Неточные совпадения
«
Поют они без голосу,
А слушать — дрожь по
волосу!» —
Сказал другой мужик.
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья,
ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже
ели. Распустивши
волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Видно
было, как брызгали на него искры, словно обливали, как занялись на нем
волосы, как он сначала тушил их, потом вдруг закружился на одном месте…
Вспомнили, что еще при Владимире Красном Солнышке некоторые вышедшие из употребления боги
были сданы в архив, бросились туда и вытащили двух: Перуна и
Волоса.
Парамошу нельзя
было узнать; он расчесал себе
волосы, завел бархатную поддевку, душился, мыл руки мылом добела и в этом виде ходил по школам и громил тех, которые надеются на князя мира сего.
Они охотнее преклонялись перед
Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на ус, что если долгое время не
будет у них дождя или
будут дожди слишком продолжительные, то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду.
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти всё
было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены
были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна
были уже вставлены, только паркетный пол
был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их
волоса, поздороваться с господами.
Агафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом, спутанными
волосами и обнаженными по локоть худыми руками кругообразно покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину, от всей души желая, чтоб она застыла и не проварилась. Княгиня, чувствуя, что на нее, как на главную советницу по варке малины, должен
быть направлен гнев Агафьи Михайловны, старалась сделать вид, что она занята другим и не интересуется малиной, говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.
Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего любила его. Теперь он
был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его
волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это
был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
На голове ее из своих и чужих нежно золотистого цвет
волос был сделан такой эшафодаж прически, что голова ее равнялась по величине стройно выпуклому и очень открытому спереди бюсту.
― Не угодно ли? ― Он указал на кресло у письменного уложенного бумагами стола и сам сел на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми
волосами пальцами, и склонив на бок голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя
было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то
есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися
волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой
волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Где его голубые глаза, милая и робкая улыбка?»
была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную девочку с черными вьющимися
волосами, вместо Сережи, которого она, при запутанности своих мыслей, ожидала видеть в детской.
Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен. Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она
была прелестна в своем простом черном платье, прелестны
были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся
волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но
было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.
Варенька в своем белом платке на черных
волосах, окруженная детьми, добродушно и весело занятая ими и, очевидно, взволнованная возможностью объяснения с нравящимся ей мужчиной,
была очень привлекательна.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела
была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно
была прикреплена к тонкой и ровной от начала до средины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны
были потные редкие
волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
— Я спрашивала доктора: он сказал, что он не может жить больше трех дней. Но разве они могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на мужа из-за
волос. — Всё может
быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.
Разрезного ножика не
было на столе, и она, вынув карточку, бывшую рядом (это
была карточка Вронского, сделанная в Риме, в круглой шляпе и с длинными
волосами), ею вытолкнула карточку сына.
Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее глаз, надел халат и остановился, всё глядя на нее. Надо
было итти, но он не мог оторваться от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения, ее взгляда, но он никогда не видал ее такою. Как гадок и ужасен он представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она
была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими
волосами, сияло радостью и решимостью.
Воспаленное, измученное лицо Кити с прилипшею к потному лицу прядью
волос было обращено к нему и искало его взгляда.
Это
была не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися
волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами.
Левин же только оттого не
выпил водки, что ему оскорбительна
была эта Француженка, вся составленная, казалось, из чужих
волос, poudre de riz и vinaigre de toilette.
— По крайней мере, если придется ехать, я
буду утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие… Гриша, не тереби, пожалуйста, они и так все растрепались, — сказала она, поправляя выбившуюся прядь
волос, которою играл Гриша.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях,
волосах, белизне и румянце лица,
было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним.
Всякая женщина полная, грациозная, с темными
волосами была его мать.
Он
был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз. На нем
был короткий сюртук. И руки и широкие кости казались еще огромнее.
Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
Но его порода долговечна, у него не
было ни одного седого
волоса, ему никто не давал сорока лет, и он помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в пятьдесят лет считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек считает себя dans la force de l’âge, [в расцвете лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым человеком.]
На голове у нее, в черных
волосах, своих без примеси,
была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами.
Заметны
были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых
волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках.
Можно
было поправить рисунок сообразно с требованиями этой фигуры, можно и должно даже
было иначе расставить ноги, совсем переменить положение левой руки, откинуть
волосы.
Сергей Иванович давно уже отобедал и
пил воду с лимоном и льдом в своей комнате, просматривая только что полученные с почты газеты и журналы, когда Левин, с прилипшими от пота ко лбу спутанными
волосами и почерневшею, мокрою спиной и грудью, с веселым говором ворвался к нему в комнату.
В его лице и фигуре, от коротко обстриженных черных
волос и свежевыбритого подбородка до широкого с иголочки нового мундира, всё
было просто и вместе изящно.
Большие
волосы и очень открытый лоб давали внешнюю значительность лицу, в котором
было одно маленькое детское беспокойное выражение, сосредоточившееся над узкою переносицей.
Сзади Левина шел молодой Мишка. Миловидное, молодое лицо его, обвязанное по
волосам жгутом свежей травы, всё работало от усилий; но как только взглядывали на него, он улыбался. Он, видимо, готов
был умереть скорее, чем признаться, что ему трудно.
Да, в висках
были седые
волосы.
Несмотря на светлый цвет его
волос, усы его и брови
были черные — признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади.
«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее
волосы касались воды; минута
была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и я мгновенно сбросил ее в волны.
Через несколько минут он
был уже возле нас; он едва мог дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых
волос, вырвавшись из-под шапки, приклеились ко лбу его; колени его дрожали… он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку.
Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые
волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос — все это
было для меня обворожительно.
Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые
волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только при долгом наблюдении, можно
было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства.
Мери сидела на своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые
волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских туфлях.
Вернер
был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога
была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг
волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей.
Лица у них
были полные и круглые, на иных даже
были бородавки, кое-кто
был и рябоват,
волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят французы, —
волосы у них
были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие.
Слезы вдруг хлынули ручьями из глаз его. Он повалился в ноги князю, так, как
был, во фраке наваринского пламени с дымом, в бархатном жилете с атласным галстуком, новых штанах и причесанных
волосах, изливавших чистый запах одеколона.
Когда проносился мимо его богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте и потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: «А ведь
был конторщик,
волосы носил в кружок!» И все, что ни отзывалось богатством и довольством, производило на него впечатление, непостижимое им самим.
Одна
была старуха, другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми
волосами, весьма ловко и мило приглаженными на небольшой головке.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже начало
было сделано, и оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге
была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые
волосы.
Со своей стороны Чичиков оглянул также, насколько позволяло приличие, брата Василия. Он
был ростом пониже Платона,
волосом темней его и лицом далеко не так красив; но в чертах его лица
было много жизни и одушевленья. Видно
было, что он не пребывал в дремоте и спячке.
Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углубился совершенно в бумаги, не отвечая ничего. Видно
было вдруг, что это
был уже человек благоразумных лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван Антонович, казалось, имел уже далеко за сорок лет;
волос на нем
был черный, густой; вся середина лица выступала у него вперед и пошла в нос, — словом, это
было то лицо, которое называют в общежитье кувшинным рылом.