Неточные совпадения
Клим Иванович Самгин пил чай, заставляя
себя беседовать с Розой Грейман о текущей литературе,
вслушиваясь в крики спорящих, отмечал у них стремление задеть друг друга, соображал...
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал
в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал
себя: будет ли и она говорить так же?
Он оставил Самгина
в состоянии неиспытанно тяжелой усталости, измученным напряжением,
в котором держал его Тагильский. Он свалился на диван, закрыл глаза и некоторое время, не думая ни о чем,
вслушивался в смысл неожиданных слов — «актер для
себя», «игра с самим
собой». Затем, постепенно и быстро восстановляя
в памяти все сказанное Тагильским за три визита, Самгин попробовал успокоить
себя...
Он стал относиться к ней более настороженно, недоверчиво
вслушивался в ее спокойные, насмешливые речи, тщательнее взвешивал их и менее сочувственно принимал иронию ее суждений о текущей действительности; сами по
себе ее суждения далеко не всегда вызывали его сочувствие, чаще всего они удивляли.
В раме окна серпик луны, точно вышитый на голубоватом бархате. Самгин, стоя, держа руку на весу, смотрел на него и,
вслушиваясь в трепет новых чувствований, уже с недоверием спрашивал
себя...
«Что же я тут буду делать с этой?» — спрашивал он
себя и, чтоб не слышать отца,
вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз
в ту минуту, когда
в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами,
в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Из открытого окна флигеля доносился спокойный голос Елизаветы Львовны; недавно она начала заниматься историей литературы с учениками школы, человек восемь ходили к ней на дом. Чтоб не думать, Самгин заставил
себя вслушиваться в слова Спивак.
Он свои художнические требования переносил
в жизнь, мешая их с общечеловеческими, и писал последнюю с натуры, и тут же, невольно и бессознательно, приводил
в исполнение древнее мудрое правило, «познавал самого
себя», с ужасом вглядывался и
вслушивался в дикие порывы животной, слепой натуры, сам писал ей казнь и чертил новые законы, разрушал
в себе «ветхого человека» и создавал нового.
Получив желаемое, я ушел к
себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста,
в городе русских никого не было, я стал
вслушиваться внимательнее.
Она строго приказала мне ни с кем не разговаривать, не
вслушиваться в речи лакеев и горничных и даже не смотреть на их неприличное между
собой обращение.
— Да, — подтвердил Павел, не
вслушавшись в последние слова Макара Григорьева, — а между тем это может страшно ей повредить, наконец встревожит и огорчит умирающего человека, а я не хочу и не могу
себе позволить этого.
Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я
вслушивался в его рекомендацию самого
себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому
себе в глаза наплевать…
Мать напряженно
вслушивалась в ее речь, но ничего не понимала, невольно повторяя про
себя одни и те же слова...
Княгиня и Любовь Сергеевна сидели молча,
вслушиваясь в каждое слово, видимо, желая иногда принять участие
в споре, но удерживаясь и предоставляя говорить за
себя, одна — Вареньке, другая — Дмитрию.
— Надо быть-с, надо быть-с… —
вслушивался с безжалостным любопытством Анисим. Но Степан Трофимович не мог дольше вынести. Он так сконфузился, что хотел было встать и уйти из избы. Но подали самовар, и
в ту же минуту воротилась выходившая куда-то книгоноша. С жестом спасающего
себя человека обратился он к ней и предложил чаю. Анисим уступил и отошел.
Он метался, как сом
в сетях, ходил
в гости, принимал у
себя, говорил,
вслушивался, иногда спорил почти до озлобления, иногда его слегка высмеивали, но
в общем он чувствовал интерес к
себе, это льстило ему; царапины неудач быстро залечивались.
Перешёл улицу наискось, воротился назад и, снова поравнявшись с домом, вытянулся, стараясь заглянуть внутрь комнат. Мешали цветы, стоявшие на подоконниках, сквозь них видно было только сутулую спину Рогачева да встрёпанную голову Галатской. Постояв несколько минут,
вслушиваясь в озабоченный гул голосов, он вдруг быстро пошёл домой, решительно говоря
себе...
— Позвольте! — сразу прекратив шум, воскликнул дядя Марк и долго, мягко говорил что-то утешительное, примиряющее. Кожемякин, не
вслушиваясь в его слова, чувствовал
себя обиженным, грустно поддавался звукам его голоса и думал...
«Чужими словами говорят», — отметил Кожемякин, никем не замечаемый, найдя, наконец, место для
себя,
в углу, между дверью
в другую комнату и шкафом с посудою. Сел и,
вслушиваясь в кипучий шум речей, слышал всё знакомые слова.
