Неточные совпадения
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. —
Моли Бога, чтобы они
воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
— Кажется, вы сегодня опять намерены
воевать со мной? —
заметила она. — Только, пожалуйста, не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят знать подробности: скучно повторять.
—
Воюет с студентами, —
заметила она, — все в голове одно — конспирации; ну, а те и рады подслуживаться; все пустяками занимаются. Людишки такие дрянные около него — откуда это он их набрал? — без роду и племени. Так, видите, mon cher conspirateur, [мой милый заговорщик (фр.).] что же вам было тогда — лет шестнадцать?
Так что предсказание о том, что придет время, когда все люди будут научены богом, разучатся
воевать, перекуют
мечи на орала и копья на серпы, т. е., переводя на наш язык, все тюрьмы, крепости, казармы, дворцы, церкви останутся пустыми и все виселицы, ружья, пушки останутся без употребления, — уже не мечта, а определенная, новая форма жизни, к которой с всё увеличивающейся быстротой приближается человечество.
Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: «Кири-ку-ку.
Царствуй, лежа на боку!»
И соседи присмирели,
Воевать уже не
смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!
— «И бысть попущением Божиим, грех ради наших, — протяжно читает старик, — прииде нечестивый и безбожный царь Батый на Русь
воевать; грады и веси разоряше, огнем их пожигаше, людие
мечу предаваше, младенцев ножом закалаше, и бысть плач великий!..»
Но что больше всего меня привязало к нему — это то, что он не корыстолюбив: с своими не
воюет, а когда других задевали мы, он не пользовался грабежом; а однажды вышиб из седла врага, который уже занес
меч над головой моей…
— Я бежал в Литву, — продолжал тот, удерживая слезы. — Ты, князь,
воевал в то время на границе, но я не нашел тебя, заболел, питался подаянием, бродил по лесам, ночуя, где Бог приведет, и наконец после многих злоключений добрался до Москвы и вот у тебя…
молю о крове и охране…
Но что больше всего меня привязало к нему — это то, что он не корыстолюбив: со своими не
воюет, а когда других задевали мы, он не пользовался грабежом; а однажды вышиб из седла врага, который уже занес
меч над моей головой…
— Non, ce n’est rien, je voulais dire seulement… [ — Нет ничего, я хотел только сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался
поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre pour le roi de Prusse. [ — Я только хотел сказать, что мы напрасно
воюем за прусского короля.]
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в Европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было
воевать. Наша политика вся на Востоке, а в отношении Бонапарта одно — вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не
посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
Прилагая к христианам слова Исаии, что придет время, когда люди перекуют
мечи на серпы и копья на плуги, он совершенно определенно говорит: «Мы не поднимаем оружия ни против какого народа, мы не учимся искусству
воевать, — ибо через Иисуса Христа мы сделались детьми мира».
Так же решительно высказывается и Тертуллиан, современник Оригена, о невозможности христианина быть военным: «Не подобает служить знаку Христа и знаку дьявола, — говорит он про военную службу, — крепости света и крепости тьмы. Не может одна душа служить двум господам. Да и как
воевать без
меча, который отнял сам господь? Неужели можно упражняться
мечом, когда господь сказал, что каждый взявшийся за
меч от
меча погибнет. И как будет участвовать в сражении сын мира?