Неточные совпадения
— Но в том и
вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто
стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже
стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
«Уехал! Кончено!» сказала себе Анна,
стоя у окна; и в ответ на этот
вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его
вопрос. — Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится
стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
— Нет, ты
постой,
постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня
вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем?
Стой, я тебе еще задам один
вопрос. Слушай!
Он с мучением задавал себе этот
вопрос и не мог понять, что уж и тогда, когда
стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь.
— Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же
вопрос и отказываетесь отвечать, — заметил Свидригайлов с улыбкой. — Вам все кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не
стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем таком особенном не намеревался.
—
Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, —
стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что
вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
— Нет, ты
стой; я тебе задам
вопрос. Слушай!
Нет! нет! пускай умен, час от часу умнее,
Но вас он сто́ит ли? вот вам один
вопрос.
— Большинство дворянства Прибалтийского края (Эстландии, Лифляндии, Курляндии) в
вопросе об освобождении крестьян
стояло на крайне реакционных позициях.
Не время решать этот…
вопрос, пред нами
стоит другой, более значительный и трагический, это — наш
вопрос,
вопрос многострадальной родины нашей.
В ее
вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома
стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
«Свершилось, — думал Самгин, закрыв глаза и видя слово это написанным как заголовок будущей статьи; слово даже заканчивалось знаком восклицания, но он
стоял криво и был похож на знак
вопроса. — В данном случае похороны как бы знаменуют воскресение нормальной жизни».
— Как не жизнь! Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного
вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего
стоит! И это не жизнь?
— Не торопитесь, — прибавил он, — скажите, чего я
стою, когда кончится ваш сердечный траур, траур приличия. Мне кое-что сказал и этот год. А теперь решите только
вопрос: ехать мне или… оставаться?
Она взглянула на него, и в глазах ее
стоял вопрос: почему же нет?
Она вздрогнула, немного отшатнулась от стола и с удивлением глядела на Райского. У нее в глазах
стояли вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?
Она, отворотясь, молча глядела к обрыву. И он поглядел туда, потом на нее и все
стоял перед ней, с
вопросом в глазах.
—
Стой, Лиза, это — глупый
вопрос, и ты смеешься; смейся, но ведь невозможно же не удивляться: ты и он — вы такие противоположности!
— Скажите, как могли вы согласиться прийти сюда? — спросил он вдруг, как бы вспомнив о главном. — Мое приглашение и мое все письмо — нелепость…
Постойте, я еще могу угадать, каким образом вышло, что вы согласились прийти, но — зачем вы пришли — вот
вопрос? Неужто вы из одного только страху пришли?
Вы там в Европе хлопочете в эту минуту о том, быть или не быть, а мы целые дни бились над
вопросами: сидеть или не сидеть,
стоять или не
стоять, потом как и на чем сидеть и т. п.
Они
стоят не шевелясь, как окаменелые, молчат, как немые, и если кто сделает
вопрос, то робко, шепотом, и почти никогда не получит ответа.
Его не занимал
вопрос о том, как произошел мир, именно потому, что
вопрос о том, как получше жить в нем, всегда
стоял перед ним.
Лоскутов, с своей стороны, относился к Привалову с большим вниманием и с видимым удовольствием выслушивал длиннейшие споры о его планах. Привалов иногда чувствовал на себе его пристальный взгляд, в котором
стоял немой
вопрос.
Никогда еще так остро не
стоял вопрос об отношении духа и машины, как в наши дни.
Человек
стоит перед
вопросом всех
вопросов —
вопросом о Боге.
Так было в древности в Римской империи, так в новое время
стоит вопрос в империи Великобританской.
Вот
вопрос, который
стоял пред ним, как какое-то чудище.
На
вопрос же прокурора о том, какие у него основания утверждать, что Федор Павлович обидел в расчете сына, Григорий Васильевич, к удивлению всех, основательных данных совсем никаких не представил, но все-таки
стоял на том, что расчет с сыном был «неправильный» и что это точно ему «несколько тысяч следовало доплатить».
— Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы того и не
стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут для меня позор. В ответе на
вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу. Что вы это, господа, записывать хотите?
Надо всем
стоял, как гора, главный, роковой и неразрешимый
вопрос: чем кончится у отца с братом Дмитрием пред этою страшною женщиной?
— Они
стоят на любопытнейшей точке, — продолжал отец библиотекарь, — по-видимому, совершенно отвергают в
вопросе о церковно-общественном суде разделение церкви от государства.
«Да неужели один час, одна минута ее любви не
стоят всей остальной жизни, хотя бы и в муках позора?» Этот дикий
вопрос захватил его сердце.
Вечером я сидел в кабинете и что-то писал. Вдруг я услышал, что дверь тихонько скрипнула. Я обернулся: на пороге
стоял Дерсу. С первого взгляда я увидел, что он хочет меня о чем-то просить. Лицо его выражало смущение и тревогу. Не успел я задать
вопрос, как вдруг он опустился на колени и заговорил...
