Неточные совпадения
— То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку
на лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он
ведет себя, как
ведут себя все молодые
люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
Все это произвело ропот, особенно когда новый начальник, точно как наперекор своему предместнику, объявил, что для него ум и хорошие успехи в науках ничего не значат, что он смотрит только
на поведенье, что если
человек и плохо учится, но хорошо
ведет себя, он предпочтет его умнику.
Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех
людей в доме, а ее больше всех; один Прокофьич не смутился и толковал, что и в его время господа дирывались, «только благородные господа между
собою, а этаких прощелыг они бы за грубость
на конюшне отодрать
велели».
Все, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль
повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть
себя не похожим
на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
Людей на ярмарке было больше, чем
на выставке,
вели они
себя свободнее, шумнее и все казались служащими торговле с радостью.
Офицер, который
ведет его дело, — очень любезный
человек, — пожаловался мне, что Дмитрий держит
себя на допросах невежливо и не захотел сказать, кто вовлек его… в эту авантюру, этим он очень повредил
себе…
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы,
на фронте, не щадим
себя, а вы, в тылу… Вы — больше враги, чем немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я
веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
По тротуару величественно плыл большой коричневый ком сгущенной скуки, — пышно одетая женщина
вела за руку мальчика в матроске, в фуражке с лентами; за нею шел клетчатый
человек, похожий
на клоуна, и шумно сморкался в платок, дергая
себя за нос.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом
человеке, а о
себе самом думал с досадой, находя, что он
себя вел не так, как следовало бы, все время точно качался
на качели.
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «хороший тон» не
велит человеку быть самим
собой… Надо стереть с
себя все свое и походить
на всех!
Вина в самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле,
ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось
на горе, говорят
люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и
люди наши трезвы, пьют
себе чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
Рабочие — их было
человек 20 — и старики и совсем молодые, все с измученными загорелыми сухими лицами, тотчас же, цепляя мешками за лавки, стены и двери, очевидно чувствуя
себя вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно, готовые итти до конца света и сесть куда бы ни
велели, хоть
на гвозди.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово
вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из
себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами
на одну доску здесь поставили… Видите, какой
человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным
людям.
Пить вино и развратничать он не любит, а между тем старик и обойтись без него не может, до того ужились!» Это была правда; молодой
человек имел даже видимое влияние
на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже
вести себя начал иногда приличнее…
Услышав, что вся компания второй день ничего не ела, офицер
повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе были выброшены
на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля;
люди наши набили
себе ими карманы; в десерте недостатка не было.
Оставя жандармов внизу, молодой
человек второй раз пошел
на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая
вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая
собой, стояла перед ней; она молча указывала ему
на мужчину, державшего в своих руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
Входит становой, пожилой
человек, довольно жалкого вида.
На нем вицмундир, который он, по-видимому, надел, въезжая в околицу села.
Ведет он
себя перед предводителем смиренно, даже робко.
По-моему, для этого можно воспользоваться услугами грамотных ссыльных, которые, как показал уже опыт, скоро приучаются самостоятельно
вести наблюдения, и нужен только
человек, который взял бы
на себя труд руководить ими.]
Она мечтает о семейном счастии с любимым
человеком, заботится о том, чтоб
себя «облагородить», так, чтобы никому не стыдно было взять ее замуж; думает о том, какой она хороший порядок будет
вести в доме, вышедши замуж; старается
вести себя скромно, удаляется от молодого барина, сына Уланбековой, и даже удивляется
на московских барышень, что они очень бойки в своих разговорах про кавалеров да про гвардейцев.
Но Петр Васильич не ограничился этой неудачной попыткой. Махнув рукой
на самого Мыльникова, он обратил внимание
на его сотрудников. Яшка Малый был ближе других, да глуп, Прокопий, пожалуй, и поумнее, да трус — только телята его не лижут… Оставался один Семеныч, который был чужим
человеком. Петр Васильич зазвал его как-то в воскресенье к
себе,
велел Марье поставить самовар, купил наливки и завел тихие любовные речи.
— Иная, батюшка, и при отце с матерью живет, да
ведет себя так, что за стыд головушка гинет, а другая и сама по
себе, да чиста и перед
людьми и перед Господом.
На это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.
Весь этот разговор молодые
люди вели между
собой как-то вполголоса и с явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел
на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей.
Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в
себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до самой смерти своей, что дедушка зовет ее к
себе и сердится
на нее, что она не приходит, стучит
на нее палкою и
велит ей идти просить у добрых
людей на хлеб и
на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.
