Неточные совпадения
— Постой, мне кое-что надо сказать, — и,
взяв его короткую руку, она прижала ее к своей
шее. — Да, ничего, что я позвала его обедать?
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я
взял ее из дома, — и он дернулся
шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов
взял его руки и, положив их себе около
шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай
взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Судаков сел к столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый,
шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он
взял левой рукой.
Несмотря, однако ж, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время с ребятишками. На дворе, у ворот, его часто видели с кучей детей. Он их мирит, дразнит, устроивает игры или просто сидит с ними,
взяв одного на одно колено, другого на другое, а сзади
шею его обовьет еще какой-нибудь шалун руками или треплет его за бакенбарды.
Он
взял его одной рукой за волосы, нагнул ему голову и три раза методически, ровно и медленно, ударил его по
шее кулаком.
Но она все нейдет. Его
взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять к себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на
шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади шел тот же кадет, с веером и складным стулом.
Он
взял руку — она была бледна, холодна, синие жилки на ней видны явственно. И
шея, и талия стали у ней тоньше, лицо потеряло живые цвета и сквозилось грустью и слабостью. Он опять забыл о себе, ему стало жаль только ее.
Задают подсудимому вопрос: «Ну, а где вы изволили
взять материал для вашей ладонки, кто вам
сшил ее?» — «Сам зашил».
— С
шеи, господа,
взял, с
шеи, вот с этой самой моей
шеи… Здесь они были у меня на
шее, зашиты в тряпку и висели на
шее, уже давно, уже месяц, как я их на
шее со стыдом и с позором носил!
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу.
Возьми их, крест с
шеи возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
Мой сосед
взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной
шеей, г. Готлиба фон-дер-Кока.
Как ни прекрасна была эта ночь, как ни величественны были явления светящихся насекомых и падающего метеора, но долго оставаться на улице было нельзя. Мошкара облепила мне
шею, руки, лицо и набилась в волосы. Я вернулся в фанзу и лег на кан. Усталость
взяла свое, и я заснул.
Покуда они разговаривали, между стариками завязался вопрос о приданом. Калерия Степановна находилась в большом затруднении. У Милочки даже белья сносного не было, да и подвенечное платье
сшить было не на что. А платье нужно шелковое, дорогое — самое простое приличие этого требует. Она не раз намекала Валентину Осиповичу, что бывают случаи, когда женихи и т. д., но жених никаких намеков решительно не понимал. Наконец старики Бурмакины
взяли на себя объясниться с ним.
— Четыре. Феклуша — за барышней ходит,
шьет, а мы три за столом служим, комнаты убираем. За старой барыней няня ходит. Она и спит у барыни в спальной, на полу, на войлочке. С детства, значит, такую привычку
взяла. Ну, теперь почивайте, Христос с вами! да не просыпайтесь рано, а когда вздумается.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не
возьму рыбы в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по
шею в землю или замуруюсь в каменную стену; не
возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Опять, как же и не
взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а
возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за
шею, когда на
шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
— Вы
возьмите жены, это самая модная материя! очень добротная! из нее все теперь
шьют себе сюртуки».
Но когда в перемену начинались игры, — она всегда старалась сесть около меня, обнять меня за
шею или
взять за руку.
Михей Зотыч
взял старика за плечо, повернул и толкнул в
шею.
— А ты не бойся! — басом сказала бабушка, похлопывая его по
шее и
взяв повод. — Али я тебя оставлю в страхе этом? Ох ты, мышонок…
Девочка протянула из окна руку, но Орланд вдруг взвился на дыбы и бросился в сторону. Всадник не потерялся,
взял коня в шенкеля, вытянул его хлыстом по
шее и, несмотря на его сопротивление, поставил его опять перед окном.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я вся тут… Нечего с меня
взять, с солдатки! Дочь у вас растет, большая будет, вам же стыдно… Этакой срам в дому! Беспременно этого варнака Тишку в три
шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и больше ничего, а вы хозяин в дому и ответите за нее.
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем…
Возьму вот, да всех в
шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
— Ничего! — радостно произнес он навстречу входившему Бычкову, с которым они только что наблюдали друг друга без масок. — Подозрение было, и теперь все кончено. Хорошо, что я дома не ночевал, а то, черт
возьми, напрасно бы сцена могла выйти: я бы их всех в
шею.
—
Возьми там губку, охвати шею-то, пыль на вас насела, хоть репу сей, — добавила она, глядя на античную шейку Гловацкой.
Несколько раз готов я был броситься к ней на
шею и просить, чтоб она не ездила или
взяла нас с собою; но больное ее лицо заставляло меня опомниться, и желанье, чтоб она ехала лечиться, всегда побеждало мою тоску и страх.
Под влиянием этого же временного отсутствия мысли — рассеянности почти — крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной
шеи; под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что, если туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели пожать гашетку? или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к нему,
взять его за нос и сказать: «А ну-ка, любезный, пойдем»?
