Неточные совпадения
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье
слово ее
было: «Кто этот
господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он
был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив
свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно
будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу
своему к
господину капитану, и с этим
словом обратился
было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь.
Я сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь, — сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, — посмотри, доносчик ли я на
своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом». Я взял из рук его бумагу: это
был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от
слова до
слова...
В мельничном флигельке скоро собрались все, то
есть Нагибин, Телкин, поп Савел и Ипат, который теперь жил в деревне, так как в городе ему решительно нечего
было делать. Впрочем, верный слуга Привалова не особенно горевал о таком перемещении:
барин своей женитьбой потерял в его глазах всякую цену. «Одним
словом, как
есть пропащий человек!»
Когда башкирам
было наконец объявлено, что вот
барин поедет в город и там
будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти
слова, молча вышли на улицу, сели на коней и молча тронулись в
свою Бухтарму. Привалов долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих людей!
В Москве с давних пор это
слово было ходовым, но имело совсем другое значение: так назывались особого рода нищие, являвшиеся в Москву на зимний сезон вместе со
своими господами, владельцами богатых поместий. Помещики приезжали в столицу проживать
свои доходы с имений, а их крепостные — добывать деньги, часть которых шла на оброк, в господские карманы.
— Я вам,
господа, скажу факт, — продолжал он прежним тоном, то
есть как будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть не смеясь, может
быть, над
своими же собственными
словами, — факт, наблюдение и даже открытие которого я имею честь приписывать себе, и даже одному себе; по крайней мере об этом не
было еще нигде сказано или написано.
«Но ведь я мужчина! Ведь я
господин своему слову. Ведь то, что толкнуло меня на этот поступок,
было прекрасно, благородно и возвышенно. Я отлично помню восторг, который охватил меня, когда моя мысль перешла в дело! Это
было чистое, огромное чувство. Или это просто
была блажь ума, подхлестнутого алкоголем, следствие бессонной ночи, курения и длинных отвлеченных разговоров?»
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого на свете страшилища не испугается и что не разлюбит она
своего господина милостивого, и говорит ему таковые
слова: «Если ты стар человек —
будь мне дедушка, если середович —
будь мне дядюшка, если же молод ты —
будь мне названой брат, и поколь я жива —
будь мне сердечный друг».
Впрочем, и того, что я понял,
было достаточно для меня; я вывел заключение и сделал новое открытие: крестьянин насмехался над
барином, а я привык думать, что крестьяне смотрят на
своих господ с благоговением и все их поступки и
слова считают разумными.
— Ну, слава тебе, господи! — сказала она и даже перекрестилась при этом: из разных отрывочных
слов барина она очень хорошо понимала
своим любящим сердцем, какой злодей
был губернатор для Вихрова.
Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это
были тоже люди, имеющие
свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности
своей и по складу умной речи,
был, конечно, лучше половины
бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
— Справедливое
слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя
свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее
было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье
барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев
свой.
— Всё-с, ваше высокородие!
Словом сказать, всё-с. Хоша бы, например, артели, кассы… когда ж это видано? Прежде, всякий, ваше высокородие, при
своем деле состоял-с:
господин на службе
был, купец торговал, крестьянин, значит, на
господина работал-с… А нынче, можно сказать, с этими кассами да с училищами, да с артелями вся чернядь в гору пошла!
Ему уж не хотелось уезжать. Досада его прошла от брошенного Юлиею ласкового
слова на прощанье. Но все видели, что он раскланивался: надо
было поневоле уходить, и он ушел, оглядываясь как собачонка, которая пошла
было вслед за
своим господином, но которую гонят назад.
— Нет, это он так, давал мне
свой посмотреть,
господин профессор, — нашелся Иконин, и опять
слово господин профессор
было последнее
слово, которое он произнес на этом месте; и опять, проходя назад мимо меня, он взглянул на профессоров, на меня, улыбнулся и пожал плечами, с выражением, говорившим: «Ничего, брат!» (Я после узнал, что Иконин уже третий год являлся на вступительный экзамен.)
Была будто бы кем-то обольщена в
своей чести, и за это вот
господин Лебядкин, уже многие годы, будто бы с обольстителя ежегодную дань берет, в вознаграждение благородной обиды, так по крайней мере из его болтовни выходит — а по-моему, пьяные только слова-с.
Не по любви вышла Елена за Морозова; но она целовала крест
быть ему верною и твердо решилась сдержать
свою клятву, не погрешить против
господина своего ни
словом, ни мыслию.