— Главная причина, — продолжал он, — коли-ежели без пользы читать, так от чтениев даже для рассудка не без ущерба бывает. День
человек читает, другой читает — смотришь, по времени и мечтать начнет. И возмечтает неявленная и неудобьглаголемая. Отобьется от дела, почтение к старшим потеряет, начнет сквернословить. Вот его в ту пору сцарапают, раба божьего, — и
на цугундер.
Веди себя благородно, не мути, унылости
на других не наводи. Так ли по-твоему, сударь?
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу
людям, которые за него в тюрьмах погибают,
на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех
людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не
поведут за
собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а — не другая!
Старик начал, кажется, с того, что Пушкин был весьма хороший стихотворец; потом, сбиваясь и мешаясь, перешел вдруг
на то, что нужно
вести себя хорошо и что если
человек не
ведет себя хорошо, то значит, что он балуется; что дурные наклонности губят и уничтожают
человека; исчислил даже несколько пагубных примеров невоздержания и заключил тем, что он с некоторого времени совершенно исправился и что теперь
ведет себя примерно хорошо.
Пролежал он таким образом, покуда не почувствовал, что пальто
на нем промокло. И все время, не переставая, мучительно спрашивал
себя:"Что я теперь делать буду? как глаза в
люди покажу?"В сущности, ведь он и не любил Феклиньи, а только, наравне с другими, чувствовал
себя неловко, когда она, проходя мимо, выступала задорною поступью,
поводила глазами и сквозь зубы (острые, как у белки) цедила:"ишь, черт лохматый, пялы-то выпучил!"
Средства он имел хорошие, не торопился связывать
себя узами, был настолько сведущ и образован, чтобы
вести солидную беседу
на все вкусы, и в обществе
на него смотрели как
на приличного и приятного
человека.
Я
велела ему сказать через
людей, что я хоть и девушка, но мне двадцать три года, и в гувернерах я не нуждаюсь, да и возить мне их с
собой не
на что…
«Это звери, а не
люди!» — проговорил он, садясь
на дрожки, и решился было не знакомиться ни с кем более из чиновников; но, рассудив, что для парадного визита к генеральше было еще довольно рано, и увидев
на ближайшем доме почтовую вывеску,
велел подвезти
себя к выходившему
на улицу крылечку.
Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила девку, что жестко, заставила перестлать при
себе и до тех пор не ушла, пока Александр улегся. Она вышла
на цыпочках, погрозила
людям, чтоб не смели говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом
велела послать к
себе Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги и поцеловал у ней руку.
— Жалеть его нечего! — резко отозвался Николай, оборачиваясь в дверях. — Если бы такую выходку с браслетом и письмом позволил
себе человек нашего круга, то князь Василий послал бы ему вызов. А если бы он этого не сделал, то сделал бы я. А в прежнее время я бы просто
велел отвести его
на конюшню и наказать розгами. Завтра, Василий Львович, ты подожди меня в своей канцелярии, я сообщу тебе по телефону.
Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие
на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное; третье: вам необходимо
вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся
людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо
человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать за
собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды.
Действительно, русский
человек как-то туго поддается выдержке и почти совсем не может устроить, чтобы
на всяком месте и во всякое время
вести себя с одинаковым самообладанием.
Из глубины леса шло несколько
людей в изодранных одеждах, с дубинами в руках. Они
вели с
собой связанного Максима. Разбойник, которого он ударил саблей, ехал
на Максимовом коне. Впереди шел Хлопко, присвистывая и приплясывая. Раненый Буян тащился сзади.
— Так вот оно
на мое и выходит. Коли
человек держит
себя аккуратно: не срамословит, не суесловит, других не осуждает, коли он притом никого не огорчил, ни у кого ничего не отнял… ну, и насчет соблазнов этих
вел себя осторожно — так и совесть у того
человека завсегда покойна будет. И ничто к нему не пристанет, никакая грязь! А ежели кто из-за угла и осудит его, так, по моему мнению, такие осуждения даже в расчет принимать не следует. Плюнуть
на них — и вся недолга!
Весть о ревизоре мигом разносится по острогу. По двору бродят
люди и нетерпеливо передают друг другу известие. Другие нарочно молчат, сохраняя свое хладнокровие, и тем, видимо, стараются придать
себе больше важности. Третьи остаются равнодушными.
На казарменных крылечках рассаживаются арестанты с балалайками. Иные продолжают болтать. Другие затягивают песни, но вообще все в этот вечер в чрезвычайно возбужденном состоянии.
