Неточные совпадения
Зерно, что в землю брошено,
И овощь огородная,
И
волос на нечесаной
Мужицкой
голове —
Все ваше, все господское!
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили
на улицу и кулаками сшибали проходящим
головы, ходили в одиночку
на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши
волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Пока он поворачивал его, чувствуя свою шею обнятою огромной исхудалой рукой, Кити быстро, неслышно перевернула подушку, подбила ее и поправила
голову больного и редкие его
волоса, опять прилипшие
на виске.
Вронский снял с своей
головы мягкую с большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей
волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно
на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел пройти.
На голове ее из своих и чужих нежно золотистого цвет
волос был сделан такой эшафодаж прически, что
голова ее равнялась по величине стройно выпуклому и очень открытому спереди бюсту.
― Не угодно ли? ― Он указал
на кресло у письменного уложенного бумагами стола и сам сел
на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми
волосами пальцами, и склонив
на бок
голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
Невыносимо нагло и вызывающе подействовал
на Алексея Александровича вид отлично сделанного художником черного кружева
на голове, черных
волос и белой прекрасной руки с безыменным пальцем, покрытым перстнями.
При взгляде
на тендер и
на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции:
на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая
голова с своими тяжелыми косами и вьющимися
волосами на висках, и
на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его
голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки
волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и не могла ничего говорить; слезы душили ее.
Анна в сером халате, с коротко остриженными, густою щеткой вылезающими черными
волосами на круглой
голове, сидела
на кушетке.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе,
на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно была прикреплена к тонкой и ровной от начала до средины длинной цевке.
Голова лежала боком
на подушке. Левину видны были потные редкие
волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
Когда экипаж остановился, верховые поехали шагом. Впереди ехала Анна рядом с Весловским. Анна ехала спокойным шагом
на невысоком плотном английском кобе со стриженою гривой и коротким хвостом. Красивая
голова ее с выбившимися черными
волосами из-под высокой шляпы, ее полные плечи, тонкая талия в черной амазонке и вся спокойная грациозная посадка поразили Долли.
На голове у нее, в черных
волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же
на черной ленте пояса между белыми кружевами.
Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение
головы, длинные русые
волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи
на шее и плечах и особенно правильный нос — все это было для меня обворожительно.
Лица у них были полные и круглые,
на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват,
волос они
на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни
на манер «черт меня побери», как говорят французы, —
волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже начало было сделано, и оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с
головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые
волосы.
Когда все сели, Фока тоже присел
на кончике стула; но только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери
на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую
голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые
волосы. Они жмутся
на одном стуле, и им обоим неловко.
Он слышал только, как чудные уста обдавали его благовонной теплотой своего дыханья, как слезы ее текли ручьями к нему
на лицо и спустившиеся все с
головы пахучие ее
волосы опутали его всего своим темным и блистающим шелком.
Длинные и черные, как уголь,
волосы, неприбранные, растрепанные, лезли из-под темного, наброшенного
на голову покрывала.
Ее
волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы спали
на щеке, в тени нежного, выпуклого виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под
головой, пригибался к затылку.
Но он был в беспокойстве, ерошил
волосы и подпирал иногда, в тоске, обеими руками
голову, положа продранные локти
на залитый и липкий стол.
Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными
волосами на большой круглой
голове, как-то особенно выпукло закругленной
на затылке.
Он потрепал по спине Аркадия и громко назвал его «племянничком», удостоил Базарова, облеченного в староватый фрак, рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь, через щеку, и неясного, но приветливого мычанья, в котором только и можно было разобрать, что «я…» да «ссьма»; подал палец Ситникову и улыбнулся ему, но уже отвернув
голову; даже самой Кукшиной, явившейся
на бал безо всякой кринолины и в грязных перчатках, но с райскою птицею в
волосах, даже Кукшиной он сказал: «Enchanté».
Базаров высунулся из тарантаса, а Аркадий вытянул
голову из-за спины своего товарища и увидал
на крылечке господского домика высокого, худощавого человека с взъерошенными
волосами и тонким орлиным носом, одетого в старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, растопырив ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца.
Фенечка вытянула шейку и приблизила лицо к цветку… Платок скатился с ее
головы на плеча; показалась мягкая масса черных, блестящих, слегка растрепанных
волос.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту,
на ногах, по колено, валяные сапоги, серые
волосы на его
голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
Он сел пить кофе против зеркала и в непонятной глубине его видел свое очень истощенное, бледное лицо, а за плечом своим — большую, широколобую
голову, в светлых клочьях
волос, похожих
на хлопья кудели;
голова низко наклонилась над столом, пухлая красная рука работала вилкой в тарелке, таская в рот куски жареного мяса. Очень противная рука.
Через два часа Клим Самгин сидел
на скамье в парке санатории, пред ним в кресле
на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее
на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие
волосы на его
голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала
на животе, который поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал
на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую
голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен
на корточки, встал, вцепился в свои жесткие
волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится в душе… как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в
голову придет, сам перед собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов;
волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: — И боюсь, что
на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.
