Далее Федот Кузьмич сообщил о том, как становой, собрав понятых,
вошел в кабак, допросил целовальника и как целовальник тотчас же выдал воров, показал расписку, пояснил, откуда были воры, и рассказал даже, где найти их.
И купец, не докончив речи, опрометью кинулся в избу. Целовальник, страстный охотник до всяких свалок и разбирательств и которому уже не впервые случалось накрывать у себя в заведении мошенников, тотчас же принял озабоченный вид, приободрился и, кашлянув значительно,
вошел в кабак. Ермолай и его товарищи успели опорожнить в то время штоф и сбирались в путь.
На другой день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел в деревню. Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое — только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он
вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
Неточные совпадения
Склады и
кабаки открывались
в тех же пунктах, где они существовали у Прохорова и К o, и открывалось наступательное действие понижением цены на водку. Получались уже технические названия дешевых водок: «прохоровка» и «стабровка». Мужики
входили во вкус этой борьбы и усиленно пропивались на дешевке. Случалось нередко так, что конкуренты торговали уже себе
в убыток, чтобы только вытеснить противника.
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где
в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин
кабак: у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры
входили и выходили, а
в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
Замерло все
в кабаке и около
кабака. Со стороны конторы близился гулкий топот, — это гнали верхами лесообъездчики и исправничьи казаки. Дверь
в кабаке была отворена попрежнему, но никто не смел
войти в нее. К двум окнам припали усатые казачьи рожи и глядели
в кабак.
В это время, пошатываясь,
в кабак входил Антип. Он размахивал шапкой и напевал крепостную московскую песню, которую выучил
в одном сибирском остроге...
В Ключевском заводе путешественники распростились у
кабака Рачителихи. Палач проводил глазами уходившего
в гору Груздева, постоял и
вошел в захватанную низкую дверь. Первое, что ему бросилось
в глаза, — это Окулко, который сидел у стойки, опустив кудрявую голову. Палач даже попятился, но пересилил себя и храбро подошел прямо к стойке.
В кабак вошли два мужика и распорядились за столиком полуштофом, а зимогор предложил мне покурить. Я свернул собачью ножку и с удовольствием затянулся махоркой.
Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался
в тулуп и лежал
в санях. Также и
в кабак, где стащил половик, я отказался
войти. Всю дорогу мы молчали — я не начинал, приказчик ни слова не спросил. На второй половине пути заехали
в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый, напоил меня чаем и досыта накормил домашними лепешками с картофелем на постном масле. По приезде
в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно слово: «Прощавай!»
Терпение его, казалось, наконец истощилось: он вскочил на ноги и проворно
вошел в сени
кабака.
Григорий, дядя Сысой и другие
вошли наконец
в кабак и, не снимая шапок, как это принято
в таких местах, уселись рядышком
в углу на лавке.
Мы
в кабак-то и вбежали, и Петруха-то
вошел.
— Марфу-то? И Марфе досталось…
В самый раз, как это мы, стало быть, стали
в кураж
входить, приходит
в кабак Марфа. «Ступай, говорит, домой, брат Степан приехал! Будет, говорит, тебе, разбойник, водку пить!» А он, не говоря худого слова, трах поперек ейной спины!
И пошла-поехала гульба прежняя, начались попойки денно-нощные, опять визг да пляску подняли барские барыни, опять стало
в доме
кабак кабаком… По-прежнему шумно, разгульно
в Заборье… И кошки да плети по-прежнему
в честь
вошли.
— Мой анафема здесь? — послышался вдруг за дверью бабий голос, и
в кабак вошла жена Меркулова Аксинья, пожилая баба с подсученными рукавами и перетянутым животом. — Где он, идол? — окинула она негодующим взором посетителей. — Иди домой, чтоб тебя разорвало, там тебя какой-то офицер спрашивает!
Кузьма (
входит). Стоит кабачок на пути — ни проехать, ни пройти. Мимо отца родного днем поедешь, не приметишь, а
кабак и
в потемках за сто верст видать. Расступись, кто
в бога верует! Ну-кася! (Стучит пятаком о прилавок.) Стакан мадеры настоящей! Живо!
Дверь
кабака снова распахнулась, и
в нее
вошел новый посетитель,
в потрепанном полумонашеском, полусвященническом одеянии. На нем сверх армяка была надета крашенинная ряса, подвязанная пестрым кушаком, а на голове высокий треух, похожий на монашескую шапку. Длинные всклокоченные черные волосы выбивались на плечи, густая большая борода была покрыта инеем.