Видно было, что этот
человек мог
повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего
на свете.
— Думаешь — это я по своей воле и охоте навалился
на тебя? Я — не дурак, я ведь знал, что ты меня побьешь, я
человек слабый, пьющий. Это мне хозяин
велел: «Дай, говорит, ему выволочку да постарайся, чтобы он у
себя в лавке побольше напортил во время драки, все-таки — убыток им!» А сам я — не стал бы, вон ты как мне рожу-то изукрасил…
Нилова еще не было. Матвей глядел
на все происходившее с удивлением и неудовольствием. Он решил итти навстречу неизбежности, но ему казалось, что и это делается здесь как-то не по-людски. Он представлял
себе это дело гораздо проще. У
человека спрашивают паспорт, паспорта нет.
Человека берут, и полицейский, с книгой подмышкой,
ведет его куда следует. А там уж что будет, то есть как решит начальство.
В письме Петрухиной матери было писано, во-первых, благословение, во-вторых, поклоны всех, известие о смерти крестного и под конец известие о том, что Аксинья (жена Петра) «не захотела с нами жить и пошла в
люди. Слышно, что живет хорошо и честно». Упоминалось о гостинце, рубле, и прибавлялось то, что уже прямо от
себя, и слово в слово, пригорюнившаяся старуха, со слезами
на глазах,
велела написать дьяку...
Уже ко времени Константина всё понимание учения свелось к резюме, утвержденным светской властью, — резюме споров, происходивших
на соборе, — к символу веры, в котором значится: верую в то-то, то-то и то-то и под конец — в единую, святую, соборную и апостольскую церковь, т. е. в непогрешимость тех лиц, которые называют
себя церковью, так что всё свелось к тому, что
человек верит уже не богу, не Христу, как они открылись ему, а тому, чему
велит верить церковь.
Всё исчезло для него в эти дни; работой
на заводе он и раньше мало занимался, её без ошибок
вёл Шакир, но прежде его интересовали
люди, он приходил
на завод, в кухню, слушал их беседы, расспрашивал о новостях, а теперь — никого не замечал, сторожил постоялку, ходил за нею и думал про
себя иногда...
На другой день Пугачев получил из-под Оренбурга известие о приближении князя Голицына и поспешно уехал в Берду, взяв с
собою пятьсот
человек конницы и до полуторы тысячи подвод. Сия
весть дошла и до осажденных. Они предались радости, рассчитывая, что помощь приспеет к ним чрез две недели. Но минута их освобождения была еще далека.
Впрочем, рассуждая глубже, можно заметить, что это так и должно быть; вне дома, то есть
на конюшне и
на гумне, Карп Кондратьич
вел войну, был полководцем и наносил врагу наибольшее число ударов; врагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники — лень, несовершенная преданность его интересам, несовершенное посвящение
себя четверке гнедых и другие преступления; в зале своей, напротив, Карп Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и милое чело дочери для поцелуя; он снимал с
себя тяжелый панцирь помещичьих забот и становился не то чтобы добрым
человеком, а добрым Карпом Кондратьичем.
Какое дело обществу,
на какие доходы ты живешь, лишь бы ты жил прилично и
вел себя, как следует порядочному
человеку.
Васса укутывала шею Званцева шарфом. Он стоял перед нею, капризно выпятив губы, сморщенный, икры его вздрагивали. Фоме стало противно смотреть
на них, он отошел
на другой плот. Его удивляло, что все эти
люди ведут себя так, точно они не слышали песни. В его груди она жила, вызывая у него беспокойное желание что-то сделать, сказать.
По всему этому, отпуская семью в Европу «к мещанам», он сам стоически держался родного края, служа обществу. Он был сначала выбран дворянством в посредники полюбовного размежевания и прославился своею полезнейшею деятельностью.
Люди, которые испокон века
вели между
собою мелкие и непримиримые вражды и при прежних посредниках выходили
на межи только для того, чтобы посчитаться при сторонних
людях, застыдились дяди и стали смолкать перед его энергическими словами...
Пока
люди седлают, а я ему умываться подаю, а он все
велит себе воду с ледком
на голову лить, а сам все ее ловит горстьми; глотает, и сам молитву «Живый в помощи» читает — молится, а вид у него совершенно потерянный.
Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. «Ведь любят же других
людей так женщины?» — думал он. Того, что князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому князем, и Миклаков, войдя в сени,
на вопрос свой к лакею: «Дома ли князь?», услышал ответ, что князь дома, но только никого не
велел принимать и заперся у
себя в кабинете.