— Значит, ты опытный, а те-то неиспытанные. Прощайте, — произнес он и до самых
ворот больницы донес на лице насмешливую улыбку.
На другой день поутру несколько десятков мужчин и женщин стояли у
ворот больницы, ожидая, когда вынесут на улицу гроб их товарища.
Долго, долго ехали мы, пока не сверкнул маленький, но такой радостный, вечно родной фонарь у
ворот больницы. Он мигал, таял, вспыхивал и опять пропадал и манил к себе. И при взгляде на него несколько полегчало в одинокой душе, и когда фонарь уже прочно утвердился перед моими глазами, когда он рос и приближался, когда стены больницы превратились из черных в беловатые, я, въезжая в ворота, уже говорил самому себе так...
Неточные совпадения
— Совесть же моя требует жертвы своей свободой для искупления моего греха, и решение мое жениться на ней, хотя и фиктивным браком, и пойти за ней, куда бы ее ни послали, остается неизменным», с злым упрямством сказал он себе и, выйдя из
больницы, решительным шагом направился к большим
воротам острога.
— Слушай, голубчик: что ты такое тогда сморозил, когда я уходил от тебя из
больницы, что если я промолчу о том, что ты мастер представляться в падучей, то и ты-де не объявишь всего следователю о нашем разговоре с тобой у
ворот? Что это такое всего? Что ты мог тогда разуметь? Угрожал ты мне, что ли? Что я в союз, что ли, в какой с тобою вступал, боюсь тебя, что ли?
Доктор-психиатр рассказывал, что однажды летом, когда он выходил из
больницы, душевнобольные сопровождали его до
ворот на улицу.
Настя лежала в
больнице. С тех пор как она тигрицею бросилась на железные
ворота тюрьмы за уносимым гробиком ее ребенка, прошло шесть недель. У нее была жестокая нервная горячка. Доктор полагал, что к этому присоединится разлитие оставшегося в грудях молока и что Настя непременно умрет. Но она не умерла и поправлялась. Состояние ее духа было совершенно удовлетворительное для тюремного начальства: она была в глубочайшей апатии, из которой ее никому ничем не удавалось вывести ни на минуту.
Поутру, чуть еще брезжило, голодная девочка уж стояла и плакала у
ворот Мартыновской
больницы.
— Да, — примолвила Аграфена Петровна. — Вот хоть и меня, к примеру, взять. По десятому годочку осталась я после батюшки с матушкой. Оба в один день от холеры в
больнице померли, и осталась я в незнакомом городу одна-одинешенька. Сижу да плачу у больничных
ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил, вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил родительское мое именье, а выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал, какое и дочерям было сготовлено…
Мала была и неразумна, а до сих пор сердце кровью обливается, как вспомнишь, как плакала у
ворот Мартыновской
больницы…
Воротился он в
больницу, когда уже стемнело. Из
ворот выходили Сергей и Таня — оба бледные и серьезные.
Встречи наши, о которых вспоминает Короленко, происходили в 1896 году. Я тогда сотрудничал в «Русском богатстве», журнале Михайловского и Короленко, бывал на четверговых собраниях сотрудников журнала в помещении редакции на Бассейном. Короленко в то время жил в Петербурге, на Песках; я жил в
больнице в память Боткина, за Гончарною; возвращаться нам было по дороге, и часто мы, заговорившись, по нескольку раз провожали друг друга до
ворот и поворачивали обратно.