Неточные совпадения
Он спал
на голой
земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться
на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень;
вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Она любила
на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда
на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край
земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.
Зимой, когда ночная тень
Полмиром доле обладает,
И доле в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже
встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь
на сонной
земле.
Она выбралась, перепачкав ноги
землей, к обрыву над морем и
встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы.
Минуты две продолжалось молчание. Он сидел потупившись и смотрел в
землю; Дунечка стояла
на другом конце стола и с мучением смотрела
на него. Вдруг он
встал...
Он стал
на колени среди площади, поклонился до
земли и поцеловал эту грязную
землю с наслаждением и счастием. Он
встал и поклонился в другой раз.
Слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика
встал и в подворотню входил об руку с дамою, — все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к
земле, лежал
на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них, положил их
на голову себе близко ко лбу и, придерживая рукой, припал
на колено. Пятеро мужиков, подняв с
земли небольшой колокол, накрыли им голову кузнеца так, что края легли ему
на шапки и
на плечи, куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от
земли,
встал и тихо, широкими шагами пошел ко входу
на колокольню, пятеро мужиков провожали его, идя попарно.
Какая-то сила вытолкнула из домов
на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел
на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять
вставала картина белой
земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Все тогда
встали с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая
на них, тихо опустился с кресел
на пол и стал
на колени, затем склонился лицом ниц к
земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя
землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу Богу.
Пал он
на землю слабым юношей, а
встал твердым
на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга.
Ночью было холодно. Стрелки часто
вставали и грелись у огня.
На рассвете термометр показывал +7°С. Когда солнышко пригрело
землю, все снова уснули и проспали до 9 часов утра.
У меня мелькнула мысль, что я причина его страха. Мне стало неловко. В это время Аринин принес мне кружку чая и два куска сахара. Я
встал, подошел к китайцу и все это подал ему. Старик до того растерялся, что уронил кружку
на землю и разлил чай. Руки у него затряслись,
на глазах показались слезы. Он опустился
на колени и вскрикнул сдавленным голосом...
Что-то сделалось с солнцем. Оно уже не так светило, как летом,
вставало позже и рано торопилось уйти
на покой. Трава
на земле начала сохнуть и желтеть. Листва
на деревьях тоже стала блекнуть. Первыми почувствовали приближение зимы виноградники и клены. Они разукрасились в оранжевые, пурпуровые и фиолетовые тона.
И Ваня опять положил свою голову
на землю. Павел
встал и взял в руку пустой котельчик.
Чертопханов толкнул его ногою, примолвив: «
Вставай, ворона!» Потом отвязал недоуздок от яслей, снял и сбросил
на землю попону — и, грубо повернув в стойле послушную лошадь, вывел ее вон
на двор, а со двора в поле, к крайнему изумлению сторожа, который никак не мог понять, куда это барин отправляется ночью, с невзнузданною лошадью в поводу?
Нигде
на земле нет другого растения, вокруг которого сгруппировалось бы столько легенд и сказаний. Под влиянием литературы или под влиянием рассказов китайцев, не знаю почему, но я тоже почувствовал благоговение к этому невзрачному представителю аралиевых. Я
встал на колени, чтобы ближе рассмотреть его. Старик объяснил это по-своему: он думал, что я молюсь. С этой минуты я совсем расположил его в свою пользу.
Стрелки шли впереди, а я немного отстал от них. За поворотом они увидали
на протоке пятнистых оленей — телка и самку. Загурский стрелял и убил матку. Телок не убежал; остановился и недоумевающе смотрел, что люди делают с его матерью и почему она не
встает с
земли. Я велел его прогнать. Трижды Туртыгин прогонял телка, и трижды он возвращался назад. Пришлось пугнуть его собаками.
Он молча указал рукой. Я поглядел в ту сторону, но ничего не видел. Дерсу посоветовал мне смотреть не
на землю, а
на деревья. Тогда я заметил, что одно дерево затряслось, потом еще и еще раз. Мы
встали и тихонько двинулись вперед. Скоро все разъяснилось.
