Неточные совпадения
Он посмеивался над тем, как она расставляла мебель, привезенную из Москвы, как убирала по-новому свою и его комнату, как вешала гардины, как распределяла будущее
помещение для гостей, для Долли, как устраивала
помещение своей новой девушке, как заказывала обед старику повару, как
входила в препиранья с Агафьей Михайловной, отстраняя ее от провизии.
В помещение под вывеской «Магазин мод»
входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам
в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами
в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой
в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Пропуская спешащих вперед, он
вошел последним
в помещение, назначенное для свиданий.
Первое, что поразило его, когда он, отворив дверь,
вошел в это
помещение, был оглушающий, сливающийся
в один гул крик сотни голосов.
Помещение политических состояло из двух маленьких камер, двери которых выходили
в отгороженную часть коридора.
Войдя в отгороженную часть коридора, первое лицо, которое увидал Нехлюдов, был Симонсон с сосновым поленом
в руке, сидевший
в своей куртке на корточках перед дрожащей, втягиваемой жаром заслонкой растопившейся печи.
— Николай Иванович! Да ведь там народ сотнями гибнет. От фосфору целые деревни вымирают: зубы вываливаются, кости гниют, лицо — язва сплошная, пальцы отгнивают!
В помещения войдешь — дурно делается, а рабочие больше полусуток
в них работают.
Мы
вошли в обширное, вполне барское
помещение,
в котором, впрочем, сохранилось уж очень мало мебели.
Вывеска конторы «Арматор и Груз» была отсюда через три дома. Я
вошел в прохладное
помещение с опущенными на солнечной стороне занавесями, где, среди деловых столов, перестрелки пишущих машин и сдержанных разговоров служащих, ко мне вышел угрюмый человек
в золотых очках.
— Она отказалась
войти, и я слышал, как Гез говорил
в коридоре, получая такие же тихие ответы. Не знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен тем, что напрасно засел
в шкаф, но выйти не мог, пока не будет никого
в коридоре и комнате. Даже если бы Гез запер
помещение на ключ, наружная лестница, которая находится под самым окном, оставалась
в моем распоряжении. Это меня несколько успокоило.
Самого князя не было
в это время дома, но камердинер его показал барону приготовленное для него
помещение, которым тот остался очень доволен: оно выходило
в сад; перед глазами было много зелени, цветов. Часа
в два, наконец, явился князь домой; услыхав о приезде гостя, он прямо прошел к нему. Барон перед тем только разложился с своим измявшимся от дороги гардеробом.
Войдя к нему, князь не утерпел и ахнул. Он увидел по крайней мере до сорока цветных штанов барона.
Одни из них шли, а другие ползли по льду, и, перебравшись на наш берег, человек шестнадцать
вошли в ворота корпуса, и тут который где привалились, — кто под стенкой, кто на сходах к служительским
помещениям.
И так велика была власть души Соломона, что повиновались ей даже животные: львы и тигры ползали у ног царя, и терлись мордами о его колени, и лизали его руки своими жесткими языками, когда он
входил в их
помещения.
Многочисленность семьи, тесное, неудобное
помещение, работа, делающаяся
в эту пору более общею, домашнею, — все это, вынуждая каждого
входить теснее
в отношения другого, невольно сродняет их между собою.
В один прекрасный день, перед вечером, когда удлинялись тени деревьев и вся дачная публика выбиралась на promenade, [Гулянье (франц.).] —
в калитке нашего серого дома показался молодой и очень красивый морской офицер. Значительно растрепанный и перепачканный, он
вошел порывисто и спешною походкою направился прямо
в помещение, занимаемое немками, где по этому поводу сейчас же обнаружилось некоторое двусмысленное волнение.
В это время
вошел старичок знакомиться с офицерами. Он, хотя и краснея несколько, разумеется, не преминул рассказать о том, что был товарищем покойного графа, что пользовался его расположением, и даже сказал, что он не раз был облагодетельствован покойником. Разумел ли он под благодениями покойного то, что тот так и не отдал ему занятых ста рублей, или то, что бросил его
в сугроб, или что ругал его, — старичок не объяснил нисколько. Граф был весьма учтив с старичком-кавалеристом и благодарил за
помещение.
Прикатил:
вхожу, куда было сказано, и только что не ахнул, словно
в мурью какую попал:
помещение такое — хуже курной деревенской избы.
Не без трепета, — не от страха, конечно, а от волнения, — открыла я высокую дверь и
вошла в зал — огромное мрачноватое
помещение с холодными белыми стенами, украшенными громадными царскими портретами
в тяжелых раззолоченных рамах, и двухсветными окнами, словно бы нехотя пропускавшими сюда сумеречно-голубой лунный свет.
Я осторожно выбралась из дортуара, бесшумно сбежала с лестницы и очутилась на темной площадке — перед дверью подвального
помещения. Здесь я перевела дух и, осенив себя широким крестом,
вошла в длинную, неуютную комнату, освещенную дрожащим светом ночника, где стояло не меньше сорока кроватей. Обитательницы подвала крепко спали. Но риск оставался, ведь каждую минуту любая из них могла проснуться и, обнаружив здесь чужого человека, заподозрить меня
в чем только ни вздумается…
Вошел Марко Данилыч наверх
в домашнее
помещение Субханкулова.