«
Господу, — говорю, —
было угодно меня таким создать», — да с сими
словами и опять заплакал; опять сердце, знаете, сжалось: и сержусь на
свои слезы и плачу. Они же, покойница, глядели, глядели на меня и этак молчком меня к себе одним пальчиком и поманули: я упал им в ноги, а они положили мою голову в колени, да и я плачу, и они изволят плакать. Потом встали, да и говорят...
— Ах, дядюшка, вы все с
своими науками!.. Вообразите, — продолжал я, с необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясь снова к Обноскиной, — мой дорогой дядюшка до такой степени предан наукам, что откопал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного, практического философа,
господина Коровкина; и первое
слово сегодня ко мне, после стольких лет разлуки,
было, что он ждет этого феноменального чудодея с каким-то судорожным, можно сказать, нетерпением… из любви к науке, разумеется…
Вот каким образом происходило дело: месяца за два до приезда Алексея Степаныча, Иван Петрович Каратаев ездил зачем-то в Уфу и привез
своей жене эту городскую новость; Александра Степановна (я сказал о ее свойствах) вскипела негодованием и злобой; она
была коновод в
своей семье и вертела всеми, как хотела, разумеется кроме отца; она обратила в шпионы одного из лакеев Алексея Степаныча, и он сообщал ей все подробности об образе жизни и о любви
своего молодого
барина; она нашла какую-то кумушку в Уфе, которая разнюхала, разузнала всю подноготную и написала ей длинную грамоту, с помощию отставного подьячего, составленную из городских вестей и сплетен дворни в доме Зубина, преимущественно со
слов озлобленных приданых покойной мачехи.
— А я вот что тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение
Господу, в достатке, все у нас
есть, люди нас не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку в дом, как сейчас и начал вздорить… Разве это порядок? Мать я тебе или нет? Какие ты
слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки… Погляди-ко, ты остребенился на сватьев-то… Я
своим умом так разумею, что твой Маркушка колдун, и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а не сорокоустом…
Варвара Михайловна (волнуясь). А я не знаю… Я не вижу ничего более яркого… (Шалимов внимательно прислушивается к
словам Варвары Михайловны.) Я не умею говорить… Но,
господа, я сердцем чувствую: надо, необходимо пробудить в людях сознание
своего достоинства, во всех людях… во всех! Тогда никто из нас не
будет оскорблять другого… Ведь мы не умеем уважать человека, и это так больно… обидно…
И точно: если всеобщее почтение
есть дар благословенный, то благодать его не капала, а лилась на дядю. Он
был во всеобщем мнении настоящий благородный
господин своего слова и по высокой
своей аристократической прямоте и честности первый человек во всей губернии. <В> первые же наступившие выборы уезд поднес ему шары на уездное предводительство, но губерния опять поднялась и упросила его
быть предводителем благородного сословия всей губернии.
Зинка знал этот крик: это
был призывный, боевой клич его
барина, клич не то переделанный из имени Зиновий, не то скомпонованный из сокращения двух
слов: «Зинка, бей!» Так кричал Рогожин при
своих рыцарских нападениях на обидчиков.
— Не следует забывать,
господа, — вставляет
свое слово вдруг появившийся Менандр, — что в нас воплощается либеральное начало в России! Следовательно, нам прежде всего надо поберечь самих себя, а потом позаботиться и о том, чтоб у нашего бедного, едва встающего на ноги общества не отняли и того, что у него уже
есть!
— Из-за одного заглавия, ваше сиятельство, сколько
будет пренумерантов! вот увидите! — вставил
свое слово господин, который хвастался запиской о тлетворном направлении современной русской литературы.
— Да, пьяница, сам вижу, самому совестно, а не могу удержаться: душеньку из меня тянет,
барин… Все видят, как Савоська
пьет, а никто не видит, зачем Савоська
пьет. У меня, может, на душе-то каменная гора лежит… Да!.. Ох, как мне тяжело бывает: жизни
своей постылой не рад. Хоть камень да в воду… Я ведь человека порешил,
барин! — тихо прибавил Савоська и точно сам испугался собственных
слов.
— Так-с, так-с. Доложу вам, по моему мнению… а я могу-таки, при случае,
свое слово молвить; я три года в Дерпте выжил… все эти так называемые общие рассуждения, гипотезы там, системы… извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо… никуда не годятся. Это все одно умствование — этим только людей морочат. Передавайте,
господа, факты, и
будет с вас.
Прогремел на всю Москву ядовитый фельетон журналиста Колечкина, заканчивающийся
словами: «Не зарьтесь,
господин Юз, на наши яйца, — у вас
есть свои!»
