из бока последнего вырвался клуб
дыма, грянул выстрел, и вдруг горы проснулись и разом затрещали эхом, как будто какой-нибудь гигант закатился хохотом. Другой выстрел, за ним выстрел на корвете, опять у нас, опять там: хохот в горах удвоился. Выстрелы повторялись: то раздавались на обоих судах в одно время, то перегоняли друг друга; горы
выходили из себя, а губернаторы, вероятно, пуще их.
В это время
из боковой двери
вышел с блестящими галунами и сияющим, глянцовитым лицом, с пропитанными табачным
дымом усами фельдфебель и строго обратился к надзирателю...
Привалова поразило больше всего то, что в этом кабинете решительно ничего не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера
вышел из него. Все было так же скромно и просто, и стояла все та же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось все: и кабинет, и старик, и даже самый воздух, отдававший
дымом дорогой сигары.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый
дым струйками
выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась.
Из окон домов свет
выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
Часам к 3 пополудни мы действительно нашли двускатный балаганчик. Сделан он был
из кедрового корья какими-то охотниками так, что
дым от костра, разложенного внутри,
выходил по обе стороны и не позволял комарам проникнуть внутрь помещения. Около балагана протекал небольшой ручей. Пришлось опять долго возиться с переправой лошадей на другой берег, но наконец и это препятствие было преодолено.
Я терялся в догадках и не мог дать объяснение этому необычайному явлению. Когда же столб
дыма вышел из-за мыса на открытое пространство, я сразу понял, что вижу перед собой смерч. В основании его вода пенилась, как в котле. Она всплескивалась, вихрь подхватывал ее и уносил ввысь, а сверху в виде качающейся воронки спускалось темное облако.
Даже
дым, и тот валил
из высоких заводских труб как-то вяло, точно удивлялся сам, что он еще может
выходить без Луки Назарыча.
Трубы на ней не было;
дым выходил прямо
из крыши.
Старик задумался. Тонкие струйки вакштафного
дыма, вылетая из-под его седых усов и разносясь по воздуху, окрашивались янтарною пронизью взошедшего солнца; куры слетели с насестей и,
выйдя из закутки, отряхивались и чистили перья. Вот на мосту заиграл в липовую дудку пастух; на берегу зазвенели о водонос пустые ведра на плечах босой бабы; замычали коровы, и собственная работница протопопа, крестя зевающий рот, погнала за ворота хворостиной коровку; канарейка трещит на окне, и день во всем сиянии.
Они
вышли и пошли берегом, направо, к пристаням, в надежде, что, может быть, Матвей и
Дыма приехали на том эмигрантском корабле
из Германии, который только что проплыл мимо «Свободы».
Из глиняной трубы избушки скоро поднимается
дым кизяка, молоко переделывается в каймак; девка разжигает огонь, а старуха
выходит к воротам.
Уж было темно, когда Лукашка
вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветрена. Полный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади.
Из труб избушек шел
дым и, сливаясь с туманом, стлался над станицею. В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем. Белые платки и папахи кучками виднелись в темноте около заборов и домов.
Дым,
выходя из слухового окна, крутился над ее соломенною кровлею; а у самых дверей огромная цепная собака, пригретая солнышком, лежала подле своей конуры.
Скоро вернулся Степка с бреднем.
Дымов и Кирюха от долгого пребывания в воде стали лиловыми и охрипли, но за рыбную ловлю принялись с охотой. Сначала они пошли по глубокому месту, вдоль камыша; тут Дымову было по шею, а малорослому Кирюхе с головой; последний захлебывался и пускал пузыри, а
Дымов, натыкаясь на колючие корни, падал и путался в бредне, оба барахтались и шумели, и
из их рыбной ловли
выходила одна шалость.
Она помещалась в курной избушке [Курная избушка — изба, которая отапливалась по-черному, без трубы:
дым из устья печи расходился по всей избе и
выходил наружу через дверь или особое оконце.], на заднем дворе давным-давно сгоревшей и не отстроенной фабрики.
— А на частных промыслах разве лучше? — спрашивал я Ароматова, который теперь сидел перед огнем на корточках и кулаком протирал глаза; я, в ожидании американского кушанья, тоже задыхался от густого
дыма, и принужден был несколько раз
выходить из землянки, чтобы дохнуть свежим воздухом.
Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и
вышла на двор, а я был в лавке, — в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню,
из двери ее в комнату лезли черные облака
дыма, за ним что-то шипело и трещало, — Хохол схватил меня за плечо...
