Неточные совпадения
Конца
повести она долго не могла дослушать и все разражалась такими искренними горячими слезами, что приходилось прерывать чтение, и последнюю главу они одолели только в четыре
приема. И сам чтец не раз прослезился при этом.
Через месяц окончилась казавшаяся бесконечной усиленная тренировка фараонов на ловкость, быстроту, красоту и точность военных
приемов. Наступил момент, когда строгие глаза учителей нашли прежних необработанных новичков достаточно спелыми для высокого звания юнкера Третьего военного Александровского училища. Вскоре пронеслась между фараонами летучая волнующая
весть: «В эту субботу будем присягать!»
Я понравился хозяевам и быстро подружился со всеми, щеголяя цирковыми
приемами, и начал объезжать неуков и
вести разговоры с приезжавшими офицерами, покупателями лошадей.
С этою-то радостною
вестью Строгоновы приехали к Иоанну, и вскоре после них прибыло Ермаково посольство. Ликованье в городе было неслыханное. Во всех церквах служили молебны, все колокола звонили, как в светлое Христово воскресенье. Царь, обласкав Строгоновых, назначил торжественный
прием Ивану Кольцу.
Один немецкий ученый, нарочно приезжавший из Карльсруэ исследовать особенный род червячка с рожками, который водится в нашей губернии, и написавший об этом червячке четыре тома in quarto [в одну четверть листа (лат.)], так был обворожен
приемом и любезностию Марьи Александровны, что до сих пор
ведет с ней почтительную и нравственную переписку и из самого Карльсруэ.
Многие из посещавших Мордасов уезжали в восторге от ее
приема и даже
вели с ней потом переписку.
Повесть «Пустынник» была так недурно написана для мальчика (хотя он и называл себя юношей), в ней столько было оригинальных мыслей и
приемов (так казалось окружающим), что многие, которым отец Загоскина давал читать ее, не хотели верить, чтобы это было написано Мишей, как называли его в семействе, в кругу родных и близких знакомых.
Раз он встретился с бабой, которая рыдала впричет, и спросил ее своим басом: «Чего, дура, ревешь?» Баба сначала испугалась, а потом рассказала, что у нее изловили сына и завтра
ведут его в рекрутский
прием.
В 1860 г. по совету писателя его старший брат М. М. Достоевский перевел этот роман на русский язык.] употребил почти такой же
прием, и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет право)
вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально последнюю минуту.
Пропустим года два… Я не хочу
В один
прием свою закончить
повесть.
Читатель знает, что я с ним шучу,
И потому моя спокойна совесть,
Хоть, признаюся, много пропущу
Событий важных, новых и чудесных.
Но час придет, когда, в пределах тесных
Не заключен и не спеша вперед,
Чтоб сократить унылый эпизод,
Я снова обращу вниманье ваше
На те года, потраченные Сашей…
Сначала мы отправлялись в лес только с ними, постепенно расширяя нашу охотничью область, а затем
повели дело уже самостоятельно, усвоив все необходимые
приемы охоты и, главное, освоившись с нелегкой наукой ходить целыми днями по горам и лесам и не заблудиться.
Мы полагаем, что этот беззубый
прием неприличен также и при разборе
повести г-жи Кохановской, «Первой любви» Тургенева, «Тысячи душ» г. Писемского и т. п.
— Да, но вы, конечно, знаете, что встарь с новым человеком заговаривали о погоде, а нынче начинают речь с направлений. Это
прием новый, хотя, может быть, и не самый лучший: это
ведет к риску сразу потерять всякий интерес для новых знакомых.
— Уча, мы учимся сами. Я не скажу, чтобы все методы воспитания и исправления, которые применяла Церковь, были одинаково удачны. Нет, мы часто ошибались, но каждая наша ошибка
вела к упорядочению наших
приемов… Мы совершенствуемся, м-р Вандергуд, мы совершенствуемся!
Неуместный
прием этот, которым мы по неопытности своей подражали взошедшему перед нами другу дома, обратил на нас всеобщее внимание, — и я, шедший впереди лобызающей руки шеренги, видя смущение девиц и насмешки мужчин, не знал, как мне остановиться и куда
вести за собой свой гусек.
В
приеме те, к которым приходили родные, целовали как-то продолжительно и нежно сестер, матерей, отцов и братьев. После обеда ходили просить прощения к старшим и соседям-шестым, с которыми
вели непримиримую «войну Алой и Белой розы», как, смеясь, уверяли насмешницы пятые, принявшиеся уже за изучение истории. Гостинцы, принесенные в этот день в
прием, разделили на два разряда: на скоромные и постные, причем скоромные запихивались за обе щеки, а постные откладывались на завтра.
Он лечил даром и соседей и крестьян,
вел хозяйство с заграничными
приемами; кроме хлебопашества, имел и свеклосахарный завод.
Частыми гостями Александра Васильевича были принц де Линь (отец), принц Кобургский и отставной генерал Карачай, которого он уговорил поступить снова на службу в войска, под его, Суворова, начальство. Больших
приемов он не делал и обширного знакомства не водил. Вообще он
вел в Вене свой обычный образ жизни, вставал задолго до света, обедал в 8 часов утра.
До начала адвокатского
приема оставался еще слишком час, и Николай Леопольдович, приказав подать себе и явившемуся гостю чаю,
велел позвать ее в спальню, а сам продолжал лениво потягиваться в своей роскошной постеле, Через несколько минут в дверях спальни появилась робко ступавшая по мягкому ковру своей бархатной походкой фигура Николая Ильича.
В антракте этого ужасного происшествия сыграли посольский
прием. Из посольского двора
вели Поппеля объездом, лучшими улицами, Великою, Варьскою, Красною площадью и главной улицею в городе. Все это убито народом, как подсолнечник семенами. Оставлено только место для проезда посла, его дворян и провожатых. Все окна исписаны живыми лицами, заборы унизаны головами, как в заколдованных замках людоморов, по кровлям рассыпались люди. Вся Москва с своими концами и посадами прилила к сердцу своему.
До Кобрина доходили
вести, что генералиссимусу готовится торжественный
прием, вернее сказать, триумф.
Шетарди, наконец, получил давно желаемую аудиенцию у царя и снова появился при дворе. На первом же
приеме он встретился с цесаревной и в разговоре с нею высказал, что, несмотря на справедливые основания, существующие у короля для отзыва посланника из Петербурга, он
велел ему остаться в России единственно для того, чтобы отстаивать интересы ее, Елизаветы Петровны.
Государь остался очень доволен таким
приемом его посланного и прислал вскоре благодарственное письмо к Измайлову,
повелев в нем объявить признание свое и благодарность всем чинам, в Москве пребывающим, как гражданским, так и воинским, дворянству, купечеству и вообще всем жителям.
Она чувствовала, что так как она
ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то
прием ее был обеспечен.
Так это при мне и осталось, хотя я, впрочем, ревность своего зырянина не стеснял и предоставлял ему орудовать испытанными, по своей верности,
приемами князя Андрея Боголюбского, о коих выкликал над его гробом Кузьма-домочадец: «придет, дескать, бывало, язычник, ты
велишь его
весть в ризницу, — пусть смотрит на наше истинное, христианство».