Неточные совпадения
Он, Самгин, не ставил пред собою
вопроса о судьбе
революции, зная, что она кончилась как факт и живет только как воспоминание.
— Ах, оставьте! — воскликнула Сомова. — Прошли те времена, когда
революции делались Христа ради. Да и еще
вопрос: были ли такие
революции!
— Ты смотришь на
революцию как на твой личный
вопрос, —
вопрос интеллигента…
Среда, в которой он вращался, адвокаты с большим самолюбием и нищенской практикой, педагоги средней школы, замученные и раздраженные своей практикой, сытые, но угнетаемые скукой жизни эстеты типа Шемякина, женщины, которые читали историю Французской
революции, записки m-me Роллан и восхитительно путали политику с кокетством, молодые литераторы, еще не облаянные и не укушенные критикой, собакой славы, но уже с признаками бешенства в их отношении к
вопросу о социальной ответственности искусства, представители так называемой «богемы», какие-то молчаливые депутаты Думы, причисленные к той или иной партии, но, видимо, не уверенные, что программы способны удовлетворить все разнообразие их желаний.
— Мне поставлен
вопрос: что делать интеллигенции? Ясно: оставаться служащей капиталу, довольствуясь реформами, которые предоставят полную свободу слову и делу капиталистов. Так же ясно: идти с пролетариатом к
революции социальной. Да или нет, третье решение логика исключает, но психология — допускает, и поэтому логически беззаконно существуют меньшевики, эсеры, даже какие-то народные социалисты.
О себе он наговорил чепухи, а на
вопрос о
революции строго ответил, что об этом не говорят с женщиной в постели, и ему показалось, что ответ этот еще выше поднял его в глазах Бланш.
Вы одни подняли
вопрос негации и переворота на высоту науки, и вы первые сказали Франции, что нет спасения внутри разваливающегося здания, что и спасать из него нечего, что самые его понятия о свободе и
революции проникнуты консерватизмом и реакцией.
Через несколько номеров журнала оказалось, что в таком эклектическом виде «Новый путь» дальше существовать не может, и был создан новый журнал «
Вопросы жизни», просуществовавший всего один год в трудных условиях начинающейся
революции.
Между тем как я считаю главным
вопросом вопрос об отношении к русскому народу, к советскому народу, к
революции как внутреннему моменту в судьбе русского народа.
Многие сторонники и выразители культурного ренессанса оставались левыми, сочувствовали
революции, но было охлаждение к социальным
вопросам, была поглощенность новыми проблемами философского, эстетического, религиозного, мистического характера, которые оставались чуждыми людям, активно участвовавшим в социальном движении.
Предсказывая ужасную и жестокую
революцию, К. Леонтьев вместе с тем сознает, что
вопрос об отношении между трудом и капиталом должен быть разрешен.
— Перестаньте, полковник! — вскричал адъютант, — зажигатель всегда преступник. И что можно сказать о гражданине, который для того, чтоб избавиться от неприятеля, зажигает свой собственный дом? [Точно такой же
вопрос делает г. Делор, сочинитель очерков французской
революции (Esquisses Historiques de la Révolution Francaise). (Прим. автора.)]
Гроза приближается, этого отвергать невозможно. В этом соглашаются люди
революции и люди реакции. У всех закружилась голова; тяжелый, жизненный
вопрос лежит у всех на сердце и сдавливает дыхание. С возрастающим беспокойством все задают себе
вопрос, достанет ли силы на возрождение старой Европе, этому дряхлому Протею, этому разрушающемуся организму? Со страхом ждут ответа, и это ожидание ужасно.
Он понял, что освобождение крестьян сопряжено с освобождением земли; что освобождение земли, в свою очередь, — начало социальной
революции, провозглашение сельского коммунизма. Обойти
вопрос об освобождении невозможно — отодвинуть его решение до следующего царствования, конечно, легче, но это малодушно, и, в сущности, это только несколько часов, потерянных на скверной почтовой станции без лошадей…
Более общим
вопросом был
вопрос о том, как встретить и перенести будущую русскую
революцию образованному и военному сословию.
Все общество, в разных углах комнат, разбивалось на кружки, и в каждом кружке шли очень оживленные разговоры; толковали о разных современных
вопросах, о политике, об интересах и новостях дня, передавали разные известия, сплетни и анекдоты из правительственного, военного и административного мира, обсуждали разные проекты образования, разбирали
вопросы истории, права и даже метафизики, и все эти разнородные темы обобщались одним главным мотивом, который в тех или других вариациях проходил во всех кружках и сквозь все темы, и этим главным мотивом были Польша и
революция —
революция польская, русская, общеевропейская и, наконец, даже общечеловеческая.
— А вы знаете точно, что нужно вашему человечеству: создание нового или разрушение старого государства? Война или мир?
Революция или покой? Кто вы такой, м-р Вандергуд из Иллинойса, что беретесь решать эти
вопросы? Я ошибся: стройте богадельню и университет в Чикаго, это… безопаснее.
Но только очищенное и освобожденное от исторического рабства христианство может поставить
вопрос о войне и
революции.
Вопрос о праве на
революцию ставится лишь в рефлексии нравственного сознания или раньше
революции, или после
революции, но никак не во время
революции.
Для нас
вопрос только один, первый и последний: нужно это для
революции?
Литтре, при научно-философском свободомыслии, не был равнодушен к общественным и политическим
вопросам. В нем сидел даже немножко инсургент
революции 1848 года, когда он с ружьем участвовал в схватке с войсками и муниципальной стражей.
Года три назад мне случайно попал в руки берлинский журнал на русском языке «Эпопея», под редакцией Андрея Белого. В нем, между прочим, были помещены воспоминания о февральской
революции Алексея Ремизова под вычурным заглавием: «Всеобщее восстание. Временник Алексея Ремизова, Орь». Откровенный обыватель, с циничным самодовольством выворачивающий свое обывательское нутро, для которого в налетевшем урагане кардинальнейший
вопрос: «
революция или чай пить?» Одна из главок была такая...
Вопрос о природе «
революции» для Достоевского был прежде всего
вопросом о социализме.
И судьба нашей общественности и нашей
революции стоит под знаком решения
вопросов о Боге и дьяволе.
Историки, отвечая на этот
вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей, в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом
революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Индивидуалистическая, очень сильная в
вопросах личности, ее переживаний, психологии и морали, она слишком и не без основания привыкла к „безмолвствующему народу“, чтобы сразу и смело подойти к новому герою с его массовой психологией, массовой волей и доселе еще невиданными проявлениями последней в войнах и
революциях Русская литература все еще продолжала описывать любовь в помещичьей усадьбе или новые нравы Растеряевой улицы.