Неточные совпадения
В то время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин
города, обыватели же суть как бы его гости. Разница между"хозяином"в общепринятом значении этого слова и"хозяином
города"полагалась лишь в том, что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов
вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.
Вспомнили только что выехавшего из
города старого градоначальника и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и
вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие
город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим
городом…
Порой, вдруг находя себя где-нибудь в отдаленной и уединенной части
города, в каком-нибудь жалком трактире, одного, за столом, в размышлении, и едва помня, как он попал сюда, он
вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим человеком и, что возможно, порешить окончательно.
— Помилуйте, батюшка, как можно! — залепетал Тимофеич (он
вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). — В
город по господским делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот и завернули по пути, то есть — посмотреть на вашу милость… а то как же можно беспокоить!
«Совет рабочих — это уже движение по линии социальной революции», — подумал он,
вспоминая демонстрацию на Тверской, бесстрашие рабочих в борьбе с казаками, булочников на крыше и то, как внимательно толпа осматривала
город.
— «Как точка над i», —
вспомнил Самгин стих Мюссе, — и тотчас совершенно отчетливо представил, как этот блестящий шарик кружится, обегая землю, а земля вертится, по спирали, вокруг солнца, стремительно — и тоже по спирали — падающего в безмерное пространство; а на земле, на ничтожнейшей точке ее, в маленьком
городе, где воют собаки, на пустынной улице, в деревянной клетке, стоит и смотрит в мертвое лицо луны некто Клим Самгин.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но
вспомнил, что ему пора ехать в
город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Он снова заставил себя
вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
Город Марины тоже встретил его оттепелью, в воздухе разлита была какая-то сыворотка, с крыш лениво падали крупные капли; каждая из них, казалось, хочет попасть на мокрую проволоку телеграфа, и это раздражало, как раздражает запонка или пуговица, не желающая застегнуться. Он сидел у окна, в том же пошленьком номере гостиницы, следил, как сквозь мутный воздух падают стеклянные капли, и
вспоминал встречу с Мариной. Было в этой встрече нечто слишком деловитое и обидное.
«Она тоже говорила о страхе жизни», —
вспомнил он, шагая под серебряным солнцем.
Город, украшенный за ночь снегом, был удивительно чист и необыкновенно, ласково скучен.
Иногда казалось, что тяжкий дым фабричных труб имеет странное свойство: вздымаясь и растекаясь над
городом, он как бы разъедал его. Крыши домов таяли, исчезали, всплывая вверх, затем снова опускались из дыма. Призрачный
город качался, приобретая жуткую неустойчивость, это наполняло Самгина странной тяжестью, заставляя
вспоминать славянофилов, не любивших Петербург, «Медного всадника», болезненные рассказы Гоголя.
О Петербурге у Клима Самгина незаметно сложилось весьма обычное для провинциала неприязненное и даже несколько враждебное представление: это
город, не похожий на русские
города,
город черствых, недоверчивых и очень проницательных людей; эта голова огромного тела России наполнена мозгом холодным и злым. Ночью, в вагоне, Клим
вспоминал Гоголя, Достоевского.
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или
вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов,
городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Туман стоял над
городом, улицы, наполненные сырою, пронизывающей мутью, заставили
вспомнить Петербург, Кутузова. О Кутузове думалось вяло, и, прислушиваясь к думам о нем, Клим не находил в них ни озлобления, ни даже недружелюбия, как будто этот человек навсегда исчез.
Он заслужил в
городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин
вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв «большой шлем», от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ.
В не свойственном ей лирическом тоне она минуты две-три
вспоминала о Петербурге, заставив сына непочтительно подумать, что Петербург за двадцать четыре года до этого вечера был
городом маленьким и скучным.
Затем он
вспомнил, что в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть в
городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать в комическом тоне.
А в следующий момент подумал, что если он так одинок, то это значит, что он действительно исключительный человек. Он
вспомнил, что ощущение своей оторванности от людей было уже испытано им у себя в
городе, на паперти церкви Георгия Победоносца; тогда ему показалось, что в одиночестве есть нечто героическое, возвышающее.
