Неточные совпадения
Я помнил каждый шаг и каждую минуту — и вот взять только перо да и строчить привычной рукой: было, мол, холодно,
ветер дул,
качало или было тепло, вот приехали в Данию…
Но это было нелегко, при качке, без Фаддеева, который где-нибудь стоял на брасах или присутствовал вверху, на ноках рей: он один знал, где что у меня лежит. Я отворял то тот, то другой ящик, а ящики лезли вон и толкали меня прочь. Хочешь сесть на стул —
качнет, и сядешь мимо. Я лег и заснул.
Ветер смягчился и задул попутный; судно понеслось быстро.
Корейский берег, да и только. Опись продолжается, мы уж в 39˚ ‹северной› широты; могли бы быть дальше, но
ветра двое сутки были противные и
качали нас по-пустому на одном месте. Берега скрывались в тумане. Вчера вдруг показались опять.
Шагом идет — как в руках несет; рысью — что в зыбке
качает, а поскачет, так и
ветру за ним не угнаться!
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг,
ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и
качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Также в полдерева и близко к древесному стволу садятся тетерева в ветреное время, чтобы их вместе с ветвями не
качало ветром, чего они не любят.
Кругом было и светло и зелено;
ветер шелестел в листьях деревьев, изредка
качая длинную ветку малины над головой Зинаиды.
И
ветер бушевал среди ненастья,
качая верхушки деревьев, стуча ставнями и напевая мне в моей постели о десятках людей, лишенных тепла и приюта.
Ветер, казавшийся слабым в поле, здесь был весьма силен и порывист; мост
качало, и волны, с шумом ударяясь о бревна и разрезаясь на якорях и канатах, заливали доски.
Люди чувствовали себя беззащитными, как только оставили те места, на которых привыкли драться, и тревожно толпились во мраке у входа моста, который
качал сильный
ветер.
— По чрезвычайному дождю грязь по здешним улицам нестерпимая, — доложил Алексей Егорович, в виде отдаленной попытки в последний раз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел в темный, как погреб, отсырелый и мокрый старый сад.
Ветер шумел и
качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Алексей Егорович шел как был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага на три вперед фонариком.
Малюта вышел. Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь на дворе гроза шумела да время от времени
ветер, ворвавшись в окно,
качал цепи и кандалы, висевшие на стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его матери. Он наклонился и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.
Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда
ветер на лету
качал ветки у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — синяя одежда из тонкого полотна, — уложила на низком ложе и села на пол у его голых ног, босая, в одной рубашке. И одежду, и Сашино тело облила она духами, — густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в горах странно-цветущей долины.
Наступили холода, небо окуталось могучим слоем туч; непроницаемые, влажные, они скрыли луну, звёзды, погасили багровые закаты осеннего солнца.
Ветер, летая над городом,
качал деревья, выл в трубах, грозя близкими метелями, рвал звуки и то приносил обрывок слова, то чей-то неконченный крик.
Тьма кромешная окутывала избушки. Не было никакой возможности различить их очертание посреди темного углубления высокого берегового хребта, который подымался черною, мрачною стеною. Жалобное журчание ручья да изредка шум
ветра, который
качал воротами, возмущали тишину площадки.
Поздно, поздно вечером приехал Борис Петрович домой; собаки встретили его громким лаем, и только по светящимся окнам можно было узнать строение;
ветер шумя
качал ветелки, насаженные вокруг господского двора, и когда топот конский раздался, то слуги вышли с фонарями навстречу, улыбаясь и внутренне проклиная барина, для которого они покинули свои теплые постели, а может быть, что-нибудь получше.
Поднялся
ветер той порою,
Качал во мраке дерева,
И свист его подобен вою —
Как воет полночью сова.
Солнце уж не так ярко светило с голубого неба, позже вставало и раньше ложилось; порывистый
ветер набегал неизвестно откуда,
качал вершинами деревьев и быстро исчезал, оставив в воздухе холодевшую струю.
И
ветер колыбель его
качал,
И месяц полуночи с ним играл!
Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (
ветер сильно
качал берёзы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Я оглянулся: ах ты господи! и точно, я не туда гребу: все, кажись, как надлежит, впоперек течения держу, а нашей слободы нет, — это потому что снег и
ветер такой, что страх, и в глаза лепит, и вокруг ревет и
качает, а сверху реки точно как льдом дышит.
Алёшка трёт коленки себе и ухмыляется. Никин, как всегда, молчит и словно черпает глазами всё вокруг. Прыгает, играет огонь в очаге, живя своей красной, переливчатой жизнью, напевая тихие, весёлые, ласковые песни. Дует
ветер,
качая деревья, брызгает дождём.
Садится Орша на коня,
Дал знак рукой, гремя, звеня,
Средь вопля женщин и детей
Все повскакали на коней,
И каждый с знаменьем креста
За ним проехал в ворота;
Лишь он, безмолвный, не крестясь,
Как бусурман, татарский князь,
К своим приближась воротам,
Возвел глаза — не к небесам;
Возвел он их на терем тот,
Где прежде жил он без забот,
Где нынче
ветер лишь живет,
И где,
качая изредка
Дверь без ключа и без замка,
Как мать
качает колыбель,
Поет гульливая метель!..
Он, сурово и строго
качая головой, что-то шептал про себя; седые усы шевелились, и
ветер трепал ему волосы на голове.
Губы его дергались, силясь выговорить слово, и в то же мгновение произошло что-то непонятное, чудовищное, сверхъестественное. В правую щеку мне дунуло теплым
ветром, сильно
качнуло меня — и только, а перед моими глазами на месте бледного лица было что-то короткое, тупое, красное, и оттуда лила кровь, словно из откупоренной бутылки, как их рисуют на плохих вывесках. И в этом коротком, красном, текущем продолжалась еще какая-то улыбка, беззубый смех — красный смех.
Сход расходился. Мавра, несмотря на холодный
ветер, сидела на пороге своей избы. С побелевшими губами и мутными глазами, она растерянно
качала головою. Около нее стояла бледная Донька, прижимала к груди руки и неподвижно смотрела на расходившихся по дороге мужиков.
Ждал ли он кого и высматривал или так просто его беспокоило что-то внутреннее — не могу вам сказать; но он все глядел, как мерцает огонек в фонаре, которым
качал и скрипел
ветер, и то откинется в глубь кресла, то точно хочет сорваться и убежать.
К довершению задул такой сильный северо-восточный
ветер, что во время стоянки вагонов их
качает.
И стала крепнуть тревожная, глухая и безликая молва. Она вползала всюду, где только были люди, и оставляла после себя что-то, какой-то осадок страха, надежды и ожидания. Говорили мало, говорили неопределенно, больше
качали головами и вздыхали, но уже в соседней губернии, за сотню верст от Знаменского, кто-то серый и молчаливый вдруг громко заговорил о «новой вере» и опять скрылся в молчании. А молва все двигалась — как
ветер, как тучи, как дымная гарь далекого лесного пожара.