Неточные совпадения
Я дня два не съезжал на берег. Больной, стоял я, облокотясь на сетки, и любовался на небо, на окрестные острова, на леса, на разбросанные по берегам хижины, на рейд, с движущеюся
картиной джонок, лодок,
вглядывался в индийские, китайские физиономии, прислушивался к говору.
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком
вглядываться, чтоб не осталось сору
в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с
картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…
Но, увы! —
вглядываясь в живые
картины, выступающие для меня теперь из тумана прошлого, я решительно вижу себя вынужденным отказаться от этого эффектного мотива.
По целым часам он стоял перед «Снятием со креста»,
вглядываясь в каждую черту гениальной
картины, а Роберт Блюм тихим, симпатичным голосом рассказывал ему историю этой
картины и рядом с нею историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение. Ребенок стоит, пораженный величием общей
картины кельнского Дома, а Роберт Блюм опять говорит ему хватающие за душу речи по поводу недоконченного собора.
Она удивительно изменилась. Это бледное лицо приобрело какой-то отпечаток достоинства, совершенно не идущий к ее общественному положению. Она скромна и
в то же время как будто бы горда. Чем ей гордиться?! Пристально
вглядываясь в лицо Лопатина, я думал прочесть на нем историю его отношений к ней. Ничего особенного: он несколько возбужден, но, по-видимому, только своей
картиной. Это будет превосходная вещь. Она стоит
в холсте как живая.
Как живо вспоминаются мне эти долгие, тихие сеансы!
Картина подходила к концу, и тяжелое, неопределенное чувство закрадывалось постепенно
в мою грудь. Я чувствовал, что, когда Надежда Николаевна перестанет быть нужна мне как натурщица, мы расстанемся. Я вспомнил наш разговор с Гельфрейхом
в день его переезда; часто, когда я
вглядывался в ее бледное, мрачное лицо,
в ушах моих звенели слова: «Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее!»
Ночь… Тихо вздыхает рядом костлявая Васса…
В головах ровно дышит голубоглазая Дуня, Наташина любимица… Дальше благоразумная, добрая и спокойная Дорушка… Все спят… Не спится одной Наташе. Подложив руку под кудрявую голову, она лежит,
вглядываясь неподвижно
в белесоватый сумрак весенней ночи.
Картины недалекого прошлого встают светлые и мрачные
в чернокудрой головке. Стучит сердце… Сильнее дышит грудь под напором воспоминаний… Не то тоска, не то боль сожаления о минувшем теснит ее.
Картина на первый взгляд самая обыкновенная. Бродят женщины, иные
в ситцевых распашных капотах, а то просто
в длинных рубахах, простоволосые или покрытые платками; некоторые о босу ногу сидят и на земле или валяются, поют, бормочут. Но когда он, не отрывая глаза от щели
в заборе, стал
вглядываться в этих женщин, еще незнакомый ему ужас безумия заползал ему внутрь, и губы его явственно вздрагивали.
Чем больше он
вглядывался в эту грустную
картину, тем сильнее развивалась
в его уме мысль о злобах и невзгодах человеческой жизни.