Неточные совпадения
Авдотья Романовна то садилась к столу и внимательно вслушивалась, то
вставала опять и начинала ходить,
по обыкновению своему, из
угла в
угол, скрестив руки, сжав губы, изредка делая свой вопрос, не прерывая ходьбы, задумываясь.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая
по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он
встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила
по черному кругу на месте костра, собирая
угли в корзинку.
Его не слушали. Рассеянные
по комнате люди, выходя из сумрака, из
углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый
встал на ноги и оказался длинным, плоским и
по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Он помолчал несколько секунд, взвешивая слова «внутренняя свобода»,
встал и, шагая
по комнате из
угла в
угол, продолжал более торопливо...
Снаружи у них делалось все, как у других.
Вставали они хотя не с зарей, но рано; любили долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились
по своим
углам или работали вместе, обедали, ездили в поля, занимались музыкой… как все, как мечтал и Обломов…
В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то тени
по слабому свету окон. Но она не пугалась; нервы были убиты, и она не замерла бы от ужаса, если б из
угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор, или убийца в комнату, не смутилась бы, если б ей сказали, что она не
встанет более.
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но в ту же минуту
встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в
угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами
по стульям, на диване — и, не найдя, что ей нужно, села на стул, по-видимому, в изнеможении.
Идучи
по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В
углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла
встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Встав со стула, она медленно передвинулась в свой
угол, легла на постель и стала вытирать платком вспотевшее лицо. Рука ее двигалась неверно, дважды упала мимо лица на подушку и провела платком
по ней.
А тут еще Яшка Кормилицын… — со злостью думала девушка, начиная торопливо ходить
по комнате из
угла в
угол. — Вот это было бы мило: madame Кормилицына, Гликерия Витальевна Кормилицына… Прелестно! Муж, который не умеет ни
встать, ни сесть… Нужно быть идиоткой, чтобы слушать этого долговолосого дурня…
Я не упомянул о Шатове: он расположился тут же в заднем
углу стола, несколько выдвинув из ряду свой стул, смотрел в землю, мрачно молчал, от чаю и хлеба отказался и всё время не выпускал из рук свой картуз, как бы желая тем заявить, что он не гость, а пришел
по делу, и когда захочет,
встанет и уйдет.
Он
встал с дивана и начал прохаживаться
по комнате из
угла в
угол, для моциону, что исполнял каждый раз после завтрака.
— Отчего вы такой недовольный? — сказал он своему другу, когда
встали из-за стола и разошлись
по разным
углам.
Икону поставили в передний
угол на два стула, прикрытые чистой простыней,
по бокам киота
встали, поддерживая его, два монаха, молодые и красивые, подобно ангелам — ясноглазые, радостные, с пышными волосами.
Хозяин несколько оживился,
встал, прошёл
по комнате и, остановясь в
углу перед божницей с десятком икон в дорогих ризах, сказал оттуда...
Изнывая и томясь в самых тревожных размышлениях о том, откуда и за что рухнула на меня такая напасть, я довольно долго шагал из
угла в
угол по безлюдной квартире Постельникова и, вдруг почувствовав неодолимую слабость, прикорнул на диванчике и задремал. Я спал так крепко, что не слышал, как Постельников возвратился домой, и проснулся уже,
по обыкновению, в восемь часов утра. Голубой купидон в это время
встал и умывался.
Пьянствовали ребята всю ночь. Откровенные разговоры разговаривали. Козлик что-то начинал петь, но никто не подтягивал, и он смолкал. Шумели… дрались… А я спал мертвым сном. Проснулся чуть свет — все спят вповалку. В
углу храпел связанный
по рукам и ногам Ноздря. У Орлова все лицо в крови. Я
встал, тихо оделся и пошел на пристань.
Никто не отозвался. Егорушке стало невыносимо душно и неудобно лежать. Он
встал, оделся и вышел из избы. Уже наступило утро. Небо было пасмурно, но дождя уже не было. Дрожа и кутаясь в мокрое пальто, Егорушка прошелся
по грязному двору, прислушался к тишине; на глаза ему попался маленький хлевок с камышовой, наполовину открытой дверкой. Он заглянул в этот хлевок, вошел в него и сел в темном
углу на кизяк…
Доктор Сергей Борисыч был дома; полный, красный, в длинном ниже колен сюртуке и, как казалось, коротконогий, он ходил у себя в кабинете из
угла в
угол, засунув руки в карманы, и напевал вполголоса: «Ру-ру-ру-ру». Седые бакены у него были растрепаны, голова не причесана, как будто он только что
встал с постели. И кабинет его с подушками на диванах, с кипами старых бумаг
по углам и с больным грязным пуделем под столом производил такое же растрепанное, шершавое впечатление, как он сам.
Весь мокрый,
встал он на ноги и вышел на улицу. Темно было. Фонари были загашены, улицы совершенно опустели. Не отдавая себе хорошенько отчета, Колесов пустился идти скорым шагом. Прошел одну улицу, другую… Прохожие и дворники смотрели с удивлением и сторонились от него, мокрого, грязного… Он шел быстро, а куда — сам не знал… Колесил без разбору
по Москве… Наконец, дошел до какой-то церкви, где служили заутреню… Он машинально вошел туда, и
встав в самый темный
угол церкви, упал на колени и зарыдал.
Он стал молиться на один из
углов, умиленно крестясь,
по нескольку раз сряду стуча пальцами то
по одному плечу, то
по другому и торопливо повторяя: «Помилуй мя, го… мя го… мя го!..» Отец мой, который все время не сводил глаз с Латкина и слова не промолвил, вдруг встрепенулся,
встал с ним рядом и тоже начал креститься.