Татьяна Власьевна
вслушивалась в этот разговор, и ей не нравился тот тон, каким говорил Гордей Евстратыч о своем новом доме и о том, что он еще
в силах, точно он хвастался перед Нилом Поликарпычем; потом старухе не понравилось, как
себя держала модница Алена Евстратьевна с молодой хозяйкой, точно она делала ей какой экзамен.
Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про
себя злым, свистящим шепотом… Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя
себя глупой и беспомощной пред ним,
вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.
— Эти простые люди, — медленно и задумчиво говорил Фома, не
вслушиваясь в речь товарища, поглощенный своими думами, — они, ежели присмотреться к ним, — ничего! Даже очень… Любопытно… Мужики… рабочие… ежели их так просто брать — все равно как лошади… Везут
себе, пыхтят…
Парень смотрел на нее, чувствуя
себя обезоруженным ее ласковыми словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел
в груди против нее, — таяло
в нем от теплого блеска ее глаз. Женщина казалась ему теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом, точно упрашивала, и все улыбалась; но он не
вслушивался в ее слова.
Однообразные речи старика скоро достигли того, на что были рассчитаны: Фома
вслушался в них и уяснил
себе цель жизни.
Скрипя зубами, он
вслушивался, всматривался
в тёмный бунт внутри
себя, потом кричал дьяконице...
Я
вслушиваюсь в эти толки и смеюсь
себе втихомолку, ибо я очень хорошо понимаю, что,
в действительности, я только веселонравный мужчина, которому хочется удивить вселенную своею стремительностью.
Я
вслушивался в эти разговоры, и желчь все сильнее и сильнее во мне кипела. Я не знаю, испытывал ли читатель это странное чувство самораздражения, когда
в человеке первоначально зарождается ничтожнейшая точка, и вдруг эта точка начинает разрастаться, разрастаться, и наконец охватывает все помыслы, преследует, не дает ни минуты покоя. Однажды вспыхнув, страсть подстрекает
себя сама и не удовлетворяется до тех пор, пока не исчерпает всего своего содержания.
Кто не хочет
вслушиваться в эти слова, кого мысль о смерти и
в этом печальном положении не льстит, а пугает, тому надо стараться заглушить эти воющие голоса чем-нибудь еще более их безобразным. Это прекрасно понимает простой человек: он спускает тогда на волю всю свою звериную простоту, начинает глупить, издеваться над
собою, над людьми, над чувством. Не особенно нежный и без того, он становится зол сугубо.
Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда всё, дышащее порывом, сжимается
в человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда прикосновенье красоты уже не превращает девственных сил
в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота,
вслушиваются внимательней
в его заманчивую музыку и мало-помалу нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить
себя.
— Все это прекрасно, — едва
вслушавшись в его слова, произнесла Наташа, — вы вот что скажите мне: неужели вам не стыдно дружить с теми скверными мальчишками, которые позволяют
себе смеяться над обиженными судьбою людьми? — И говоря это, она даже побледнела, воскресив
в своей памяти недавнюю сцену, и вызывающе взглянула на юношу.
«Так вот они какие, —
вслушиваясь в речи осмелевших пред ее неожиданным участием девочек, мысленно говорили
себе Павла Артемьевна, — доверчивые, славные, сердечные детишки!
Христя отвечала совсем иначе:
в голосе ее звучала тревога, но речь ее шла с полным самообладанием и уверенностию, которые делали всякое ее слово отчетливым, несмотря на то, что она произносила их гораздо тише. Начав
вслушиваться, я хорошо разобрал, что она уверяла своего собеседника, будто не имеет ни на кого ни
в чем никакой претензии; что она довольна всеми и сама
собой, потому что поступила так, как ей должно было поступить.
Испуг юркнул
в душу. Пора проснуться! Я быстро разбудил
себя и открыл глаза. Чуть светало. Сердце билось медленными сильными ударами. Я сел на постели и
вслушивался в туманный ужас
в своем теле.
Худосочный немец и старый банкир
вслушиваются; артельщик вытаскивает откуда-то подушку
в тиковой полосатой наволочке, плотно подсовывает
себе под бок свою сумку и укладывается
в кресле.
Он начал находить наконец свое молчание глупым и, сделав над
собой неимоверное усилие, высвободил свою руку и старался внимательно
вслушиваться в ее объяснение.
А мне будто захотелось показать ему свою чувствительность и я, не
вслушиваясь в его речи, стал
себе воображать состояние своего внутреннего человека и осенившую меня милость Божию.