Неточные совпадения
Дела эти вместе с
остальным хозяйством, оставшимся на его руках, вместе с работой кабинетною над своею книгой, так занимали
всё лето Левина, что он почти и не ездил на охоту.
Что же касалось до предложения, сделанного Левиным, — принять участие, как пайщику, вместе с работниками во
всем хозяйственном предприятии, — то приказчик на это выразил только большое уныние и никакого определенного мнения, а тотчас заговорил о необходимости на завтра свезти
остальные снопы ржи и послать двоить, так что Левин почувствовал, что теперь не до этого.
Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со
всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..
Я ехал на перекладных из Тифлиса.
Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с
остальными вещами, к счастию для меня, остался цел.
Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во
весь дух по узкой, опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда уж она присоединилась к
остальному обществу.
Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального поступка задаем обед
всем первым сановникам города, разумеется, на половину
всех пожертвованных сумм; на
остальные нанимается тут же для комитета великолепная квартира, с отоплением и сторожами, а затем и остается
всей суммы для бедных пять рублей с полтиною, да и тут в распределении этой суммы еще не
все члены согласны между собою, и всякий сует какую-нибудь свою куму.
Все было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что они способны погубить человека;
остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем «поцелуя», эфирно обнимал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем «скромностей».
— Да послушай, ты не понимаешь: ведь я с тебя возьму теперь
всего только три тысячи, а
остальную тысячу ты можешь заплатить мне после.
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша
вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб
остальное время года
Не думали о нас они…
Итак, дай Бог им долги дни!
— Знаю, знаю
все: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же, они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, — Бульба высыпал из кожаного гамана [Гаман — кошелек, бумажник.] две тысячи червонных, — а
остальные — как ворочусь.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек,
весь вообще,
весь род, то есть человеческий, то значит, что
остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
Он кой-что и вчера еще слышал об этих поминках; даже помнилось, как будто и его приглашали, но за собственными хлопотами он
все это
остальное пропустил без внимания.
К пище почти равнодушен, но что эта пища, кроме воскресных и праздничных дней, так дурна, что, наконец, он с охотой принял от нее, Сони, несколько денег, чтобы завести у себя ежедневный чай; насчет
всего же
остального просил ее не беспокоиться, уверяя, что
все эти заботы о нем только досаждают ему.
— Лучше
всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с
остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из
всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а
остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию — ха-ха!)…
Понемногу она стала привыкать к нему, но
все еще робела в его присутствии, как вдруг ее мать, Арина, умерла от холеры. Куда было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай Петрович был сам такой добрый и скромный…
Остальное досказывать нечего…
— Эка важность! Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения. Важно то, что дважды два четыре, а
остальное все пустяки.
Человек пять солдат, передав винтовки товарищам, тоже ломали и дробили отжившие вещи, —
остальные солдаты подвигались
все ближе к огню; в воздухе, окрашенном в два цвета, дымно-синеватый и багряный, штыки блестели, точно удлиненные огни свеч, и так же струились вверх.
Размышления о женщинах стали самым существенным для него, в них сосредоточилось
все действительное и самое важное,
все же
остальное отступило куда-то в сторону и приобрело странный характер полусна, полуяви.
Подсели на лестницу и
остальные двое, один — седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой — маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка.
Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил...
«Сектантство — игра на час. Патриотизм? Купеческий. Может быть — тоже игра. Пособничество Кутузову… Это —
всего труднее объяснить. Департамент…
Все возможно. Какие идеи ограничили бы ее? Неглупа, начитанна. Авантюристка. Верует только в силу денег,
все же
остальное — для критики, для отрицания…»
Иноков постригся, побрил щеки и, заменив разлетайку дешевеньким костюмом мышиного цвета, стал незаметен, как всякий приличный человек. Только веснушки на лице выступили еще более резко, а в
остальном он почти ничем не отличался от
всех других, несколько однообразно приличных людей. Их было не много, на выставке они очень интересовались архитектурой построек, посматривали на крыши, заглядывали в окна, за углы павильонов и любезно улыбались друг другу.
— Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно, меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно, не достойным ее. Быть может, я говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно. Я думаю, что это —
все, а
остальное — от воображения.
Он снял фуражку, к виску его прилипла прядка волос, и только одна была неподвижна, а
остальные вихры шевелились и дыбились. Клим вздохнул, — хорошо красив был Макаров. Это ему следовало бы жениться на Телепневой. Как глупо
все. Сквозь оглушительный шум улицы Клим слышал...
— Сегодня знакомлю редакцию с культурными силами города. На семьдесят тысяч жителей оказалось четырнадцать сил, н-да, брат! Три силы состоят под гласным надзором полиции, а
остальные, наверное, почти
все под негласным. Зер комиш… [Очень смешно (нем.).]
— Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю:
все это для утешения!
Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого.
Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
Одну свечку погасили, другая освещала медную голову рыжего плотника, каменные лица слушающих его и маленькое, в серебряной бородке, лицо Осипа, оно выглядывало из-за самовара, освещенное огоньком свечи более ярко, чем
остальные, Осип жевал хлеб, прихлебывая чай, шевелился,
все другие сидели неподвижно. Самгин, посмотрев на него несколько секунд, закрыл глаза, но ему помешала дремать, разбудила негромкая четкая речь Осипа.
— Любовь и смерть, — слушал Клим через несколько минут, — в этих двух тайнах скрыт
весь страшный смысл нашего бытия,
все же
остальное — и кутузовщина — только неудачные, трусливые попытки обмануть самих себя пустяками.
— Ты знаешь: существует только человек,
все же
остальное — от его воображения. Это, кажется, Протагор…
— Оставил он сыну наследства
всего тысяч сорок. Кое-что он взял в приданое за женой, а
остальные приобрел тем, что учил детей да управлял имением: хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же теперь виноват сын?
От этого и диван в гостиной давным-давно
весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а
остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота
все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.
— Мы с Наташей писали к тебе попеременно, одним почерком, шутливые записки, стараясь подражать твоим… Вот и
все.
Остальное сделала не я… я ничего не знала! — кончила она тихо, оборачиваясь лицом к стене.
— Шила в мешке не утаишь. Сразу видно, — свободный ум, — стало быть, вы живая, а не мертвая: это главное. А
остальное все придет, нужен случай. Хотите, я…
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а
остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого —
все это у меня путалось.
— А знаешь — ты отчасти прав. Прежде
всего скажу, что мои увлечения всегда искренны и не умышленны: — это не волокитство — знай однажды навсегда. И когда мой идол хоть одной чертой подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает мне из него, — у меня само собою доделается
остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
Не стану описывать
всей этой
остальной ночи, хлопот, а потом и официальных визитов; вплоть до рассвета я буквально дрожал мелкою дрожью и считал обязанностью не ложиться, хотя, впрочем, ничего не делал.
Остальные все продолжали молчать,
все глядели и меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но
все хихикали мне прямо в глаза. Васин и Крафт только не хихикали. С черными бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел на меня и слушал.
Из
остальных я припоминаю
всего только два лица из
всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
И поставила она их
всех рядком у церковной паперти; старшему мальчику восемь годков, а
остальные все девочки погодки,
все мал малой меньше; старшенькая четырех годков, а младшая еще на руках, грудь сосет.
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже
весь покраснел и оттого стал почти вдвое лучше, — и не смейте никогда говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на
остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.
От Маильской станции до Нельканской идут
все горы и горы — целые хребты; надо переправиться через них, но из них две только круты,
остальные отлоги.
На другой день стало потише, но
все еще качало, так что в Страстную среду не могло быть службы в нашей церкви.
Остальные дни Страстной недели и утро первого дня Пасхи прошли покойно. Замечательно, что в этот день мы были на меридиане Петербурга.
Остальные же
все — хоть не смотреть.
Дурно одетых людей — тоже не видать: они, должно быть, как тараканы, прячутся где-нибудь в щелях отдаленных кварталов; большая часть одеты со вкусом и нарядно;
остальные чисто,
все причесаны, приглажены и особенно обриты.
Но я с третьей чашки перестал пробовать и съел
остальное без всякого анализа, и
все одной и той же ложкой, прибегая часто к рису, за недостатком хлеба.
Английский лоцман соснет немного ночью, а
остальное время стоит у руля, следит зорко за каждою струей, он и в туман бросает лот и по грунту распознает место.
Всего хуже встречные суда, а их тут множество.
Я обогнул утес, и на широкой его площадке глазам представился ряд низеньких строений, обнесенных валом и решетчатым забором, — это тюрьма. По валу и на дворе ходили часовые, с заряженными ружьями, и не спускали глаз с арестантов, которые, с скованными ногами, сидели и стояли, группами и поодиночке, около тюрьмы. Из тридцати-сорока преступников, которые тут были, только двое белых,
остальные все черные. Белые стыдливо прятались за спины своих товарищей.
Остальной берег между скалами
весь пустой, низменный, просто куча песку, и на нем растет тощий ряд кокосовых пальм.
Все же
остальные были еще хуже.
Остальные два старика, один — тот самый беззубый, который вчера на сходке кричал решительный отказ на
все предложения Нехлюдова, и другой — высокий, белый, хромой старик с добродушным лицом, в бахилках и туго умотанных белыми онучами худых ногах, оба почти
всё время молчали, хотя и внимательно слушали.