Слава богу, опасность миновала! Наученный горьким опытом, я схватил горсть снега и, повернувшись спиной к ветру, стал натирать им лицо. Это было нестерпимо больно, но я тер долго и крепко, с сознанием, что это нужно и даже очень нужно. Онемевшая на щеках кожа стала понемногу отходить, пальцы на руках тоже сделались подвижными и чувствительными. Теперь можно было
войти в теплое
помещение.
Спустя часа полтора после нашего прибытия, когда мы сидели на канах и пили чай,
в помещение вошла женщина и сообщила, что вода
в реке прибывает так быстро, что может унести все лодки. Гольды немедленно вытащили их подальше на берег. Однако этого оказалось недостаточно. Поздно вечером и ночью еще дважды оттаскивали лодки. Вода заполнила все протоки, все старицы реки и грозила самому жилищу.
Перед сумерками мы с Майдановым сели за стол,
в это время
в помещение вошел матрос и доложил, что с моря идет густой туман.
Первое, что я сделал, это пристыдил Лайгура и его жену за бесчеловечное отношение к безногой девушке. Вероятно, утром Цазамбу рассказал старику о том, что я будил его и сам носил дрова к больной, потому что,
войдя в ее юрту, я увидел, что
помещение прибрано, на полу была положена свежая хвоя, покрытая сверху новой цыновкой. Вместо рубища на девушке была надета, правда, старая, но все же чистая рубашка, и ноги обуты
в унты. Она вся как бы ожила и один раз даже улыбнулась.
Следуя за суровым и молчаливым незнакомцем, мы
вошли в дом, прошли несколько темных и безмолвных комнат, поднялись по скрипящей лестнице и
вошли в освещенное
помещение, видимо, рабочую комнату незнакомца.
Харитина постучала трижды
в эту дверь, она нам отворилась, и мы
вошли в очень скромное
помещение.
Мать моего жизнерадостного парижанина была полная, рыхлая, нервная и добродушная особа, вдова, живущая постоянно
в своей усадьбе,
в просторном, несколько запущенном доме и таком же запущенном саде. Всем гостям ее сына нашлось
помещение в доме и флигеле. Сейчас же мы
вошли в весь домашний обиход,
в жизнь их прислуги,
в нравы соседней деревни.
Между ними был, конечно, флёрт, но больше с его стороны. И когда я ей посоветовал хоть к будущей осени приехать
в Париж, где я непременно буду, то она схватилась за этот проект. Мы изредка переписывались, и осенью 1869 года она приехала
в Париж; я нашел ей
помещение в Латинском квартале, а потом приятель мой Наке предложил ей поселиться
в виде жилицы у его приятельницы, госпожи А., очень развитой женщины, где она могла бы и усовершенствоваться
в языке, и
войти в кружок интересных французов.
Однажды весною,
в 1889 году, я зашел по какому-то делу
в помещение Общества русских студентов. Лица у всех были взволнованные и смущенные, а из соседней комнаты доносился плач, — судя по голосу, мужчины, но такой заливчатый, с такими судорожными всхлипываниями, как плачут только женщины. И это было страшно. Я
вошел в ту комнату и остановился на пороге. Рыдал совершенно обезумевший от горя Омиров. Я спросил соседа,
в чем дело. Он удивленно оглядел меня.
С другой стороны на кучу выходило еще одно маленькое окно. Это принадлежало другому, тоже секретному
помещению,
в которое
входили со второго двора. Тут жили две или три «старицы», к которым ходили молиться раскольники иного согласия — «тропарники», то есть певшие тропарь: «Спаси, Господи, люди твоя». Я
в тогдашнее время плохо понимал о расколе и не интересовался им, но как теперь соображаю, то это, должно быть, были поморцы, которые издавна уже «к тропарю склонялись».
Зашли мы с врачами еще
в другой госпиталь. Там главный врач оказался человеком, но его госпиталь и сам помещался очень тесно: все
помещения захватил старичок статский советник. Как раз
вошел и сам старичок.
Не успел Николай Герасимович оглядеть все
в своем новом
помещении, как
в камеру
вошел младший надзиратель, принесший чистые простыню и наволочку.
Хрущев вскоре достиг своего убежища — барки,
вошел в каюту. Лунный свет слабо проникал
в замерзшее маленькое окошко и освещал убогое
помещение. Соломы
в углу, служившей постелью, было довольно много — Василий Васильевич собрал ее
в других частях барки, было даже несколько незатейливой глиняной посуды, кружка, горшки, словом, каюта, за эти проведенные
в ней несчастным молодым человеком дни, приобрела некоторый вид домовитости.
Они
входили в мрачные
помещения заключенных, нимало их не боясь, потому что все содержимые здесь были крепко окованы или забиты ногами
в бревна.
Помню, что, приехав
в деревню Озерки, где содержался подсудимый (не помню хорошенько, было ли это
в особом
помещении, или
в том самом,
в котором и совершился поступок), и
войдя в кирпичную низкую избу, я был встречен маленьким скуластым, скорее толстым, чем худым, что очень редко
в солдате, человеком с самым простым, не переменяющимся выражением лица.
Через минуту
вошел адъютант маршала господин де-Кастре и провел Балашева
в приготовленное для него
помещение.
Когда Андрей Николаевич после всенощной
вошел в апартаменты митрополита Никанора, он застал здесь те открыто и тайно неприязненные ему лица, о которых мы выше упомянули. Архимандрит Аввакум, который, по обыкновению, готов был всегда «будировать» против Муравьева, и теперь, при входе его, громко рассказывал кому-то, как просто жил
в этом самом
помещении предместник Никанора — митрополит Серафим.
Въехав
в ворота большого дома, где было
помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они
вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы.