Неточные совпадения
Молчание компании как бы вдруг, однако, поразило его, и он стал обводить всех ожидающими чего-то глазами: «Что же мы, однако, сидим, что же вы ничего не начинаете,
господа?» — как бы говорил осклабленный
взор его.
Барин делает полуоборот, чтоб снова стать на молитву, как
взор его встречает жену старшего садовника, которая выходит из садовых ворот. Руки у нее заложены под фартук: значит, наверное, что-нибудь несет.
Барин уж готов испустить крик, но садовница вовремя заметила его в окне и высвобождает руки из-под фартука; оказывается, что они пусты.
Яков Петрович дернул меня за фалду фрака и не отвечал, а как-то странно потупился. Я даже заметил и прежде, что во все время нашего разговора он отворачивал лицо свое в сторону от лежащего
господина, и когда тот начинал говорить, то смотрел больше в потолок. Очевидно, Яков Петрович боялся его. Однако дерганье за фалды не ускользнуло от внимательного
взора арестанта.
— Если бы каждый день по триста рублей, это составило бы в месяц… в год…
Господа! обратимте наши
взоры на Запад!..
На весь этот оживленный вид герой мой смотрел холодным и бесчувственным
взором, и только скакавший им навстречу, совсем уж на курьерской тройке,
господин средних лет, развалившийся в бричке и с владимирским крестом на шее, обратил на себя некоторое внимание его.
Послышались тяжелые шаги, и довольно плотный
господин, с саквояжем через плечо, очевидно иностранец, выдвинулся из-за клумбы — и, с бесцеремонностью заезжего путешественника окинув
взором сидевшую на скамейке парочку, громко кашлянул и прошел далее.
Слово «терпимость», по-видимому, не ускользнуло от внимания слушателей, так что они даже переглянулись между собой, причем Аггей Никитич как бы спросил своим взглядом: «А что,
господин Вибель сам-то терпелив ли и добр?» — «Да, кажется», — ответила ему тоже
взором пани.
— Благодарю преблагую и пресущест венную троицу, — сказал царь, подымая очи к небу, — зрю надо мною всемогущий промысел божий, яко в то самое время, когда теснят меня враги мои, даже ближние слуги с лютостью умышляют погубить меня, всемилостивый бог дарует мне верх и одоление над погаными и славное приращение моих государств! — И, обведя торжествующим
взором бояр, он прибавил с видом угрозы: — Аще
господь бог за нас, никто же на ны! Имеющие уши слышати да слышат!
Употреблялся он преимущественно для производства скандалов и в особенности был прелестен, когда, заложив одну руку за жилет, а другою слегка подбоченившись, молча становился перед каким-нибудь крикливым
господином и
взорами своих оловянных глаз как бы приглашал его продолжать разговор.
— Так это он! — вскричал купец, и все
взоры обратились невольно на пустой угол. Несколько минут продолжалось мертвое молчание, потом все пришло в движение на постоялом дворе. Алексей хотел разбудить своего
господина, но Кирша шепнул ему что-то на ухо, и он успокоился. Купец и его работники едва дышали от страха; земский дрожал; стрелец посматривал молча на свою саблю; но хозяин и хозяйка казались совершенно спокойными.
Боярин приподнялся, лицо его покрылось живым румянцем, его жадные
взоры, устремленные на дверь хижины, горели нетерпением… Священник вошел, и чрез несколько минут на оживившемся лице примиренного с небесами изобразилось кроткое веселие и спокойствие праведника:
господь допустил его произнести молитву: «Днесь, сыне божий, причастника мя приими!» Он соединился с своим искупителем; и когда глаза его закрылись навеки, Митя, почтив прах его последним целованием, сказал тихим голосом...
Господи! да не г-н ли Губарев стоит в серой куртке и отвислых спальных панталонах на крыльце почтовой избы и ругается?.. Нет, это не г-н Губарев… Но какое поразительное сходство!.. Только у этого
барина рот еще шире и зубастее, и
взор понурых глаз еще свирепее, и нос крупнее… и борода гуще, и весь облик еще грузнее и противнее.