Забегали люди. Там и здесь, в люстрах и
по стене, вспыхнули отдельные лампочки, — их мало было для света, но достаточно для того, чтобы появились тени. Всюду появились они:
встали в
углах, протянулись
по потолку; трепетно цепляясь за каждое возвышение, прилегли к стенам; и трудно было понять, где находились раньше все эти бесчисленные уродливые, молчаливые тени, безгласные души безгласных вещей.
— Ну, бог с вами! — сказал он,
встал и начал ходить
по комнате из
угла в
угол, мягко ступая войлочными туфлями. — Не будем спорить. Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то.
Мы
встали и пошли бродить
по комнатам. В конце анфилады их широкая дверь вела в зал, назначенный для танцев. Желтые шелковые занавески на окнах и расписанный потолок, ряды венских стульев
по стенам, в
углу залы большая белая ниша в форме раковины, где сидел оркестр из пятнадцати человек. Женщины,
по большей части обнявшись, парами ходили
по зале; мужчины сидели
по стенам и наблюдали их. Музыканты настраивали инструменты. Лицо первой скрипки показалось мне немного знакомым.
Разве когда уже очень всем этим Марфу Андревну допекали и ей не спалось, то она решалась принимать какие-нибудь меры против этого бесчинства, но и то скорее для потехи, чем для строгости. Боярыня
вставала, сходила тихонько вниз и обходила с палочкой дом. Тогда, зачуяв издали ее приближение, одни прятаивались
по углам, другие, не помня себя, опрометью летели во все стороны, как куропатки.
Было в нем что-то густо-темное, отшельничье: говорил он вообще мало, не ругался по-матерному, но и не молился, ложась спать или
вставая, а только, садясь за стол обедать или ужинать, молча осенял крестом широкую грудь. В свободные минуты он незаметно удалялся куда-нибудь в
угол, где потемнее, и там или чинил свою одежду или, сняв рубаху, бил — на ощупь — паразитов в ней. И всегда тихонько мурлыкал низким басом, почти октавой, какие-то странные, неслыханные мною песни...
Исправник сел по-турецки, хлопнул себя кулаком
по груди и закричал: «виват!», а потом, ухватив графа за ногу, стал рассказывать, что у него было две тысячи рублей, а теперь всего пятьсот осталось, и что он может сделать всё, что захочет, ежели только граф позволит. Старый отец семейства проснулся и хотел уехать; но его не пустили. Красивый молодой человек упрашивал цыганку протанцовать с ним вальс. Кавалерист, желая похвастаться своей дружбой с графом,
встал из своего
угла и обнял Турбина.
А в два часа, когда от безделья он лег спать, его разбудил женский визг, и перед испуганными глазами
встало окровавленное и страшное лицо Марьи. Она задыхалась, рвала на себе уже разорванное мужем платье и бессмысленно кружилась
по хате, тыкаясь в
углы. Крику у нее уже не было, а только дикий визг, в котором трудно было разобрать слова.
Нежданная весть о столь внезапном и быстром отъезде срезала Висленева, и быстрые ноги его зашатались; возвратясь в свою конурку, он забегал
по ней, изогнувшись, из
угла в
угол и наконец
встал посредине, упер перст в лоб и стоял, держа на плечах своих потолок, как Атлас держит землю.
Завидев этих грозных, хотя не воюющих воинов, мужики залегли в межу и, пропустив жандармов,
встали, отряхнулись и пошли в обход к господским конюшням, чтобы поразведать чего-нибудь от знакомых конюхов, но кончили тем, что только повздыхали за
углом на скотном дворе и повернули домой, но тут были поражены новым сюрпризом:
по огородам, вокруг села, словно журавли над болотом, стояли шагах в двадцати друг от друга пехотные солдаты с ружьями, а посреди деревни, пред запасным магазином, шел гул: здесь расположился баталион, и прозябшие солдатики поталкивали друг друга, желая согреться.
Павла Захаровна
встала с кресла в несколько приемов и, ковыляя на левую ногу, прошлась
по комнате взад и вперед, потом постояла перед зеркалом, немножко расчесала взбившиеся курчавые волосы и взяла из
угла около большой изразцовой печи палку, с которой не расставалась вне своей комнаты.
Полежав, он
встал и, ломая руки, прошелся не из
угла в
угол, как обыкновенно, а
по квадрату, вдоль стен. Мельком он поглядел на себя в зеркало. Лицо его было бледно и осунулось, виски впали, глаза были больше, темнее, неподвижнее, точно чужие, и выражали невыносимое душевное страдание.
Услыхав приказание мужа, Матрена Семеновна тотчас
встала и вышла из комнаты. За нею разбрелись
по углам и остальные домочадцы, окончившие чаепитие.
Где-то внизу под полом ожесточенно хлопает дверь. Катя, с минуты на минуту ожидающая прихода матери,
встает и убегает. Художник остается один. Долго он ходит из
угла в
угол, лавируя между стульями и грудами домашней рухляди. Слышно ему, как вернувшаяся вдова стучит посудой и громко бранит каких-то мужиков, запросивших с нее
по два рубля с воза. С огорчения Егор Саввич останавливается перед шкапчиком и долго хмурится на графин с водкой.
— Переймешь что-нибудь, можешь попросить о чем-нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он
встал и поцеловал руку Веры, но
по пути к ней отогнул
угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное уменьем выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным.