Неточные совпадения
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и не вернусь более в этот
дом, и вы будете иметь известие
о моем решении чрез адвоката, которому я поручу дело развода. Сын же мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием
вспоминая то, что он хотел сказать
о сыне.
На этих мыслях, которые завлекли ее так, что она перестала даже думать
о своем положении, ее застала остановка у крыльца своего
дома. Увидав вышедшего ей навстречу швейцара, она только
вспомнила, что посылала записку и телеграмму.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего
дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только
вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом
доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки, быть может руки нянюшки, те ласковые, добрые и неутомимые руки. Аркадий
вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного…
О себе он не молился.
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но,
вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать
о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, — подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать
дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или — роман».
Самгин
вспомнил, что с месяц тому назад он читал в пошлом «Московском листке» скандальную заметку
о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную
дома свиданий в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она всю эту ночь до утра играла роль не горничной, а клиентки
дома, была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
— Я бросил на мягкое, — сердито отозвался Самгин, лег и задумался
о презрении некоторых людей ко всем остальным. Например — Иноков. Что ему право, мораль и все, чем живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? «Классовое государство ремонтирует старый
дом гнилым деревом», — вдруг
вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно
вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре все еще беседовали, бас внушительно доказывал...
Его занимала постройка деревенского
дома; он с удовольствием остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и ширину столовой, бильярдной, подумал и
о том, куда будет обращен окнами его кабинет; даже
вспомнил о мебели и коврах.
Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к
дому мамы, я
вспомнил вдруг
о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я, став на крыльцо.
Теперь, когда
дома ему делалось слишком тяжело, он
вспомнил о своей мельнице и по первопутку отправился туда.
Вспоминаю, что приблизительно за месяц до февральской революции у нас в
доме сидели один меньшевик и один большевик, старые знакомые, и мы беседовали
о том, когда возможна в России революция и свержение самодержавной монархии.
Я
вспомнил о нем только уже через несколько лет, и когда
вспомнил, то даже удивился, так как мне представлялось в то время, что мы жили в этом
доме вечно и что вообще в мире никаких крупных перемен не бывает.
— Они выгонят меня из
дому, как старую водовозную клячу, — спокойно предусматривала события мисс Дудль. — И я не довела бы себя до этого, если бы мне не было жаль мистера Стабровского… Без меня
о нем все забудут. Мистер Казимир ждет только его смерти, чтобы получить все деньги… Дидя будет еще много плакать и тогда
вспомнит обо мне.
Агафью все в
доме очень уважали; никто и не
вспоминал о прежних грехах, словно их вместе с старым барином в землю похоронили.
Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но
о нем в это время в целом
доме никто не
вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.
Погостив с Лизою у Женни во время приведения в порядок общественного
Дома, старушка совершенно упилась мирными прелестями тихого семейного житья, к которому она привыкла, и не могла без трепета
вспомнить о гражданском
Доме и житье под командою Белоярцева, при новых, совершенно неприятных ей порядках. Она просила, умоляла Лизу позволить ей увезти оттуда все их вещи; плакала, бранилась и, наконец, объявила...
Вспоминая рассказы Натальи Савишны
о том, что душа усопшего до сорока дней не оставляет
дома, я мысленно после смерти ношусь невидимкой по всем комнатам бабушкиного
дома и подслушиваю искренние слезы Любочки, сожаления бабушки и разговор папа с Августом Антонычем.
Об самой пустой вещице в
доме, и
о той с удовольствием
вспоминаешь.
О Феклинье он и не
вспоминал, даже все прошлое почти позабыл и уже не возвращался к его подробностям, а сидел
дома, положив голову на верстак, и стонал.
Он постукивал тростью по тротуару, весело кланялся со знакомыми Проходя по Морской, он увидел в окне одного
дома знакомое лицо. Знакомый приглашал его рукой войти. Он поглядел. Ба! да это Дюмэ! И вошел, отобедал, просидел до вечера, вечером отправился в театр, из театра ужинать.
О доме он старался не
вспоминать: он знал, что́ там ждет его.
В субботу, развешивая на чердаке белье, я
вспомнил о книге, достал ее, развернул и прочитал начальную строку: «
Дома — как люди: каждый имеет свою физиономию».
Другая театральная семья — это была семья Горсткиных, но там были более серьезные беседы, даже скорее какие-то учено-театральные заседания. Происходили они в полухудожественном, в полумасонском кабинете-библиотеке владельца
дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного старика, долго жившего за границей, знакомого с Герценом, Огаревым,
о которых он любил
вспоминать, и увлекавшегося в юности масонством. Под старость он был небогат и существовал только арендой за театр.
В окнах
домов зажигались огни, на улицу падали широкие, жёлтые полосы света, а в них лежали тени цветов, стоявших на окнах. Лунёв остановился и, глядя на узоры этих теней,
вспомнил о цветах в квартире Громова,
о его жене, похожей на королеву сказки,
о печальных песнях, которые не мешают смеяться… Кошка осторожными шагами, отряхивая лапки, перешла улицу.
Илья слушал её рассказы и тоже
вспоминал о своём прошлом, ощущая в душе невидимые нити, крепко связывавшие её с
домом Петрухи Филимонова. И ему казалось, что этот
дом всегда будет мешать ему жить спокойно…
Домой идти ему не хотелось, — на душе было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно, не глядя ни на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и
вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами
дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки...
— Да, парень! Думай… — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и
дома уже построили из них… обветшали даже
дома… а я все это видел и — все живу! Как
вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» — Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк…
И только
дома он
вспомнил о том, что обязан предать этих весёлых людей в руки жандармов,
вспомнил и, охваченный холодной тоской, бессмысленно остановился среди комнаты. Стало трудно дышать, он облизал губы сухим языком, торопливо сбросил с себя платье, остался в белье, подошёл к окну, сел. Прошло несколько минут оцепенения, он подумал...
Он уже не видал Доры и даже редко
вспоминал о ней, но зато совершенно привык спокойно и с верою слушать, когда Зайончек говорил
дома и у графини Голензовской от лица святых и вообще людей, давно отошедших от мира.
— Свободы!.. а! я тебе наскучил… ты
вспомнила о своих минаретах,
о своей хижине — но они сгорели… с той поры моя палатка сделалась твоей отчизной… но ты хочешь свободы… ступай, Зара… божий мир велик. Найди себе
дом, друзей… ты видишь: и без моей смерти можно получить свободу…
И давно уже Ольга ничего не рассказывала про Илью, а новый Пётр Артамонов, обиженный человек, всё чаще
вспоминал о старшем сыне. Наверное Илья уже получил достойное возмездие за свою строптивость, об этом говорило изменившееся отношение к нему в
доме Алексея. Как-то вечером, придя к брату и раздеваясь в передней, Артамонов старший слышал, что Миром, возвратившийся из Москвы, говорит...
Потом у себя
дома Анисим всё ходил по комнатам и посвистывал или же, вдруг
вспомнив о чем-то, задумывался и глядел в пол неподвижно, пронзительно, точно взглядом хотел проникнуть глубоко в землю.
И
вспомнил тотчас
о своей Лауре?
Что хорошо, то хорошо. Да полно,
Не верю я. Ты мимо шел случайно
И
дом увидел.
И
вспомнил я наш мирный
домИ пред вечерним очагом
Рассказы долгие
о том,
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.
Олимпиада Семеновна объяснила Вельчанинову, что они едут теперь из
О., где служит ее муж, на два месяца в их деревню, что это недалеко, от этой станции всего сорок верст, что у них там прекрасный
дом и сад, что к ним приедут гости, что у них есть и соседи, и если б Алексей Иванович был так добр и захотел их посетить «в их уединении», то она бы встретила его «как ангела-хранителя», потому что она не может
вспомнить без ужасу, что бы было, если б… и так далее, и так далее, — одним словом, «как ангела-хранителя…»
Последняя неприятность от генеральши, невольными свидетелями которой были Савелий и Сосунов, произвела на Мишку удручающее впечатление настолько, что
о сообщении Сосунова, как генеральша с Мотькой ездили к гадалке Секлетинье, он
вспомнил только через день. Зачем было ей шляться к ворожее? Генерал в ней души не чает,
дом — полная чаша, сама толстеет по часам. Что-нибудь да дело неспроста.
Прасковья Михайловна обтерла свои худые локти один
о другой и руки об фартук и пошла было в
дом за кошельком подать пять копеек, но потом
вспомнила, что нет меньше гривенника, и решила подать хлеба и вернулась к шкапу, но вдруг покраснела,
вспомнив, что она пожалела, и, приказав Лукерье отрезать ломоть, сама пошла сверх того за гривенником. «Вот тебе наказанье, — сказала она себе, — вдвое подай».
— Да, да, я мысленно простился со всем и совсеми, — продолжал Половецкий. — В сущности, это был хороший момент… Жил человек и не захотел жить. У меня оставалось доброе чувство ко всем, которые оставались жить, даже к жене, которую ненавидел. Все было готово… Я уже хотел уйти из
дома, когда
вспомнил о детской, освященной воспоминаниями пережитых страданий. Я вошел туда… Комната оставалась даже неубранной, и в углу валялась вот эта кукла…
Вспомните, когда он был мирным гостем посреди вас;
вспомните, как вы удивлялись его величию, когда он, окруженный своими вельможами, шел по стогнам Новаграда в
дом Ярославов;
вспомните, с каким благоволением, с какою мудростию он беседовал с вашими боярами
о древностях новогородских, сидя на поставленном для него троне близ места Рюрикова, откуда взор его обнимал все концы града и веселью окрестности;
вспомните, как вы единодушно восклицали: «Да здравствует князь московский, великий и мудрый!» Такому ли государю не славно повиноваться, и для того единственно, чтобы вместе с ним совершенно освободить Россию от ига варваров?
