Неточные совпадения
— Да вот спросите у него. Он ничего не знает и не думает, — сказал Левин. — Ты слышал, Михайлыч, об войне? — обратился он к нему. — Вот что в церкви читали? Ты что же думаешь? Надо нам
воевать за христиан?
— Что ж могу я сделать? Я должен
воевать с законом. Положим, если бы я даже и решился на это, но ведь князь справедлив, — он ни
за что не отступит.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они
воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда
за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами
воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди, милый человек, по земле ходят, она их
за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
— Мы
воюем потому, что господин Пуанкаре желает получить реванш
за 71 год, желает получить обратно рудоносную местность, отобранную немцами сорок три года тому назад. Наша армия играет роль наемной…
— Лапотное, соломенное государство ввязалось в драку с врагом, закованным в сталь, — а? Не глупо, а?
За одно это правительство подлежит низвержению, хотя я вовсе не либерал. Ты, дурова голова, сначала избы каменные построй, железом их покрой, ну, тогда и
воюй…
— Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну.
За что? Никто этого не знает. Мы, русские,
воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый
воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда
воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
— Бабушка! ты не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее
за руки, — успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется,
воевать! Я не того хочу. Я хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б я и хотела…
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в свете, кто с кем
воюет,
за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы было, если б его можно было возить отвсюду
за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
Хотя этот участок в 1819 году был уступлен при Гаике колонии, но Макомо жил там беспрепятственно до 1829 года, а в этом году положено было его вытеснить, частью по причине грабежей, производимых его племенем, частью
за то, что он,
воюя с своими дикими соседями, переступал границы колонии.
Русский человек, усомнившись в своих исключительных нравственных качествах и признав некоторые качества
за врагом, начинает думать, что и воевать-то не стоит, — у него слабеет воля, он уже не имеет пафоса.
Когда я встречался с этой реакцией против романтизма, явлением глубоко реакционным, то я сознавал себя романтиком и готов был
воевать за романтизм, видя в нем выражение человека и человечности.
В деревне было две партии, продолжавшие из-за чего-то
воевать, нападать друг на друга и тягаться в судах.
Тут все в войне: жена с мужем —
за его самовольство, муж с женой —
за ее непослушание или неугождение; родители с детьми —
за то, что дети хотят жить своим умом; дети с родителями —
за то, что им не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными
воюют за то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди
воюют из-за того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от них те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
— Ну, а что твой камрад Звягин, с которым вы университет переворачивали: где он нынче
воюет? — спрашивал
за ужином Ипполита Вязмитинов.
— Как они подскочили, братцы мои, — говорил басом один высокий солдат, несший два ружья
за плечами, — как подскочили, как крикнут: Алла, Алла! [Наши солдаты,
воюя с турками, так привыкли к этому крику врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!»] так так друг на друга и лезут. Одних бьешь, а другие лезут — ничего не сделаешь. Видимо невидимо… — Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
1-го января 1857 года. Совсем не узнаю себя. Семь лет и строки сюда не вписал. Житие мое странное, зане житие мое стало сытое и привольное. Перечитывал все со дня преподобия своего здесь написанное. Достойно замечания, сколь я стал иначе ко всему относиться
за сии годы. Сам не
воюю, никого не беспокою и себе никакого беспокойства не вижу. „Укатали сивку крутые горки“, и против рожна прати более не охота.
Теперь уже не
воюют из-за того, что один король не исполнил учтивости относительно любовницы другого, как это было при Людовике XIV; но, преувеличивая почтенные и естественные чувства национального достоинства и патриотизма и возбуждая общественное мнение одного народа против другого, доходят, наконец, до того, что становится достаточным того, чтобы было сказано, — хотя бы известие и было неверно, — что посланник вашего государства не был принят главой другого государства, для того чтобы разразилась самая ужасная и гибельная война из всех тех, которые когда-либо были.
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, — ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, — говорил он, дёргая себя
за ухо. — Дам я записку к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь
повоюю… Эх, Матвейка, — жалко тебя мне!
— К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете, я постоянный человек, выдержу? В том-то и горе мое, что я тряпка, а не человек! Недели не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите: сам не знаю зачем, а поеду; опять буду с Фомой
воевать. Это уж, батюшка, горе мое!
