Неточные совпадения
Но,
вспомнив о наморднике, она встряхнула им и опять начала переставлять одну за
другою свои точеные ножки.
Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже
о другом, закатывался он своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы, когда
вспоминал о каске.
— Красивее. Я тоже венчалась вечером, — отвечала Корсунская и вздохнула,
вспомнив о том, как мила она была в этот день, как смешно был влюблен ее муж и как теперь всё
другое.
Когда один был в хорошем, а
другой в дурном, то мир не нарушался, но когда оба случались в дурном расположении, то столкновения происходили из таких непонятных по ничтожности причин, что они потом никак не могли
вспомнить,
о чем они ссорились.
Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле него, и
вспоминал о том, что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался догадаться, кто был гость, приехавший с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось, что теперь его отношения со всеми людьми уже будут
другие.
На
другое утро, во вторник, Алексей Александрович, проснувшись, с удовольствием
вспомнил вчерашнюю победу и не мог не улыбнуться, хотя и желал казаться равнодушным, когда правитель канцелярии, желая польстить ему, сообщил
о слухах, дошедших до него,
о происшедшем в комиссии.
Слова кондуктора разбудили его и заставили
вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить
других к матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.
Или кто-нибудь из старых
друзей его
вспоминал о нем и присылал ему деньги; или какая-нибудь проезжая незнакомка, нечаянно услышав
о нем историю, с стремительным великодушьем женского сердца присылала ему богатую подачу; или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело,
о котором он никогда и не слышал.
Если его спросить прямо
о чем-нибудь, он никогда не
вспомнит, не приберет всего в голову и даже просто ответит, что не знает, а если спросить
о чем
другом, тут-то он и приплетет его, и расскажет с такими подробностями, которых и знать не захочешь.
После таких похвальных, хотя несколько кратких биографий Чичиков увидел, что
о других чиновниках нечего упоминать, и
вспомнил, что Собакевич не любил ни
о ком хорошо отзываться.
Собакевич, оставив без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к осетру, и, покамест те пили, разговаривали и ели, он в четверть часа с небольшим доехал его всего, так что когда полицеймейстер
вспомнил было
о нем и, сказавши: «А каково вам, господа, покажется вот это произведенье природы?» — подошел было к нему с вилкою вместе с
другими, то увидел, что от произведенья природы оставался всего один хвост; а Собакевич пришипился так, как будто и не он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную маленькую рыбку.
Прежде и после погребения я не переставал плакать и был грустен, но мне совестно
вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы
о действии, которое я произвожу на
других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих.
Кровь его загоралась, как только он
вспоминал о ней; он легко сладил бы с своею кровью, но что-то
другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость.
Снова явилась мысль
о возможности ее службы в департаменте полиции, затем он
вспомнил, что она дважды поручала ему платить штрафы за что-то: один раз — полтораста рублей,
другой — пятьсот.
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные
друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его
вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись
о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Я не одну такую историю знаю и очень люблю
вспоминать о них. Они уж — из
другой жизни.
Вспомнил Самгин
о Сусанине и Комиссарове, а вслед за ними
о Халтурине. Но все эти мысли, быстро сменяя одна
другую, скользили поверх глубокого и тревожного впечатления, не задевая его, да и говор в толпе зрителей мешал думать связно.
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию,
вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят
другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
Самгин
вспомнил, что с месяц тому назад он читал в пошлом «Московском листке» скандальную заметку
о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она всю эту ночь до утра играла роль не горничной, а клиентки дома, была занята с
другим гостем и потому — истец ошибается, он даже не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
«Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно — много читала. Говорит в манере героинь Лескова.
О поручике
вспомнила после всего и равнодушно.
Другая бы ужасалась долго. И — сентиментально… Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны… Я, кажется, не склонен ужасаться. Не умею. Это — достоинство или недостаток?»
Обломов, подписывая, утешался отчасти тем, что деньги эти пойдут на сирот, а потом, на
другой день, когда голова у него была свежа, он со стыдом
вспомнил об этом деле, и старался забыть, избегал встречи с братцем, и если Тарантьев заговаривал
о том, он грозил немедленно съехать с квартиры и уехать в деревню.
Но Райский в сенат не поступил, в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил в свет, ходил в театр и к «Армидам» и в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся,
вспомнил о своей артистической карьере и бросился в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста, в
другой студии писали с торса…
— «
О, лжешь, — думал я, — хвастаешь, а еще полудикий сын природы!» Я сейчас же
вспомнил его: он там ездил с маленькой каретой по городу и однажды целую улицу прошел рядом со мною, прося запомнить нумер его кареты и не брать
другой.
Многие похудели от бессонницы, от усиленной работы и бродили как будто на
другой день оргии. И теперь
вспомнишь, как накренило один раз фрегат, так станет больно, будто
вспомнишь какую-то обиду. Сердце хранит долго злую память
о таких минутах!
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только
о Катюше,
вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни
о чем
другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Но особенно усматривал доктор эту манию в том, что подсудимый даже не может и говорить
о тех трех тысячах рублей, в которых считает себя обманутым, без какого-то необычайного раздражения, тогда как обо всех
других неудачах и обидах своих говорит и
вспоминает довольно легко.
На
другое утро он лишь с презрением
вспоминал о Смердякове и
о насмешках его.