На дереве сидел белогрудый медведь и лакомился желудями.
Леший сзади обнимает Мизгиря; Снегурочка вырывается и бежит по поляне. Леший оборачивается пнем. Мизгирь хочет бежать за Снегурочкой, между ним и ею
встает из
земли лес. В стороне показывается призрак Снегурочки, Мизгирь бежит к нему, призрак исчезает,
на месте его остается пень с двумя прилипшими, светящимися, как глаза, светляками.
Я
встал спозаранку и целое утро пробегал по саду, прощаясь со всеми уголками и по временам опускаясь
на колени, целуя
землю.
— А почему
земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец в цене
на пятачок — красный товар у купцов
встал, еще
на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще
на пятачок — и все остальное село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай
на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
Дядья, в одинаковых черных полушубках, приподняли крест с
земли и
встали под крылья; Григорий и какой-то чужой человек, с трудом подняв тяжелый комель, положили его
на широкое плечо Цыганка; он пошатнулся, расставил ноги.
После завтрака я взял свое ружье и пошел осматривать долинку, в которой мы
встали биваком. С утра погода стояла великолепная:
на небе не было ни единого облачка, солнце обильно посылало свои живительные лучи, и потому всюду
на земле было так хорошо — по-праздничному. Кустарниковая и травяная растительность имела ликующий вид; из лесу доносились пронзительные крики. дятлов, по воздуху носились шмели, порхали бабочки…
Помутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она
на колени, обняла руками белыми голову своего господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила источным голосом: «Ты
встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного…» И только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех сторон, затряслась
земля от грома великого, ударила громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молода дочь купецкая, красавица писаная.
Я
встал и подошел к моему большому столу. Елена осталась
на диване, задумчиво смотря в
землю, и пальчиками щипала покромку. Она молчала. «Рассердилась, что ли, она
на мои слова?» — думал я.
— Да, Павел, мужик обнажит
землю себе, если он
встанет на ноги! Как после чумы — он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом развеять…
Вдруг
на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и, размахивая в воздухе нагайкой, закричал
на мужика — крики толкались в стекла окна, но слов не было слышно. Мужик
встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул
на землю, зашатался
на ногах, бросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся
на крыльцо и исчез в дверях волости…
Больной качнулся, открыл глаза, лег
на землю. Яков бесшумно
встал, сходил в шалаш, принес оттуда полушубок, одел брата и снова сел рядом с Софьей.
Оставшись одна, она подошла к окну и
встала перед ним, глядя
на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал
на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок…
Знамя красно дрожало в воздухе, наклоняясь вправо и влево, и снова
встало прямо — офицерик отскочил, сел
на землю. Мимо матери несвойственно быстро скользнул Николай, неся перед собой вытянутую руку со сжатым кулаком.
Я тогда только
встал на ноги, да и бряк опять
на землю: волос-то этот рубленый, что под шкурой в пятах зарос, так смертно, больно в живое мясо кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять
на ногах средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
Та с жаром приняла его, но он и тут постыдно обманул ее ожидания: просидел всего пять минут, молча, тупо уставившись в
землю и глупо улыбаясь, и вдруг, не дослушав ее и
на самом интересном месте разговора,
встал, поклонился как-то боком, косолапо, застыдился в прах, кстати уж задел и грохнул об пол ее дорогой наборный рабочий столик, разбил его и вышел, едва живой от позора.
— Да живут они долго
на славу Русской
земли! — воскликнули все гости,
вставая с мест и кланяясь Ивану Кольцу.
— Да ведь земли-то, ты подумай, сколько под ее нужно. А ведь она, земля-те, хрестьянину дороже всего. Клади хоть по саженке, да длиннику эвона. Ведь она, дорога, не гляди
на нее…
встанет, до неба достанет!.. Так-то. Да еще деревина-те в силу взойдет, — опять корнем распялится. Обходи ее сохой!.. Да нешто это мыслимо…
Но когда пышно одетая барышня, вся в кружевах и лентах, грациозно
встала на другом конце доски, а я гордо оттолкнулся палкой от
земли, проклятая половица завиляла под нами, и барышня нырнула в пруд.