За грехи мне Господь этого Фомку в наказание послал. Характер у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я, батюшка, первой руки…
Всё лицо было у него изрублено крест-накрест саблями турок, с которыми он незадолго перед тем
воевал за греков.
Как весело провел свою ты младость!
Ты
воевал под башнями Казани,
Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
Ты видел двор и роскошь Иоанна!
Счастлив! а я от отроческих лет
По келиям скитаюсь, бедный инок!
Зачем и мне не тешиться в боях,
Не пировать
за царскою трапезой?
Успел бы я, как ты, на старость лет
От суеты, от мира отложиться,
Произнести монашества обет
И в тихую обитель затвориться.
— Первая, самая грубая форма войны — есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории:
за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал
воевать!
Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства,
воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля; а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою
за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом села и деревни, а там и целое государство.
Роль и физиономия Чацких неизменна. Чацкий больше всего обличитель лжи и всего, что отжило, что заглушает новую жизнь, «жизнь свободную». Он знает,
за что он
воюет и что должна принести ему эта жизнь. Он не теряет земли из-под ног и не верит в призрак, пока он не облекся в плоть и кровь, не осмыслился разумом, правдой, — словом, не очеловечился.
Шерамуру помогла славянская война в Турции. Но как он мог вздумать
воевать? Не противно ли это всей его натуре и всем доводам его бедного рассудка? И против кого и
за кого он мужествовал и сражался? Все это было, как вся его жизнь, — бестолково.
— Павел Андреич, — сказала она, печально улыбаясь. — Простите, я не верю вам: вы не уедете. Но я еще раз прошу. Называйте это, — она указала на свои бумаги, — самообманом, бабьей логикой, ошибкой, как хотите, но не мешайте мне. Это всё, что осталось у меня в жизни. — Она отвернулась и помолчала. — Раньше у меня ничего не было. Свою молодость я потратила на то, что
воевала с вами. Теперь я ухватилась
за это и ожила, я счастлива… Мне кажется, в этом я нашла способ, как оправдать свою жизнь.
Мышлаевский. Довольно! Я
воюю с девятьсот четырнадцатого года.
За что?
За отечество? А это отечество, когда бросили меня на позор?!.. И я опять иди к этим светлостям?! Ну нет. Видали? (Показывает шиш.) Шиш!
— То-то и оно! — ответил наймит. — Кабы так на меня, то даром, что я
воевал со всяким басурманским народом и имею медаль, — а ни
за какие бы, кажется, карбованцы не поехал. Сидел бы себе в хате, — небось, из хаты не выхватит.
— О-о, батюшка мой, — воскликнул, весь оживившись, наш старец: — поверьте мне, что это самые худшие люди на свете. Вы о них только слыхали, но по чужим словам, как по лестнице, можно черт знает куда залезть, а я все сам на себе испытал и, как православный христианин, свидетельствую, что хотя они и одной с нами православной веры, так что, может быть, нам
за них когда-нибудь еще и
воевать придется, но это такие подлецы, каких других еще и свет не видал.
Донат. Нельзя иначе понять — для какого смысла
воюем? И вот бьют нас —
за жадность.
Елизавета. Отец Павлин — против революции и
за войну, а я — против войны! Я хочу в Париж… Довольно
воевать! Ты согласна, Варя? Помнишь, как сказал Анрикатр: «Париж лучше войны». Я знаю, что он не так сказал, но — он ошибся.
— А как же сказано: христолюбивое воинство? Бог-то один, а вера, значит, разная… Вот и вы молитесь по своим обителям об одолении супостата. И даже очень просто… Мы
воюем, а вы
за наши грехи Богу молитесь…
Борьба рождает гордость.
ВоеватьС людскими предрассудками труднее,
Чем тигров и медведей поражать,
Иль со штыком на вражьей батарее
За белый крестик жизнью рисковать…
Клянусь, иметь великий надо гений,
Чтоб разом сбросить цепь предубеждений,
Как сбросил бы я платье, если б вдруг
Из севера всевышний сделал юг.
Но ныне нас противное пугает:
Неаполь мерзнет, а Нева не тает.