Осталось и разделение комнат на нейтральные и ненейтральные; осталось и правило не входить в ненейтральные комнаты друг к другу без разрешения, осталось и правило не повторять
вопрос, если на первый
вопрос отвечают «не спрашивай»; осталось и то, что такой ответ заставляет совершенно ничего не думать о сделанном
вопросе, забыть его: осталось это потому, что осталась уверенность, что если бы
стоило отвечать, то и не понадобилось бы спрашивать, давно все было бы сказано без всякого
вопроса, а в том, о чем молчат, наверное нет ничего любопытного.
— Как ты счастлив, что в твоем распоряжении порядочная лаборатория. Пожалуйста, повтори, повтори повнимательнее. Ведь полный переворот всего
вопроса о пище, всей жизни человечества, — фабричное производство главного питательного вещества прямо из неорганических веществ. Величайшее дело,
стоит ньютонова открытия. Ты согласен?
Другой порядок
вопросов был запутаннее. В них употреблялись разные полицейские уловки и следственные шалости, чтобы сбить, запутать, натянуть противуречие. Тут делались намеки на показания других и разные нравственные пытки. Рассказывать их не
стоит, довольно сказать, что между нами четырьмя, при всех своих уловках, они не могли натянуть ни одной очной ставки.
Германская философия была привита Московскому университету М. Г. Павловым. Кафедра философии была закрыта с 1826 года. Павлов преподавал введение к философии вместо физики и сельского хозяйства. Физике было мудрено научиться на его лекциях, сельскому хозяйству — невозможно, но его курсы были чрезвычайно полезны. Павлов
стоял в дверях физико-математического отделения и останавливал студента
вопросом: «Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?»
Клещевинову неловко. По ледяному тону, с которым матушка произносит свой бесцеремонный
вопрос, он догадывается, что она принадлежит к числу тех личностей, которые упорно
стоят на однажды принятом решении. А решение это он сразу прочитал на ее лице.
Результат этих проказ сказался, прежде всего, в бесконечной ненависти, которую дети питали к отцу, а по смерти его, опутанные устроенною им кутерьмою, перенесли друг на друга. Оба назывались Захарами Захарычами; оба одновременно вышли в отставку в одном и том же поручичьем чине и носили один и тот же мундир; оба не могли определить границ своих владений, и перед обоими, в виде неразрешимой и соблазнительной загадки,
стоял вопрос о двадцать третьем дворе.
Как
стоит это дело в настоящее время — сказать не могу, но уже из того одного, что землевладение, даже крупное, не сосредоточивается более в одном сословии, а испестрилось всевозможными сторонними примесями, — достаточно ясно, что старинный поместный элемент оказался не настолько сильным и приготовленным, чтоб удержать за собой главенство даже в таком существенном для него
вопросе, как аграрный.
Он чинно
стоит перед барыней, опершись на клюку, и неторопливо отвечает на ее
вопросы.
И опять с необыкновенной остротой
стоит передо мной
вопрос, подлинно ли реален, первичен ли этот падший мир, в котором вечно торжествует зло и посылаются людям непомерные страдания?
К концу гимназического курса я опять
стоял в раздумий о себе и о мире. И опять мне показалось, что я охватываю взглядом весь мой теперешний мир и уже не нахожу в нем места для «пиетизма». Я гордо говорил себе, что никогда ни лицемерие, ни малодушие не заставят меня изменить «твердой правде», не вынудят искать праздных утешений и блуждать во мгле призрачных, не подлежащих решению
вопросов…
Говорили, что протоиерей — обруситель возбудил уже
вопрос о снятии богородицы — католички… Теперь опальная статуя, освещенная утренними лучами, реяла над шумной и пестрой бестолочью базара. Было в ней что-то такое, отчего я сразу остановился, а через минуту
стоял на коленях, без шапки, и крестился, подняв глаза на мадонну.
Под конец жизни, разочаровавшись в возможности в России органической цветущей культуры, отчасти под влиянием Вл. Соловьева, К. Леонтьев даже проектировал что-то вроде монархического социализма и
стоял за социальные реформы и за решение рабочего
вопроса, не столько из любви к справедливости и желания осуществить правду, сколько из желания сохранить хоть что-нибудь из красоты прошлого.
Он пишет в статье «Реалисты»: «Конечная цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого честного человека все-таки состоит в том, чтобы разрешить навсегда неизбежный
вопрос о голодных и раздетых людях; вне этого
вопроса нет решительно ничего, о чем бы
стоило заботиться, размышлять и хлопотать».
В каком же отношении
стоит пропедевтическая теория знания Лосского к учению о Разуме, и может ли он миновать этот центральный
вопрос?
Все эти беседы, эти споры, эта волна кипучих молодых запросов, надежд, ожиданий и мнений, — все это нахлынуло на слепого неожиданно и бурно. Сначала он прислушивался к ним с выражением восторженного изумления, но вскоре он не мог не заметить, что эта живая волна катится мимо него, что ей до него нет дела. К нему не обращались с
вопросами, у него не спрашивали мнений, и скоро оказалось, что он
стоит особняком, в каком-то грустном уединении, тем более грустном, чем шумнее была теперь жизнь усадьбы.