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые огни трактиров; сзади, над массой
города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг
вспомнил, что он не рассказал Пояркову о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает о Хрисанфе, хотя сам же сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин сказал...
— «О, лжешь, — думал я, — хвастаешь, а еще полудикий сын природы!» Я сейчас же
вспомнил его: он там ездил с маленькой каретой по
городу и однажды целую улицу прошел рядом со мною, прося запомнить нумер его кареты и не брать другой.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но,
вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в
городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Наконец мы собрались к миссионерам и поехали в дом португальского епископа. Там, у молодого миссионера, застали и монсиньора Динакура, епископа в китайском платье, и еще монаха с знакомым мне лицом. «Настоятель августинского монастыря, — по-французски не говорит, но все разумеет», — так рекомендовал нам его епископ. Я
вспомнил, что это тот самый монах, которого я видел в коляске на прогулке за
городом.
Я
вспомнил наши уездные
города и надписи на бледно-синей доске «Портной из Нижнего».
Все это раздражало Старцева. Садясь в коляску и глядя на темный дом и сад, которые были ему так милы и дороги когда-то, он
вспомнил все сразу — и романы Веры Иосифовны, и шумную игру Котика, и остроумие Ивана Петровича, и трагическую позу Павы, и подумал, что если самые талантливые люди во всем
городе так бездарны, то каков же должен быть
город.
Потом, иногда
вспоминая, как он бродил по кладбищу или как ездил по всему
городу и отыскивал фрак, он лениво потягивался и говорил...
О тебе
вспоминал, Алексей, спрашивал, ушел ли ты, отвечали, что в
городе.
«Дерсу!» — мелькнуло у меня в голове. Я
вспомнил, что для того, чтобы в
городе его не задерживала полиция, я выдал ему свою визитную карточку с надписью на оборотной стороне, кто он и что жительство имеет у меня. Вероятно, эту карточку нашли и дали мне знать по телеграфу.
Г-н Беневоленский некогда состоял на службе в ближайшем уездном
городе и прилежно посещал Татьяну Борисовну; потом переехал в Петербург, вступил в министерство, достиг довольно важного места и в одну из частых своих поездок по казенной надобности
вспомнил о своей старинной знакомой и завернул к ней с намерением отдохнуть дня два от забот служебных «на лоне сельской тишины».
«Приятный
город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: «Гись, гись!» Я
вспомнил совет моего отца,
вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
Дело было неприятное: найти в Лондоне в два часа ночи комнату, особенно в такой части
города, не легко. Я
вспомнил об небольшом французском ресторане и отправился туда.
Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лег я тронут до слез,
вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Но, видно, одинакая судьба поражает все обеты, данные на этом месте; Александр был тоже искренен, положивши первый камень храма, который, как Иосиф II сказал, и притом ошибочно, при закладке какого-то
города в Новороссии, — сделался последним.
Проехал чрез
город, и чихнул, и высморкался в платок, а все позабыл; да уже
вспомнил, как верст за шесть отъехал от заставы.
Этого мало: взял обещание с самого себя — как только чихну в
городе, то чтобы при этом
вспомнить о нем.
Вспоминал Разоренов, как Ямская слобода стала
городом, потом, как заставу отменили и как дорогой, еще до самой воли, сквозь эти ворота возили возы березовых розог для порки крепостных — и не одних крепостных, а всего «подлого сословия люда». Пороли до отмены крепостного права и телесного наказания, а затем и розги перестали возить. Порки производили каждую субботу, кроме Страстной и Масленой.
И
вспоминал, у кого в
городе есть подходящие невесты. Бабушка помалкивала, выпивая чашку за чашкой; я сидел у окна, глядя, как рдеет над
городом вечерняя заря и красно́ сверкают стекла в окнах домов, — дедушка запретил мне гулять по двору и саду за какую-то провинность.
Словно
вспоминая давно забытое, она назвала несколько
городов и всё кружилась по комнате бесшумно, как ястреб.
До сих пор еще, спустя десять лет,
вспоминают бывшие обитатели Ямков тот обильный несчастными, грязными, кровавыми событиями год, который начался рядом пустяковых маленьких скандалов, а кончился тем, что администрация в один прекрасный день взяла и разорила дотла старинное, насиженное, ею же созданное гнездо узаконенной проституции, разметав его остатки по больницам, тюрьмам и улицам большого
города.
Едучи в театр, Вихров
вспомнил, что у него в этом
городе еще есть приятель — Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его...
Вихров, оставшись один, по случаю разговора о m-lle Захаревской невольно
вспомнил свою жизнь в губернском
городе и свою служебную деятельность.
Александр молчал. Он
вспомнил, что, учась в университете и живучи в губернском
городе, он не очень усердно посещал церковь; а в деревне, только из угождения матери, сопровождал ее к обедне. Ему совестно было солгать. Он молчал. Мать поняла его молчание и опять вздохнула.
Он
вспомнил про свой губернский
город, где каждая встреча, с кем бы то ни было, почему-нибудь интересна.
— Ну, если можно обойтись без гостиницы, то все-таки необходимо разъяснить дело.
Вспомните, Шатов, что мы прожили с вами брачно в Женеве две недели и несколько дней, вот уже три года как разошлись, без особенной, впрочем, ссоры. Но не подумайте, чтоб я воротилась что-нибудь возобновлять из прежних глупостей. Я воротилась искать работы, и если прямо в этот
город, то потому, что мне всё равно. Я не приехала в чем-нибудь раскаиваться; сделайте одолжение, не подумайте еще этой глупости.
Но она стала на своем и досказала: по ее словам, она уже была здесь летом с одною «очень благородною госпожой-с» из
города и тоже заночевали, пока пароход не приходил, целых даже два дня-с, и что такого горя натерпелись, что
вспомнить страшно.
Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от
города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом входило в них солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему. Сперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам
вспоминали...
Слушая беседы хозяев о людях, я всегда
вспоминал магазин обуви — там говорили так же. Мне было ясно, что хозяева тоже считают себя лучшими в
городе, они знают самые точные правила поведения и, опираясь на эти правила, неясные мне, судят всех людей безжалостно и беспощадно. Суд этот вызывал у меня лютую тоску и досаду против законов хозяев, нарушать законы — стало источником удовольствия для меня.
Дни стояли невыносимо жаркие. От последнего села, где Туберозов ночевал, до
города оставалось ехать около пятидесяти верст. Протопоп, не рано выехав, успел сделать едва половину этого пути, как наступил жар неодолимый: бедные бурые коньки его мылились, потели и были жалки. Туберозов решил остановиться на покорм и последний отдых: он не хотел заезжать никуда на постоялый двор, а,
вспомнив очень хорошее место у опушки леса, в так называемом «Корольковом верху», решился там и остановиться в холодке.
Стали выходить из церкви. Сельский учитель Мачигин, простоватый молодой человек, подстал к девицам, улыбался и бойко беседовал. Передонов подумал, что неприлично ему при будущем инспекторе так вольно держаться. На Мачигине была соломенная шляпа. Но Передонов
вспомнил, что как-то летом за
городом он видел его в форменной фуражке с кокардою. Передонов решил пожаловаться. Кстати, инспектор Богданов был тут же. Передонов подошел к нему и сказал...
Слушая чудесные сказки отца, мальчик
вспоминал его замкнутую жизнь: кроме лекаря Маркова и молодого дьячка Коренева, никто из горожан не ходил в гости, а старик Кожемякин почти никогда не гулял по
городу, как гуляют все другие жители, нарядно одетые, с жёнами и детьми.
И в кухне вдруг почему-то
вспомнил, что в окно чердака видно каланчу — она торчит между крыш
города, точно большой серый кукиш.