„Продай дочь, что хочешь возьми!“ А Данило и скажи ему: „Это только паны продают всё, от своих свиней до своей совести, а я с Кошутом
воевал и ничем не торгую!“ Взревел было тот да и
за саблю, но кто-то из нас сунул зажженный трут в ухо коню, он и унес молодца.
Лжеучение государства вредно уже одним тем, что выдает ложь
за истину, но больше всего вредно тем, что приучает добрых людей делать дела, противные совести и закону бога: обирать бедных, судить, казнить,
воевать и думать, что все эти дела не дурные.
Призывает Строгонов Ермака и говорит: «Я вас теперь больше держать не стану, если вы так шалить будете». А Ермак и говорит: «Я и сам не рад, да с народом моим не совладаешь — набаловались. Дай нам работу». Строгонов и говорит: «Идите
за Урал
воевать с Кучумом, завладейте его землею. Вас и царь наградит». И показал Ермаку царское письмо. Ермак обрадовался, собрал казаков и говорит...
— Здравствуй, верный дорогой, избранный воин мой… Со врагом храбрей
воюй, ни о чем ты не горюй! Я тебя, сынок любезный,
за твою
за верну службу благодатью награжу — во царствие пределю, с ангелами поселю. Слушай от меня приказ: оставайся, Бог с тобой и покров мой над тобой.
— Директор с рабочими из-за чистоты тоже
воевал. Не очень-то любит ее… наш народец…
Уезжая, он жену, разумеется, взял с собою, но Офенберга не взял. Этот бедняк оставался у нас до поправки здоровья, пострадавшего в русской войне; но на Пекторалиса не жаловался, а только говорил, что никак не может догадаться,
за что
воевал.
— Войскам выступать, когда пропоет петух, идти — быстро, полк
за полком… Голова хвоста не дожидается… Жителей не обижать, с бабами не
воевать, подростков не трогать.
— Да по последней царской грамоте можем мы
воевать земли сибирские… Не пойдешь ли ты со своими людьми
за Каменный пояс, а мы так в челобитьи и пропишем?.. Коли удача будет, наверное царь смилуется.
— Значит! Делая эти прогулы, ты у нас называешься дезертир труда. Ты знаешь про нынешнюю железную дисциплину труда? Мы раньше
воевали с капиталистами, а теперь
за лучшую нашу долю
воюем с дисциплиной труда. Мы железно боремся на работе по труддисциплине! И всякого, кто
за это борется, надо не гадом называть, а называть строителем социализма.
«Надо удалить Ермака! — неслось далее в голове Строганова. — Но лишиться человека, которому с его людьми он обязан спокойствием и безопасностью? Не согласиться ли отпустить его с людьми
за Каменный пояс? Ведь есть у него царева грамота о том, что вправе
воевать государевым именем сибирские земли. Ну да погуторим с ним ладком, авось что и надумаем. Он парень хороший, сам поймет, что не пара Аксюше».
— Говорю ей толком, что надо-де Ермаку заслужить царское прощение, а для этого надумал он в поход идти со своими людьми
за Каменный пояс,
воевать сибирские земли… Так зачем уходить…
— Non, ce n’est rien, je voulais dire seulement… [ — Нет ничего, я хотел только сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre pour le roi de Prusse. [ — Я только хотел сказать, что мы напрасно
воюем за прусского короля.]
Вопрос старика тотчас же смягчил настроение Стягина. Он почувствовал себя так близко к этому отставному дворовому и бывшему дядьке. В тоне Левонтия было столько умной заботы и вместе с тем обиды
за барина, что с ним могут так
воевать какие-то"французенки", которых он, про себя, называл"халдами".
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в Европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни
за Австрию, ни против Австрии не надо было
воевать. Наша политика вся на Востоке, а в отношении Бонапарта одно — вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
— Il est très mauvais, votre jeu de mot, très spirituel, mais injuste, — грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. — Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le méchant, ce prince Hippolyte! [ — Ваша игра слов нехороша, очень остроумна, но несправедлива. Мы
воюем за добрые начала, а не
за прусского короля. О, какой злой, этот князь Ипполит!] — сказала она.
И все
воюют, берут на себя и грех и муку, а я один, как отставной учитель, сижу по ночам и наставления пишу, преподаю уроки, которых никто не слушает, и баллы ставлю
за поведение.