— Оно бы
есть! да больно близко твоей деревни… и то правда,
барин, ты хорошо придумал… что начала, то кончу; уж мне грех тебя оставить; вот тебе мужицкое платье: скинь-ка
свой балахон… — а я тебе дам сына в проводники… он малый глупенек, да зато не болтлив, и уж против материнского
слова не пойдет…
Вино и брага приметно распоряжали их
словами и мыслями; они приметно позволяли себе больше вольностей, чем обыкновенно, и женщины
были приметно снисходительней; но оставим буйную молодежь и послушаем об чем говорили воинственные пришельцы с седобородыми старшинами? — отгадать не трудно!.. они требовали выдачи
господ; а крестьяне утверждали и клялись, что
господа скрылись, бежали; увы! к несчастию казаки
были об них слишком хорошего мнения! они не хотели даже слышать этого, и урядник уже поднимал
свою толстую плеть над головою старосты, и его товарищи уж произносили
слово пытка; между тем некоторые из них отправились на барский двор и вскоре возвратились, таща приказчика на аркане.
И вот почему, несмотря на данное себе
слово не входить ни во что, что бы ни делалось, и сторониться от всего, что бы ни
было,
господин Голядкин изредка, украдкой, тихонько-тихонько приподымал голову и исподтишка поглядывал на стороны, направо, налево, заглядывал в физиономии
своих сослуживцев и по ним уже старался заключить, нет ли чего нового и особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудь неблаговидными целями скрываемого.
Дав себе такое честное
слово,
господин Голядкин мысленно сказал себе: «
Была не
была!» — и, к собственному
своему величайшему изумлению, совсем неожиданно начал вдруг говорить.
Словом,
господин Голядкин вполне
был доволен, во-первых, потому, что
был совершенно спокоен; во-вторых, что не только не боялся врагов
своих, но даже готов
был теперь всех их вызвать на самый решительный бой; в-третьих, что сам
своею особою оказывал покровительство и, наконец, делал доброе дело.
И между тем как
господин Голядкин начинал
было ломать себе голову над тем, что почему вот именно трудно протестовать хоть бы на такой-то щелчок, — между тем эта же мысль о щелчке незаметно переливалась в какую-нибудь другую форму, — в форму какой-нибудь известной маленькой или довольно значительной подлости, виденной, слышанной или самим недавно исполненной, — и часто исполненной-то даже и не на подлом основании, даже и не из подлого побуждения какого-нибудь, а так, — иногда, например, по случаю, — из деликатности; другой раз из ради совершенной
своей беззащитности, ну и, наконец, потому… потому, одним
словом, уж это
господин Голядкин знал хорошо почему!
Тот, кто сидел теперь напротив
господина Голядкина,
был — ужас
господина Голядкина,
был — стыд
господина Голядкина,
был — вчерашний кошмар
господина Голядкина, одним
словом был сам
господин Голядкин, — не тот
господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке; не тот, который служил в качестве помощника
своего столоначальника; не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе; не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «не троньте меня, и я вас трогать не
буду», или: «не троньте меня, ведь я вас не затрогиваю», — нет, это
был другой
господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной, — одним
словом, ничего, решительно ничего не
было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить, который именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия.
Герой наш вспыхнул, как огонь, от
слов не знающего стыда
господина Голядкина-младшего и, не в силах владеть собою, бросился, наконец, на него с очевидным намерением растерзать его и порешить с ним, таким образом, окончательно; но
господин Голядкин-младший, по подлому обыкновению
своему, уже
был далеко: он дал тягу, он уже
был на крыльце.
Осклабившись, вертясь, семеня, с улыбочкой, которая так и говорила всем: «доброго вечера», втерся он в кучку чиновников, тому пожал руку, этого по плечу потрепал, третьего обнял слегка, четвертому объяснил, по какому именно случаю
был его превосходительством употреблен, куда ездил, что сделал, что с собою привез; пятого и, вероятно,
своего лучшего друга чмокнул в самые губки, — одним
словом, все происходило точь-в-точь, как во сне
господина Голядкина-старшего.
— Не таковский я человек, сударыня Наталья Николаевна, чтобы жаловаться или трусить, — угрюмо заговорил он. — Я вам только как благодетельнице моей и уважаемой особе чувства мои изложить пожелал. Но
господь бог ведает (тут он поднял руку над головою), что скорее шар земной в раздробление придет, чем мне от
своего слова отступиться, или… (тут он даже фыркнул) или трусить, или раскаиваться в том, что я сделал! Значит,
были причины! А дочери мои из повиновения не выдут, во веки веков, аминь!