Вот и мы трое идем
на рассвете по зелено-серебряному росному полю; слева от нас, за Окою, над рыжими боками Дятловых гор, над белым Нижним Новгородом, в холмах зеленых садов, в золотых главах церквей,
встает не торопясь русское ленивенькое солнце. Тихий ветер сонно веет с тихой, мутной Оки, качаются золотые лютики, отягченные росою, лиловые колокольчики немотно опустились к
земле, разноцветные бессмертники сухо торчат
на малоплодном дерне, раскрывает алые звезды «ночная красавица» — гвоздика…
Саша отнесся к моему буйству странно: сидя
на земле, он, приоткрыв немножко рот и сдвинув брови, следил за мною, ничего не говоря, а когда я кончил, он, не торопясь,
встал, отряхнулся и, набросив сюртучок
на плечи, спокойно и зловеще сказал...
Далеко, за лесами луговой стороны, восходит, не торопясь, посветлевшее солнце,
на черных гривах лесов вспыхивают огни, и начинается странное, трогающее душу движение: все быстрее
встает туман с лугов и серебрится в солнечном луче, а за ним поднимаются с
земли кусты, деревья, стога сена, луга точно тают под солнцем и текут во все стороны, рыжевато-золотые.
Тогда он наклонился к пещере, быстро прикрыл ее доской, железом, втиснул в
землю кирпичи,
встал на ноги и, очищая с колен грязь, строго спросил...
Потом, бросив стакан
на землю, сказал,
вставая на ноги...
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она
на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он лежал там грудью
на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая
на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел
встать, бежать и — не мог, прикреплённый к
земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Живая ткань облаков рождает чудовищ, лучи солнца вонзаются в их мохнатые тела подобно окровавленным мечам; вот
встал в небесах тёмный исполин, протягивая к
земле красные руки, а
на него обрушилась снежно-белая гора, и он безмолвно погиб; тяжело изгибая тучное тело, возникает в облаках синий змий и тонет, сгорает в реке пламени; выросли сумрачные горы, поглощая свет и бросив
на холмы тяжкие тени; вспыхнул в облаках чей-то огненный перст и любовно указует
на скудную
землю, точно говоря...
Встала я с
земли и пошла
на него.
Сердце его обливалось кровью; несколько раз брался он за рукоятку своего кинжала, силился
встать, но, задыхаясь и в совершенном изнеможении, падал опять
на землю.
Егорушка подошел к иконостасу и стал прикладываться к местным иконам. Перед каждым образом он не спеша клал земной поклон, не
вставая с
земли, оглядывался назад
на народ, потом
вставал и прикладывался. Прикосновение лбом к холодному полу доставляло ему большое удовольствие. Когда из алтаря вышел сторож с длинными щипцами, чтобы тушить свечи, Егорушка быстро вскочил с
земли и побежал к нему.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни
земли; тогда — как после догадывались люди —
встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил
на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег
на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил
на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов
на землю легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он
встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем
на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
День отъезда из села стёрся в памяти мальчика, он помнил только, что когда выехали в поле — было темно и странно тесно, телегу сильно встряхивало, по бокам
вставали чёрные, неподвижные деревья. Но чем дальше ехали,
земля становилась обширнее и светлее. Дядя всю дорогу угрюмился,
на вопросы отвечал неохотно, кратко и невнятно.
Дети начали кланяться в
землю, и молитва, по-видимому, приходила к концу. Дорушка заметила это: она тихо
встала с колен, подняла с травы лежавший возле нее бумажный мешок с плодами, подошла к окну, положила его
на подоконнике и, не замеченная никем из семьи молочной красавицы, скоро пошла из садика.