— Я уйду навсегда из твоего
дома! — выкрикивал Цирельман, задыхаясь, и его тонкие, длинные пальцы судорожно рвали ворот лапсердака. — Я уйду и не призову на твою голову отцовского проклятия, которому внимает сам Иегова; но знай, что со мною уходит твое счастье и твой спокойный сон. Прощай, Абрам, но запомни навсегда мои последние слова: в тот день, когда твой сын прогонит тебя от порога, ты
вспомнишь о своем отце и заплачешь
о нем…
Алеша вынул из кармана империал, составлявший все его имение, который берег он пуще глаза своего, потому что это был подарок доброй его бабушки… Кухарка взглянула на золотую монету, окинула взором окошки
дома, чтоб удостовериться, что никто их не видит, и протянула руку за империалом. Алеше очень, очень жаль было империала, но он
вспомнил о Чернушке и с твердостью отдал драгоценный подарок.
Неожиданная внезапность кончины императора Павла, по случаю которой в обществе тотчас
вспомнили и заговорили
о предвещательных тенях, встречавших покойного императора в замке, еще более увеличила мрачную и таинственную репутацию этого угрюмого
дома.
Не могу не
вспомнить о старом деревянном
доме, в котором протекло мое раннее детство и который замечателен был уже тем, что главным фасадом выходил в Европу, а противоположной стороной — в Азию.
Человек без вести пропал в
доме! Горданов решительно не знал, что ему думать, и считал себя выданным всеми… Он потребовал к себе следователя, но тот не являлся, хотел позвать к себе врача, так как врач не может отказаться посетить больного, а Горданов был в самом деле нездоров. Но он
вспомнил о своем нездоровье только развязав свою руку и ужаснулся: вокруг маленького укола, на ладони, зияла темненькая каемочка, точно бережок из аспидированного серебра.
Потом стал думать
о другом. Подошел к
дому, вошел в железную, выкрашенную в белое будку нашего крыльца, позвонил. Почему это такая радость в душе? Что такое случилось? Как будто именины… И разочарованно
вспомнил: никаких денег нет, старик мне ничего не дал, не будет ни оловянных армий, ни шоколадных окопов…
Дома прочел его — и ничего не понял.
О ком идет речь? Кто такой Р.? Что за статья? Раза три перечитал я, наконец,
вспомнил.
Дьякон был вдов и жил в маленьком, трехоконном домике. Хозяйством у него заведовала его старшая сестра, девушка, года три тому назад лишившаяся ног и потому не сходившая с постели; он ее боялся, слушался и ничего не делал без ее советов.
О. Анастасий зашел к нему. Увидев у него стол, уже покрытый куличами и красными яйцами, он почему-то, вероятно,
вспомнив про свой
дом, заплакал и, чтобы обратить эти слезы в шутку, тотчас же сипло засмеялся.
— Мой дружеский совет не подставлять свою голову…
Вспомни, какими глазами посмотрит на тебя Елизавета Петровна, когда все обнаружится… Ведь папенька твой, выгнав тебя из
дому, не поцеремонится прокричать
о твоих проделках по всему Петербургу.
— Вы не граф Свянторжецкий… Вы выдали себя мне вашим последним рассказом
о ногте Тани… Вы Осип Лысенко, товарищ моего детства, принятый как родной в
доме моей матери. Я давно уже, встречая вас,
вспоминала, где я видела вас. Теперь меня точно осенило. И вот чем вы решили отплатить ей за гостеприимство… Идите, Осип Иванович, и доносите на меня кому угодно… Я повторяю, что сегодня же расскажу все дяде Сергею, а завтра доложу государыне.
— Таким образом я жила. Как часто
вспоминала я
о высоком
доме, как часто я оплакивала отца моего ребенка. Это знают моя грудь да подушка. Однажды от проезжих я случайно узнала, что по делу об убийстве на заимке Толстых арестован и пошел в тюрьму Егор Никифоров. Я поняла все. Чтобы не выдать настоящего убийцу, Егор принял на себя вину, чтобы спасти моего отца, его благодетеля, он обрекал себя на каторгу…
Вспомнила и
о Ване Заплатине, забежала к нему, не застала
дома, хотела написать записку — и не написала.