Самгин вдруг почувствовал: ему не хочется, чтобы Дронов слышал эти речи, и тотчас же начал ‹говорить› ему о своих делах. Поглаживая ладонью лоб и ершистые
волосы на черепе, Дронов молча, глядя в рюмку водки, выслушал его и кивнул
головой, точно сбросив с нее что-то.
Он был очень маленький, поэтому огромная
голова его в вихрах темных
волос казалась чужой
на узких плечах, лицо, стиснутое
волосами, едва намеченным, и вообще в нем, во всей его фигуре, было что-то незаконченное.
У него даже голос от огорчения стал другой, высокий, жалобно звенящий, а оплывшее лицо сузилось и выражало искреннейшее горе. По вискам, по лбу, из-под глаз струились капли воды, как будто все его лицо вспотело слезами, светлые глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с
волос головы и бороды горстью, брызгал
на песок,
на подолы девиц и тоскливо выкрикивал...
На бугристом его черепе гладко приклеены жиденькие пряди светло-рыжих
волос, лицо — точно у скопца — совсем
голое, только
на месте бровей скупо рассеяны желтые щетинки, под ними выпуклые рачьи глаза, голубовато-холодные, с неуловимым выражением, но как будто веселенькие.
Холеное,
голое лицо это, покрытое туго натянутой, лоснящейся, лайковой кожей, голубоватой
на месте бороды, наполненное розовой кровью, с маленьким пухлым ртом, с верхней губой, капризно вздернутой к маленькому, мягкому носу, ласковые, синеватые глазки и седые, курчавые
волосы да и весь облик этого человека вызывал совершенно определенное впечатление — это старая женщина в костюме мужчины.
— Социализм, по его идее, древняя, варварская форма угнетения личности. — Он кричал, подвывая
на высоких нотах, взбрасывал
голову, прямые пряди черных
волос обнажали
на секунду угловатый лоб, затем падали
на уши,
на щеки, лицо становилось узеньким, трепетали губы, дрожал подбородок, но все-таки Самгин видел в этой маленькой тощей фигурке нечто игрушечное и комическое.
Клим заглянул в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела
на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с
головы матери
на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные
волосы.
Он заметил, что, когда этот длинный человек приносит потрясающие новости, черные
волосы его лежат
на голове гладко и прядь их хорошо прикрывает шишку
на лбу, а когда он сообщает менее страшное —
волосы у него растрепаны, шишку видно.
— Из-за голубей потерял, — говорил он, облокотясь
на стол, запустив пальцы в растрепанные
волосы, отчего
голова стала уродливо огромной, а лицо — меньше. — Хорошая женщина, надо сказать, но, знаете, у нее — эти общественные инстинкты и все такое, а меня это не опьяняет…
Он пошевелил кожей
на голове, отчего коротко остриженные
волосы встали дыбом, а лицо вытянулось и окаменело.
В кухне
на полу, пред большим тазом, сидел
голый Диомидов, прижав левую руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых
волос его текла вода, и казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее
на лицо себе,
на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
Сел
на подоконник и затрясся, закашлялся так сильно, что желтое лицо его вздулось, раскалилось докрасна, а тонкие ноги судорожно застучали пятками по стене; чесунчовый пиджак съезжал с его костлявых плеч,
голова судорожно тряслась,
на лицо осыпались пряди обесцвеченных и, должно быть, очень сухих
волос. Откашлявшись, он вытер рот не очень свежим платком и объявил Климу...
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял
на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве,
на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив
голову и считая
на ладони серебряные монеты;
на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз
на голове не мог прикрыть его
волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие
волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую
на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти
голый череп его блестел так, как будто смех пробивался сквозь кость и кожу.
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь
на руки подбородком,
голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые
волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи о море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
Над его маленькой
головой взлетали
волосы, казалось, что и
на темненьком его лице
волосы то — вырастают, то — сокращаются.
И не только жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые, старые лошади ставили ноги в снег неуверенно, черные фигуры в цилиндрах покачивались
на белизне снега, тяжело по снегу влачились их тени,
на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней — и одинокий человек в очках, с непокрытой
головой и растрепанными жидкими
волосами на ней.
Теперь он посмотрел
на ее
голое плечо и разметанные по подушке рыжеватые
волосы, соображая: как это она ухитряется причесывать гладко такую массу
волос? Впрочем, они у нее удивительно тонкие.
Обыкновенно люди такого роста говорят басом, а этот говорил почти детским дискантом.
На голове у него — встрепанная шапка полуседых
волос, левая сторона лица измята глубоким шрамом, шрам оттянул нижнее веко, и от этого левый глаз казался больше правого. Со щек волнисто спускалась двумя прядями седая борода, почти обнажая подбородок и толстую нижнюю губу. Назвав свою фамилию, он пристально, разномерными глазами посмотрел
на Клима и снова начал гладить изразцы. Глаза — черные и очень блестящие.
Выпив, она удивительным движением рук и
головы перебросила обильные
волосы свои
на грудь и, отобрав половину их, стала заплетать косу.