— Полно, сыне милый, полно,
друг, — прочувствованно произнес он наконец, — чего ты? Радуйся, а не плачь. Или не знаешь, что сей день есть величайший из дней его? Где он теперь, в минуту сию, вспомни-ка лишь
о том!
— И я не такое чудо заботливости
о других, что
вспомнил за вас
о вашем аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько, что
другому было бы заглаза довольно на полтора обеда, но вы знаете, как я ем — за двоих мужиков.
— Да, Саша, это так. Мы слабы потому, что считаем себя слабыми. Но мне кажется, что есть еще
другая причина. Я хочу говорить
о себе и
о тебе. Скажи, мой милый: я очень много переменилась тогда в две недели, которые ты меня не видел? Ты тогда был слишком взволнован. Тебе могло показаться больше, нежели было, или, в самом деле, перемена была сильна, — как ты теперь
вспоминаешь?
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я
вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем. Мысль
о смерти того или
другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием.
Ни вас,
друзья мои, ни того ясного, славного времени я не дам в обиду; я об нем
вспоминаю более чем с любовью, — чуть ли не с завистью. Мы не были похожи на изнуренных монахов Зурбарана, мы не плакали
о грехах мира сего — мы только сочувствовали его страданиям и с улыбкой были готовы кой на что, не наводя тоски предвкушением своей будущей жертвы. Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум, или желудок расстроен.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год,
другой — и из вас никто после не
вспомнит и не пожалеет
о старом пасичнике Рудом Паньке.
Я сказал
о том, как Мардарий Аполлонович Стегунов заставил меня
вспомнить о моем дяде — капитане, хотя, в сущности, они
друг на
друга не похожи.
Другой агроном, как рассказывают, силился доказать, что на Сахалине сельское хозяйство невозможно, всё посылал куда-то бумаги и телеграммы и тоже кончил, по-видимому, глубоким нервным расстройством; по крайней мере
о нем
вспоминают теперь как
о честном и знающем, но сумасшедшем человеке.
И к Русакову могли иметь некоторое применение стихи, поставленные эпиграфом этой статьи: и он имеет добрые намерения, и он желает пользы для
других, но «напрасно просит
о тени» и иссыхает от палящих лучей самодурства. Но всего более идут эти стихи к несчастным, которые, будучи одарены прекраснейшим сердцем и чистейшими стремлениями, изнемогают под гнетом самодурства, убивающего в них всякую мысль и чувство.
О них-то думая, мы как раз
вспоминали...
«Я, однако же, замечаю (писала она в
другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он
о вас как
о „свете“
вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Он чувствовал, что в течение трех последних дней он стал глядеть на нее
другими глазами; он
вспомнил, как, возвращаясь домой и думая
о ней в тиши ночи, он говорил самому себе: «Если бы!..» Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть и не так, как он полагал, — но одной его свободы было мало.
О других детях, как Петр Елисеич и Егор, она даже не
вспоминала.
Пора благодарить тебя, любезный
друг Николай, за твое письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся. В награду посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у своей старой приятельницы, жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много говорил
о тебе. Она всех вас
вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.
Будьте все здоровы и
вспоминайте иногда
о сибирском вашем
друге.
—
О тебе, брат, часто, часто мы
вспоминали: на твоем месте теперь такой лекаришка… гордый, интересан. Раз не заплати —
другой не поедет.
И тайная вражда к Любке уже грызла его. Все чаще и чаще приходили ему в голову разные коварные планы освобождения. И иные из них были настолько нечестны, что через несколько часов или на
другой день,
вспоминая о них, Лихонин внутренне корчился от стыда.
Другой раз,
вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя
о будущем, — и я дня три, под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на последние деньги.
И мне представилось, как они обе в грязном подвале, в сырой сумрачный вечер, обнявшись на бедной постели своей,
вспоминали о своем прошедшем,
о покойном Генрихе и
о чудесах
других земель…
Вспоминает ли
о прежних сереньких днях, или же он и прошлое свое, вместе с
другою ненужною ветошью, сбыл куда-нибудь в такое место, где его никакими способами даже отыскать нельзя!
О, вы, которые живете
другою, широкою жизнию, вы, которых оставляют жить и которые оставляете жить
других, — завидую вам! И если когда-нибудь придется вам горько и вы усомнитесь в вашем счастии,
вспомните, что есть иной мир, мир зловоний и болотных испарений, мир сплетен и жирных кулебяк — и горе вам, если вы тотчас не поспешите подписать удовольствие вечному истцу вашей жизни — обществу!
Я говорил себе, что разлука будет полная, что
о переписке нечего и думать, потому что вся сущность наших отношений замыкалась в личных свиданиях, и переписываться было не
о чем; что ежели и мелькнет Крутицын на короткое время опять в Петербурге, то не иначе, как по делам «знамени», и вряд ли
вспомнит обо мне, и что вообще вряд ли мы не в последний раз видим
друг друга.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности,
о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах,
о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия
о географии,
о бледном
друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще
о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением
вспомнил о своем губернском бледном
друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил
о чувстве,
вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, —
вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного
друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но,
вспомнив, что статьи его
о сельском хозяйстве, да и стихи тоже, были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до
другого времени: когда сердце будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует.