Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном
ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч —
по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот
был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем
ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит
по миру,
Не отойдя сосет!
Непогода к вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала всю вымокшую, трясущую
ушами и головой лошадь, что она шла боком; но Левину под башлыком
было хорошо, и он весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие
по колеям, то на нависшие на каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева.
Косые лучи солнца
были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды,
был тяжел и чмокал;
по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту
была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в
ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя
было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались
по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
Чичиков, чинясь, проходил в дверь боком, чтоб дать и хозяину пройти с ним вместе; но это
было напрасно: хозяин бы не прошел, да его уж и не
было. Слышно
было только, как раздавались его речи
по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей в
уху, а карасей — в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.
Потом показались трубки — деревянные, глиняные, пенковые, обкуренные и необкуренные, обтянутые замшею и необтянутые, чубук с янтарным мундштуком, недавно выигранный, кисет, вышитый какою-то графинею, где-то на почтовой станции влюбившеюся в него
по уши, у которой ручки,
по словам его,
были самой субдительной сюперфлю, [Суперфлю — (от фр. superflu) — рохля, кисляй.
— Il ne fallait pas danser, si vous ne savez pas! [Не нужно
было танцевать, если не умеешь! (фр.)] — сказал сердитый голос папа над моим
ухом, и, слегка оттолкнув меня, он взял руку моей дамы, прошел с ней тур по-старинному, при громком одобрении зрителей, и привел ее на место. Мазурка тотчас же кончилась.
И когда кучер отвечал утвердительно, она махнула рукой и отвернулась. Я
был в сильном нетерпении: взлез на свою лошадку, смотрел ей между
ушей и делал
по двору разные эволюции.
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу, не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое
было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом сказал: «Чья это рука?» В чулане
было совершенно темно; но
по одному прикосновению и голосу, который шептал мне над самым
ухом, я тотчас узнал Катеньку.
Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, — вот ведь ты об этом Николашке мне тогда
уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда
по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
Дмитрий Самгин стукнул ложкой
по краю стола и открыл рот, но ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в
ухо Спивак. Она
была в светло-голубом, без глупых пузырей на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его
были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились
по глаголам их. Толстой незаметен
был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания…
Ухо чего-то болит… Прошу…
Это
было глупо, смешно и унизительно. Этого он не мог ожидать, даже не мог бы вообразить, что Дуняша или какая-то другая женщина заговорит с ним в таком тоне. Оглушенный, точно его ударили
по голове чем-то мягким, но тяжелым, он попытался освободиться из ее крепких рук, но она, сопротивляясь, прижала его еще сильней и горячо шептала в
ухо ему...
Самгин видел, что еврей хочет говорить отечески ласково, уже без иронии, — это видно
было по мягкому черному блеску грустных глаз, — но тонкий голос, не поддаваясь чувству, резал
уши.
Самгин решил зайти к Гогиным, там должны все знать. Там
было тесно, как на вокзале пред отходом поезда, он с трудом протискался сквозь толпу барышень, студентов из прихожей в зал, и его тотчас ударил
по ушам тяжелый, точно в рупор кричавший голос...
Захотелось сегодня же, сейчас уехать из Москвы.
Была оттепель, мостовые порыжели, в сыроватом воздухе стоял запах конского навоза, дома как будто вспотели, голоса людей звучали ворчливо, и раздирал
уши скрип полозьев
по обнаженному булыжнику. Избегая разговоров с Варварой и встреч с ее друзьями, Самгин днем ходил
по музеям, вечерами посещал театры; наконец — книги и вещи
были упакованы в заказанные ящики.
Говоря, Кутузов постукивал пальцем левой руки
по столу, а пальцами правой разминал папиросу, должно
быть, слишком туго набитую. Из нее на стол сыпался табак, патрон, брезгливо оттопырив нижнюю губу, следил за этой операцией неодобрительно. Когда Кутузов размял папиросу, патрон, вынув платок, смахнул табак со стола на колени себе. Кутузов с любопытством взглянул на него, и Самгину показалось, что
уши патрона покраснели.
Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать иглой взад и вперед, поглядывая
по временам на Илью Ильича, на Алексеева и прислушиваясь чуткими
ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на дворе, то
есть не отлучился ли дворник в «заведение».
«Увяз, любезный друг,
по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди,
будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Несмотря на все эти причуды, другу его, Штольцу, удавалось вытаскивать его в люди; но Штольц часто отлучался из Петербурга в Москву, в Нижний, в Крым, а потом и за границу — и без него Обломов опять ввергался весь
по уши в свое одиночество и уединение, из которого могло его вывести только что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда ежедневных явлений жизни; но подобного ничего не
было и не предвиделось впереди.
Райский разобрал чемодан и вынул подарки: бабушке он привез несколько фунтов отличного чаю, до которого она
была большая охотница, потом нового изобретения кофейник с машинкой и шелковое платье темно-коричневого цвета. Сестрам
по браслету, с вырезанными шифрами. Титу Никонычу замшевую фуфайку и панталоны, как просила бабушка, и кусок морского каната класть в
уши, как просил он.
Папашу оставляли в покое, занимались музыкой, играли,
пели — даже не брали гулять, потому что (я говорю тебе это
по секрету, и весь Петербург не иначе, как на
ухо, повторяет этот секрет), когда карета твоей кузины являлась на островах, являлся тогда и Милари, верхом или в коляске, и ехал подле кареты.
Но чертить зрачки, носы, линии лба,
ушей и рук
по сту раз — ему
было до смерти скучно.
Он стал
было учиться, сначала на скрипке у Васюкова, — но вот уже неделю водит смычком взад и вперед: а, с, g, тянет за ним Васюков, а смычок дерет ему
уши. То захватит он две струны разом, то рука дрожит от слабости: — нет! Когда же Васюков играет — точно
по маслу рука ходит.
Я сидел и слушал краем
уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове
была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне все представлялось, как она сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не знаю
по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все вы, докторишки, — безбожники!..»
Вероятно, они заметили,
по нашим гримасам, что непривычным
ушам неловко от этого стука, и приударили что
было сил; большая часть едва удерживала смех, видя, что вместе с усиленным стуком усилились и страдальческие гримасы на наших лицах.
И что более всего удивляло его, это
было то, что всё делалось не нечаянно, не
по недоразумению, не один раз, а что всё это делалось постоянно, в продолжение сотни лет, с той только разницей, что прежде это
были с рваными носами и резанными
ушами, потом клейменые, на прутах, а теперь в наручнях и движимые паром, а не на подводах.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он
был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков
по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо
уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он
был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
— А вы вот где, батенька, скрываетесь… — заплетавшимся языком проговорил над самым
ухом Привалова Веревкин; от него сильно пахло водкой, и он смотрел кругом совсем осовелыми глазами. — Важно… — протянул Веревкин и улыбнулся пьяной улыбкой. Привалов в первый еще раз видел, что Веревкин улыбается, — он всегда
был невозмутимо спокоен, как все комики
по натуре.
Привалов очутился в некоторой засаде, из которой ему просто неловко
было выйти. «Сядем» — резнуло его
по уху своим слишком дружеским тоном, каким говорят только с самыми близкими людьми.
— Прикажу я тебе
ухи аль чего-нибудь, не чаем же ведь ты одним живешь, — крикнул Иван, по-видимому ужасно довольный, что залучил Алешу. Сам он уж кончил обед и
пил чай.
Действительно, кто-то тихонько шел
по гальке. Через минуту мы услышали, как зверь опять встряхнулся. Должно
быть, животное услышало нас и остановилось. Я взглянул на мулов. Они жались друг к другу и, насторожив
уши, смотрели
по направлению к реке. Собаки тоже выражали беспокойство. Альпа забилась в самый угол палатки и дрожала, а Леший поджал хвост, прижал
уши и боязливо поглядывал
по сторонам.
Кроме нас троих, в отряде
было еще два живых существа: моя Альпа и другая, принадлежащая тазе серенькая остромордая собачка со стоячими
ушами по кличке Кады.
До дому еще
было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала
по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля
ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес.
Я его не помню; сказывают, недалекий
был человек, с большим носом и веснушками, рыжий и в одну ноздрю табак нюхал; в спальне у матушки висел его портрет, в красном мундире с черным воротником
по уши, чрезвычайно безобразный.
Пока он
ел, я продолжал его рассматривать. У его пояса висел охотничий нож. Очевидно, это
был охотник. Руки его
были загрубелые, исцарапанные. Такие же, но еще более глубокие царапины лежали на лице: одна на лбу, а другая на щеке около
уха. Незнакомец снял повязку, и я увидел, что голова его покрыта густыми русыми волосами; они росли в беспорядке и свешивались
по сторонам длинными прядями.
Багровая заря вечером и мгла на горизонте перед рассветом
были верными признаками того, что утром
будет мороз. Та к оно и случилось. Солнце взошло мутное, деформированное. Оно давало свет, но не тепло. От диска его кверху и книзу шли яркие лучи, а
по сторонам
были светящиеся радужные пятна, которые на языке полярных народов называются «
ушами солнца».
После этого Кирсанов стал
было заходить довольно часто, но продолжение прежних простых отношений
было уже невозможно: из — под маски порядочного человека высовывалось несколько дней такое длинное ослиное
ухо, что Лопуховы потеряли бы слишком значительную долю уважения к бывшему другу, если б это
ухо спряталось навсегда; но оно
по временам продолжало выказываться: выставлялось не так длинно, и торопливо пряталось, но
было жалко, дрянно, пошло.
Разумеется, ей
было известно, что муж
по уши запутался в долгах, но она и в подозрении не имела, что и ей придется отвечать за эти долги.
По одному виду можно
было понять, что каждому из них ничего не стоит остановить коня на полном карьере, прямо с седла ринуться на матерого волка, задержанного на лету доспевшей собакой, налечь на него всем телом и железными руками схватить за
уши, придавить к земле и держать, пока не сострунят.
Это
было заметно, и на меня посыпались щипки, толчки и удары
по ушам.
Когда мы вернулись в пансион, оба провинившиеся
были уже тут и с тревогой спрашивали, где Гюгенет и в каком мы его оставили настроении. Француз вернулся к вечернему чаю; глаза у него
были веселые, но лицо серьезно. Вечером мы
по обыкновению сидели в ряд за длинными столами и, закрыв
уши, громко заучивали уроки. Шум при этом стоял невообразимый, а мосье Гюгенет, строгий и деловитый, ходил между столами и наблюдал, чтобы не
было шалостей.
Мы с братом тоже подолгу простаивали под столбами. Когда я в первый раз прислонил
ухо к дереву, — меня поразило разнообразие этих текучих звуков. Это
был уже не один ровный и неглубокий металлический звон; казалось — целая звуковая река переливалась
по дереву, сложная, невнятная, завлекающая. И положительно иной раз воображение ловило что-то вроде отдаленного говора.
В эти первые дни можно
было часто видеть любопытных, приставлявших
уши к столбам и сосредоточенно слушавших. Тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов: говорили, что
по проволоке разговаривают, а так как ее вели до границы, то и явилось естественное предположение, что это наш царь
будет разговаривать о делах с иностранными царями.
Прошло после свадьбы не больше месяца, как
по городу разнеслась страшная весть. Нагибин скоропостижно умер.
Было это вскоре после обеда. Он
поел какой-то
ухи из соленой рыбы и умер. Когда кухарка вошла в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не
было конца. Всего удивительнее
было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество
было в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин
ел за час до смерти
уху.
В комнате
было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры
по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за
ухом у меня, говоря...
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает
по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая
была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены
уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
Потом пришла маленькая старушка, горбатая, с огромным ртом до
ушей; нижняя челюсть у нее тряслась, рот
был открыт, как у рыбы, и в него через верхнюю губу заглядывал острый нос. Глаз ее
было не видно; она едва двигала ногами, шаркая
по полу клюкою, неся в руке какой-то гремящий узелок.
Теперь ясно
было видно, что он плачет, — глаза его
были полны слез; они выступали сверху и снизу, глаза купались в них; это
было странно и очень жалостно. Он бегал
по кухне, смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их, и всё не мог зацепить проволоку за
уши. Дядя Петр усмехался, поглядывая на него, все сконфуженно молчали, а бабушка торопливо говорила...
По его рассказу, жена у него
была красавица и он очень любил ее, но как-то раз, повздорив с ней, он поклялся перед образом, что убьет ее, и с этого времени до самого убийства какая-то невидимая сила не переставала шептать ему на
ухо: «Убей, убей!» До суда он сидел в больнице св.