— Так-то так, — возражает старуха, — да что радости! вот у Петра Васильича сын-офицер из полку приехал,
взял да отца по
шее из дома и выгнал!
Отец мой каждый день выезжал верхом; у него была славная рыже-чалая английская лошадь, с длинной тонкой
шеей и длинными ногами, неутомимая и злая. Ее звали Электрик. Кроме отца, на ней никто ездить не мог. Однажды он пришел ко мне в добром расположении духа, чего с ним давно не бывало; он собирался выехать и уже надел шпоры. Я стал просить его
взять меня с собою.
— Ах, душечка, меня, вероятно, самое скоро в
шею смажут в собственном доме, — ответила Раиса Павловна. — Если бы Амалька вцепилась мне в физиономию, я уверена, что ни один из присутствующих здесь не вступился бы за меня…
Взять хоть Демида Львовича для примера.
Широко открыв рот, он поднимал голову вверх, а руку протянул вперед. Мать осторожно
взяла его руку и, сдерживая дыхание, смотрела в лицо Егора. Судорожным и сильным движением
шеи он запрокинул голову и громко сказал...
— Отчего у нас не бываете? Стыдно дьюзей забывать. Зьой, зьой, зьой… Т-ссс, я все, я все, все знаю! — Она вдруг сделала большие испуганные глаза. —
Возьмите себе вот это и наденьте на
шею, непьеменно, непьеменно наденьте.
В этой-то горести застала Парашку благодетельная особа. Видит баба, дело плохо, хоть ИЗ села вон беги: совсем проходу нет. Однако не потеряла, головы, и не то чтобы кинулась на
шею благодетелю, а выдержала характер. Смекнул старик, что тут силой не
возьмешь — и впрямь перетащил мужа в губернский; город, из духовного звания выключил и поместил в какое-то присутственное место бумагу изводить.
— А откуда
взял папка деньги, чтоб тебе батистовую рубашку
сшить?
Устинья Наумовна. Ничего, жемчужная,
возьму. И крестьяне есть, и орген на
шее, а умен как, просто тебе истукан золотой!
Большов. А пятнадцать-то где же я
возьму? Не из рогожи ж мне их
шить.
У рощи остановились. Пока Анна Павловна рыдала и прощалась с сыном, Антон Иваныч потрепал одну лошадь по
шее, потом
взял ее за ноздри и потряс в обе стороны, чем та, казалось, вовсе была недовольна, потому что оскалила зубы и тотчас же фыркнула.
— Вот
возьмите, маменька, ладанку и отдайте ее нашему другу и благодетелю: пусть он повесит ее себе на
шею.
Я
взял шесть листов бумаги,
сшил тетрадь и написал сверху: «Правила жизни».
— Да все бормочет; трудно разобрать. Одно поняли мы, когда стали ему вертлюги ломать: «Вяземский, дескать, не один ко мне езживал; езживал и Федор Алексеевич Басманов, и корень-де
взял у меня, и носит тот корень теперь на
шее!»
Взял веревку, зацепил за сук, обмотал кругом
шеи, да и был таков!
Увидев тут же лежавший на подушке крест,
взял его, осмотрел и молча надел его опять Михайлову на
шею; надел и перекрестился.
Написав это письмо, Оленин поздно вечером пошел к хозяевам. Старуха сидела на лавке за печью и сучила коконы. Марьяна с непокрытыми волосами
шила у свечи. Увидав Оленина, она вскочила,
взяла платок и подошла к печи.
Ну, разумеется, попадья — женщина престарелая — заплакала и подумала себе такую женскую мысль, что дай, мол, я ему докажу, что я это ему
шью, а не дьякону, и
взяла красной бумаги и начала на тех исподних литеры веди метить, а он, отец Маркел, подкрался, да за руку ее хап.
А чтобы часового
взять, приходилось речку горную Кинтриши вброд по
шею переходить и обратно с часовым тем же путем пробираться уже втроем — за часовым всегда охотились вдвоем.
Затем нагнулся,
взял правой рукой стакан, а левой начал через
шею тянуть вниз полотенце, поднимая, таким образом, как на блоке, правую руку со стаканом прямо ко рту.
Тот намотал конец полотенца на правую руку, другой конец перекинул через
шею и
взял в левую.
Едва только Бобров подошел к Фарватеру и,
взяв в левую руку поводья, обмотал вокруг пальцев гривку, как началась история, повторявшаяся чуть ли не ежедневно. Фарватер, уже давно косившийся большим сердитым глазом на подходившего Боброва, начал плясать на месте, выгибая
шею и разбрасывая задними ногами комья грязи. Бобров прыгал около него на одной ноге, стараясь вдеть ногу в стремя.
В самый раз, когда хозяин купца за бороду
взял, чтоб, значит, ножиком его по
шее полоснуть, вдруг кто-то ка-ак стукнет со двора по окошку!