Вероятно, он давно служил при
своем господине: он
был так наметан, что по одному знаку без
слов отгадывал, что ему нужно, и всегда стоял против
своего барина.
«
Господу, — говорю, —
было угодно таким создать меня», — да с сими
словами и опять заплакал; опять сердце, знаете, сжалось: и сержусь на
свои слезы и плачу.
Когда возвратился Павел, она даже забыла рассказать ему про грубость Марфы, и, кажется, тем бы все и должно
было кончиться; но Марфа сидела очень долго у прислуги Лизаветы Васильевны, жаловалась на барыню, рассказывала утреннее происшествие и, к
слову, рассказала много кое-чего еще и другого, а именно, что
барин хоть ничего и не видит, а барыня-то пришаливает с высоким
барином, с Бахтиаровым, что у них переписка, что все будто бы за книжками посылает
свою приданную дуру.
Дяденька
был своего слова барин. Как только мы вышли, он говорит...
— Вестимо, бог до греха не допустит, — перебила Домна. — Полно тебе, Акулька, рюмить-то; приставь голову к плечам. И вправду Савельевна
слово молвила, за что, за какую надобу мужу
есть тебя, коли ты по добру с ним жить станешь?.. Не люб он тебе? Не по сердцу пришелся небось?.. Да ведь, глупая, неразумная девка! вспомни-ка, ведь ни отца, ни матери-то нет у тебя, ведь сирота ты бездомная, и добро еще
барин вступился за тебя, а то бы весь век
свой в девках промаячилась. Полно… полно же тебе…
Тиха
Была его и благостна кончина.
Он никому не позабыл сказать
Прощальное, приветливое
слово;
Когда ж
своей царицы скорбь увидел,
«Аринушка, — сказал он, — ты не плачь,
Меня
Господь простит, что государить
Я не умел!» И, руку взяв ее,
Держал в
своей и, кротко улыбаясь,
Так погрузился словно в тихий сон —
И отошел. И на его лице
Улыбка та последняя осталась.
Мало, видно, он башки-то
своей бережет; ему бы только на других указывать, того не зная, что, царство небесное, старый
господин мой теперь, умираючи, изволил мне приказывать: «Калистрат, говорит, теперь сын мой остается в цветущих летах, не прикинь ты его!» Так я помню эти
слова ихние, и всегда, в чем ни на
есть господская воля, исполню ее:
барин теперь приказал мне, чтобы волоса с головы бабы его не пало от него, и я вот при вас, Сергей Васильич, говорю, что ежели я, мало-мальски что услышу, — завтра же сделаю об ней распоряжение — на барский двор пшеницу мыть на всю зиму, на те: властвуй, командуй!
Наконец, Шушерин с притворным участием упросил его рассказать о недавно случившемся с ним несчастном происшествии, которое Яковлев, трезвый, скрывал от всех и которое состояло в следующем: подгулявший Яковлев вышел с какой-то поздней пирушки и, не имея
своего экипажа, потребовал, чтоб один из кучеров отвез его домой; кучера не согласились, потому что у каждого
был свой барин или
свой седок; Яковлев стал их бранить, называть скотами, которые не понимают счастия везти великого Яковлева, и как эти
слова их не убедили — принялся с ними драться; кучера рассердились и так отделали его
своими кнутьями, что он несколько дней
был болен.
— Я вот про то, ваше благородие, — начал он, с вежливостию поклонившись Ордынову, — их благородие на ваш счет маленько утрудить посмел… Оно того, сударь, выходит — сами знаете — я и хозяйка то
есть рады бы душою и волею и
слова бы сказать не посмели… да житье-то мое какое, сами знаете, сами видите, сударь! А, право, только что животы
Господь бережет, за то и молим святую волю его; а то сами видите, сударь, взвыть мне, что ли, приходится? — Тут Мурин опять утер рукавом
свою бороду.
«Слушай же, — говорит мне, — красная девица, — а у самого чудно очи горят, — не праздное
слово скажу, а дам тебе великое
слово: на сколько счастья мне подаришь, на столько
буду и я тебе
господин, а невзлюбишь когда — и не говори,
слов не роняй, не трудись, а двинь только бровью
своей соболиною, поведи черным глазом, мизинцем одним шевельни, и отдам тебе назад любовь твою с золотою волюшкой; только
будет тут, краса моя гордая, несносимая, и моей жизни конец!» И тут вся плоть моя на его
слова усмехнулася…