Неточные совпадения
Там была
свобода и жили другие люди, совсем непохожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще
века Авраама и стад его.
Впрочем, в встрече его с нею и в двухлетних страданиях его было много и сложного: «он не захотел фатума жизни; ему нужна была
свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я считал проповедником: он носил в сердце золотой
век и знал будущее об атеизме; и вот встреча с нею все надломила, все извратила!
Нельзя без волнения читать эти строки: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа…» «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…» «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий
век восславил я
Свободу и милость к падшим призывал».
Пятнадцать
веков мучились мы с этою
свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко.
Пафос
свободы и пафос личности, то есть, в конце концов, пафос духа, я всегда противополагал господствующей в начале XX
века атмосфере.
В начале
века велась трудная, часто мучительная, борьба людей ренессанса против суженности сознания традиционной интеллигенции, — борьба во имя
свободы творчества и во имя духа.
Весь XIX
век будет проникнут стремлением к
свободе и социальной правде.
Прекрасные мечты!
Но их достанет на пять дней.
Не
век же вам грустить?
Поверьте совести моей,
Захочется вам жить.
Здесь черствый хлеб, тюрьма, позор,
Нужда и вечный гнет,
А там балы, блестящий двор,
Свобода и почет.
Как знать? Быть может, бог судил…
Понравится другой,
Закон вас права не лишил…
Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели
веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем — о прекрасном, светлом празднике торжества
свободы и разума.
Они, олухи, выбрали
свободу — и что же: понятно — потом
века тосковали об оковах.
Застрелю!» — И вот этого-то индюшачьего презрения к
свободе человеческого духа нам не простят — во
веки веков.
Тут я что-то возразил, что тогда был
век романтизма и поэзии, и были и писатели такого характера, а нынче
век гражданских чувств и
свободы…
А в чем же мы можем найти облегчение более действительное, как не в
свободе от грамматики, этого старого, изжившего свой
век пугала, которого в наш просвещенный
век не страшатся даже вороны и воробьи?"
Агния. Очень весело. Да и то еще приятно думать, что вот через год через два муж умрет, не два же
века ему жить; останешься ты молодой вдовой с деньгами на полной
свободе, чего душа хочет.
Между прочим я писал ей: «Мне нередко приходилось беседовать со стариками актерами, благороднейшими людьми, дарившими меня своим расположением; из разговоров с ними я мог понять, что их деятельностью руководят не столько их собственный разум и
свобода, сколько мода и настроение общества; лучшим из них приходилось на своем
веку играть и в трагедии, и в оперетке, и в парижских фарсах, и в феериях, и всегда одинаково им казалось, что они шли по прямому пути и приносили пользу.
В тот
век почты были очень дурны, или лучше сказать не существовали совсем; родные посылали ходока к детям, посвященным царской службе… но часто они не возвращались пользуясь
свободой; — таким образом однажды мать сосватала невесту для сына, давно убитого на войне.
Вкруг дел людских загадочной чертой
Свободы грань очерчена от
века...
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждая,
Что в мой жестокий
век восславил я
СвободуИ милость к падшим призывал.
Федя (поднимается). Не разговаривайте. Это степь, это десятый
век, это не
свобода, а воля… Теперь «Не вечерняя».
Он требует места и
свободы своему
веку: просит дела, но не хочет прислуживаться, и клеймит позором низкопоклонство и шутовство.
И старость, игом лет согбенна,
Пред гробом зрится восхищенна,
С
свободой встретя
век златой!
Знаю, что все идет к лучшему; знаю выгоды нашего времени и радуюсь успехам просвещения в России; однако ж с удовольствием обращаю взор и на те времена, когда наши дворяне, взяв отставку, возвращались на свою родину с тем, чтобы уже никогда не расставаться с ее мирными пенатами; редко заглядывали в город; доживали
век свой на
свободе и в беспечности; правда, иногда скучали в уединении, но зато умели и веселиться при случае, когда съезжались вместе.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий
век восславил я
свободуИ милость к падшим призывал.
Я где-то видел твою ханжескую рожу. Не помню где, — я много видел на своем
веку: в суде, где ты внушал присяжным смертные приговоры; или в церкви, где ты проповедовал смирение; или… да! здесь, на берегу, ты доказывал людям, что им не надо
свободы.
Боже, что Польшу родимую нашу
Славой лелеял столь долгие
веки,
Ты, отвращавший нам горькую чашу
Броней своей всемогущей опеки,
Ныне к Тебе мы возносим моленье:
Отдай нам
свободу! Пошли избавленье!
Вот почему христианством в качестве высшей
свободы восхваляется не мощь, но немощь, не богатство, но нищета, не мудрость
века сего с его хозяйственной магией, но «юродство».
Лишь в царстве будущего
века, когда «Бог будет всяческая во всех» [«Да будет Бог все во всем» (1 Кор. 15:28).], станет более имманентен миру, нежели в этом
веке, а потому и самая возможность религии, в значении ее как ущербленного богосознания, упразднится, лишь тогда человеческой
свободе уже не дано будет знать или не знать Бога, верить или не верить в Него.
Не то же ли это самое «чувство зависимости», к которому, через
века самообольщения насчет своей
свободы, снова пришло теперь человечество?
Течения французской философии XIX
века — Мен де Биран, Ренувье, Равессон, Лекье, Лашелье, Бутру и др. — более благоприятны для философии
свободы.
— Го-го!.. Какой!
Свобода вероисповедания, — из-за нее в средние
века сколько войн происходило.
В Верхнюю палату я тоже захаживал, но она не вызывала во мне никакого интереса. Там я сидел в трибуне журналистов и смотрел на группы епископов в белых кисейных рукавах. И тогда уже либеральный Лондон начал находить, что это сословное представительство с прибавкою высокопоставленных духовных отжило свой
век, и ждать от него чего-либо, кроме тормоза идеям
свободы и равноправия, — наивно!
Если он человек тихий, любящий
свободу, уединение и сознание честно приобретенного имени, он проживет весь свой
век спокойно, составит себе состояние и, когда пожелает отдыхать, старость его обеспечена от всяких случайностей.
Религия любви еще грядет в мир, это религия безмерной
свободы Духа [В. Несмелов в своей книге о св. Григории Нисском пишет: «Отцы и учители церкви первых трех
веков ясно говорили только о личном бытии Св.
— Это значит продать себя за деньги!? — вспыхнул Владимир Николаевич. — Нет, уж извините, я на это не пойду. Мне моя
свобода дороже всего. Переносить бабьи слезы, сцены ревности, нянчиться с женой весь
век! Да ни за что на свете. Спасибо, мне и так от бабья достается. А тут на законном-то основании. Да через неделю сбежишь.
Нам, детям девятнадцатого
века, крепостничества не надо и мы его не терпим, во всем должна быть
свобода — это знамение времени.
Забудут ли в таком случае русские люди битву Задонскую? Забудут ли, что наше отечество два
века страдало под игом иноплеменных, что государи наши преклоняли колени перед ханами орд монгольских и получали венец царства, как дар их милостей? Забудут ли, что эта битва, знаменитейшая в летописях мира, есть основание нашей
свободы?