Тогда все бросились меня обнимать и целовать, что под конец сделалось для меня даже обременительным, потому что делегаты вздумали качать меня на руках и чуть-чуть не уронили на пол. Тем временем наступил адмиральский час, Прокоп наскоро произнес:
господа, милости просим хлеба-соли откушать! — и повел нас в столовую, где прежде всего нашим
взорам представилась севрюжина… но какая это была севрюжина!
— Жареные рябчики! — вскричал толстый
господин, провожая жадным
взором служанку, которая на большом блюде начала разносить жаркое. — Ну вот, почтеннейший, — продолжал он, обращаясь к худощавому старику, — не говорил ли я вам, что блюда блюдам розь. В «Мысе Доброй Надежды» и пять блюд, но подают ли там за общим столом вот это? — примолвил он, подхватя на вилку жареного рябчика.
Между тем горбатый нищий молча приблизился и устремил яркие черные глаза на великодушного
господина; этот
взор был остановившаяся молния, и человек, подверженный его таинственному влиянию, должен был содрогнуться и не мог отвечать ему тем же, как будто свинцовая печать тяготела на его веках; если магнетизм существует, то взгляд нищего был сильнейший магнетизм.
По-видимому,
господин Голядкин-младший принимал крайнее участие в разговоре, который подслушивал теперь благородным образом, кивал головою, семенил ножками, улыбался, поминутно взглядывал на его превосходительство, как будто бы умолял
взором, чтоб и ему тоже позволили ввернуть свои полсловечка.
— Нечего мне стыдиться, Андрей Филиппович, — отвечал
господин Голядкин так же полушепотом, обводя свои несчастные
взоры кругом, потерявшись и стараясь по сему случаю отыскать в недоумевающей толпе средины и социального своего положения.
— Эти два стула, поручик, назначены: один для Клары Олсуфьевны, а другой для танцующей здесь же княжны Чевчехановой; я их, поручик, теперь для них берегу, — задыхаясь, проговорил
господин Голядкин, обращая умоляющий
взор на
господина поручика.
Господин Голядкин бросил покорный, потерянный
взор на Андрея Филипповича.
Солидные
господа с бычьими глазами поглазеют, потупят
взоры в каталог, испустят не то мычание, не то сопенье и благополучно проследуют далее.
Княгиня покраснела, дипломат обратил на нее испытующий
взор и стал что-то чертить вилкою на дне своей тарелки. Дама в малиновом берете была как на иголках, слыша такие ужасы, и старалась отодвинуть свой стул от Печорина, а рыжий
господин с крестами значительно улыбнулся и проглотил три трюфели разом.
Пресвятая богородица,
Мати
господа всевышнего!
Обрати же
взор твой ласковый
На несчастную судьбу детей!
И наконец пора пришла…
В день смерти с ложа он воспрянул,
И снова силу обрела
Немая грудь — и голос грянул!
Мечтаньем чудным окрылил
Его
господь перед кончиной,
И он под небо воспарил
В красе и легкости орлиной.
Кричал он радостно: «Вперед!» —
И горд, и ясен, и доволен:
Ему мерещился народ
И звон московских колоколен;
Восторгом
взор его сиял,
На площади, среди народа,
Ему казалось, он стоял
И говорил…
И озлобленная братия, униженная поступком Феодора, осыпала его насмешками и бранью; даже несколько камней полетело в юношу; все волновалось и кричало; один обвиненный стоял спокойно; минута волнения прошла, — это был прежний Феодор, то же вдохновенное лицо, и ясно обращался его
взор на братию и к небу; и когда игумен, боясь тронуться его видом, спросил: «Чего же медлите вы?» — тогда Феодор возвел очи к небу, говоря: «
Господь, теперь я вижу, что ты обратился ко мне, что грешная молитва дошла до подножия твоего».
Удалившись несколько от города, юноша остановился, долго слушал исчезающий, раздробленный голос города и величественный, единый голос моря [Le Seigneur Mele eternellement dans un fatal hymen Le chant de la nature au cri du genre humain. V. Hugo. (
Господь вечно сливает в роковом супружестве песнь природы с криком рода человеческого. В. Гюго франц.)]… Потом, как будто укрепленный этой симфониею, остановил свой влажный
взор на едва виднеющейся Александрии.
Он был в тот день не один; впрочем, его редко можно было застать одного. У него сидела какая-то приказная строка, со старушечьим сморщенньм лицом, ястребиным носом и беспокойными глазами, совершенно истасканное существо, недавно служившее в теплом местечке, а в настоящее время находившееся под судом. Держась одною рукою за галстук, а другою — за переднюю часть фрака, этот
господин следил
взором за Степаном Петровичем и, подождав, пока усядутся гости, проговорил с глубоким вздохом...
Дав слово вскорости повторить свое посещение, гости наконец удалились; приветливые
взоры Эмеренции сопровождали их до самой столовой, а Калимон Иваныч вышел даже в переднюю и, посмотрев, как проворный слуга Бориса Андреича закутал
господ в шубы, навязал им шарфы и натянул на их ноги теплые сапоги, вернулся в свой кабинет и немедленно заснул, между тем как Поленька, пристыженная своею матерью, ушла к себе наверх, а две безмолвные женские личности, одна в чепце, другая в темном платочке, поздравляли Эмеренцию с новой победой.
Бар и барынь все бранят
Под рукою,
Презирать их каждый рад
За спиною;
Но столкнися с мудрецом
Барин знатный,
Иль красотка брось тайком
Взор приятный:
Вдруг начнет иное петь
Наш Сенека,
Переменится медведь
В человека;
Смотришь, — он, как и другой,
Гибок, тонок,
Мастер кстати делать свой
Падам-до-ног.
Полюбилось это
барину, понравилась и юркость мальчика, его светлый, умный
взор.
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Прости моего
господина!
Язык мой немеет, и
взор мой угас,
Но слово моё всё едино:
За грозного, Боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь,
И твёрдо жду смерти желанной!»
Так умер Шибанов, стремянный.
В сенях встретила приезжего прислуга, приведенная в тайну сокровенную. С радостью и весельем встречает она
барина, преисполненного благодати. С громкими возгласами: «Христос воскресе» — и мужчины и женщины ловят его руки, целуют полы его одежды, каждому хочется хоть прикоснуться к великому пророку, неутомимому радельщику, дивному стихослагателю и святому-блаженному. Молча, потупя
взоры, идет он дальше и дальше, никому не говоря ни слова.
— Скажи отцу, — произнесла она, и глаза ее в эту минуту были торжественны и горды, — что я и мой
господин, — тут она метнула
взором в сторону Израила, столь похожего на
господина, сколько Юлико на горного оленя, — что мой
господин ждет его к себе.
На лице боярина разыгрывались то удовольствие злобы, то страх, и слухом и
взором жадно следил он малейшее движение своего
господина.
Дикий, угрюмый
взор, по временам сверкающий, как блеск кинжала, отпущенного на убийство; по временам коварная, злая усмешка, в которой выражались презрение ко всему земному и ожесточение против человечества; всклокоченная голова, покрытая уродливою шапкою; худо отращенная борода; бедный охабень [Охабень — старинная верхняя одежда.], стянутый ремнем, на ногах коты, кистень в руках, топор и четки за поясом, сума за плечами — вот в каком виде вышел Владимир с мызы
господина Блументроста и прошел пустыню юго-восточной части Лифляндии.
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой
взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу вашего рыданья
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье.
Но, вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не умирает,
И ею всех я вас молю,
Пусть каждый за меня взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье, —
Прими усопшего раба
В твои блаженные селенья.
—
Господь с нею!
Господь с нею! — лепечет бабушка, и ее теперь всегда печальные старческие глаза слезятся. Потом она внимательным, долгим
взором окидывает окружающую обстановку. Бедный, тесный, но все еще милый уголок!
— Помоги тебе
Господь Бог! — сказал Фотий, подняв
взор кверху. — Отец наместник устроит тебя.