Пришлось
выйти. Вероятно, в этом месте борьба реки с морозом была особенно сильна: огромные белые, холодные льдины обступили нас кругом, закрывая перспективу реки. Только по сторонам дикие и даже страшные в своем величии горы выступили резко
из тумана, да вдали, над хаотически нагроможденным торосом, тянулась едва заметная белая струйка
дыма…
А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась. Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях, носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая, сугробы, красные кровавые зори подолгу рдели на небе, и тогда
дым из труб
выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал снег крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок.
Гром рукоплесканий сладок, и
дым похвал упоителен: я отведал этой сладости и
дыма — и чад не
выходил из моей головы.
— Ведь вот, например, вы не поверите, — продолжала вдова, слегка закинув голову и пуская
дым тонкой струею кверху, — здесь есть люди, которые находят, что дамам не следует курить. А уж верхом ездить — сохрани боже! просто каменьями побьют. Да, — прибавила она после небольшого молчания, — все, что
выходит из-под общего уровня, все, что нарушает законы какого-то выдуманного приличия, подвергается здесь строжайшему осуждению.
Никита не отвечал, и старик понял, что забрили, и не стал расспрашивать. Они
вышли из управы на улицу. Был ясный, морозный день. Толпа мужиков и баб, приехавших с молодежью, стояла в ожидании. Многие топтались и хлопали руками; снег хрустел под лаптями и сапогами. Пар валил от закутанных голов и маленьких лохматых лошаденок;
дым поднимался
из труб городка прямыми высокими столбами.
Дым из тепленки, поднимаясь кверху струями, стелется по потолку и
выходит в единственное отверстие зимницы.
Я оделся и
вышел наружу. Туманная, темная ночь повисла над землею.
Из отверстия в крыше юрты вместе с
дымом, освещенным огнем, вылетали искры. На реке были слышны русская речь и брань. Ветер с моря донес протяжные низкие звуки — это гудел какой-то пароход.
На другой день я не хотел рано будить своих спутников, но, когда я стал одеваться, проснулся Глегола и пожелал итти со мною. Стараясь не шуметь, мы взяли свои ружья и тихонько
вышли из палатки. День обещал быть солнечным и морозным. По бледному небу протянулись высокие серебристо-белые перистые облака. Казалось, будто от холода воздух уплотнился и приобрел неподвижность. В лесу звонко щелкали озябшие деревья.
Дым от костров, точно туман, протянулся полосами и повис над землей.
На этот раз бивак был устроен неудачно. Резкий, холодный ветер дул с материка и забивал
дым в палатку. Я всю ночь не спал и с нетерпением ждал рассвета. Наконец ночная тьма стала редеть. Я поспешно оделся и
вышел из палатки. От воды в море поднимался пар, словно его подогревали снизу. Кругом было тихо. Занималась кроваво-красная заря.
К восьми часам утра мы перебрались через последний мыс и подошли к реке Нельме. На другой ее стороне стояла юрта.
Из отверстия в ее крыше
выходил дым; рядом с юртой на песке лежали опрокинутые вверх дном лодки, а на самом берегу моря догорал костер, очевидно он был разложен специально для нас. Его-то мы и видели ночью.
Из юрты
вышел человек и направился к реке. В левой руке он держал за жабры большую рыбину, а в правой — нож.
Помню: сидим мы все в тесной избе; папиросы мои давно
вышли, курим мы махорку
из трубок, волнами ходит синий, едкий
дым, керосинка на столе коптит и чадит. Мы еще и еще выпиваем и поем песни. По соломенной крыше шуршит дождь, за лесом вспыхивают синие молнии, в оконце тянет влажностью. На печи сидит лесникова старуха и усталыми глазами смотрит Мимо нас.
С настроением сбитым и скомканным я
вышел из дому. Был серенький осенний день, со всегдашнею влажностью и запахом
дыма в воздухе. Зашел за Печерниковым. Попили чаю. Он спросил...
В харчевнях печи большею частью устраивают без труб, а
дым выходил из окна.
Он поглядел на полосу берез с их неподвижною желтизной, зеленью и белою корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы всё это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот
дым костров, всё вокруг преобразилось для него и показалось чем-то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он
вышел из сарая и стал ходить.
Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от
дыма и от усиливающегося тумана ни той местности,
из которой они
выходили, ни той, в которую они вступали.
Он поглядел на часы. Было еще только 4 часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать всё-таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу, и
вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь
дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.