Неточные совпадения
И в то время, когда обыскиваемые бесились, выходили
из себя и чувствовали злобное побуждение избить щелчками
приятную его наружность, он,
не изменяясь ни в лице, ни в вежливых поступках, приговаривал только: «
Не угодно ли вам
будет немножко побеспокоиться и привстать?» Или: «
Не угодно ли вам
будет, сударыня, пожаловать в другую комнату? там супруга одного
из наших чиновников объяснится с вами».
Самгин принял все это как попытку Варвары выскользнуть из-под его влияния, рассердился и с неделю
не ходил к ней, уверенно ожидая, что она сама придет. Но она
не шла, и это беспокоило его, Варвара, как зеркало,
была уже необходима, а кроме того он вспомнил, что существует Алексей Гогин, франт, похожий на приказчика и, наверное, этим
приятный барышням. Тогда, подумав, что Варвара, может
быть, нездорова, он пошел к ней и в прихожей встретил Любашу в шубке, в шапочке и, по обыкновению ее, с книгами под мышкой.
Была в этой фразе какая-то внешняя правда, одна
из тех правд, которые он легко принимал, если находил их
приятными или полезными. Но здесь, среди болот, лесов и гранита, он видел чистенькие города и хорошие дороги, каких
не было в России, видел прекрасные здания школ, сытый скот на опушках лесов; видел, что каждый кусок земли заботливо обработан, огорожен и всюду упрямо трудятся, побеждая камень и болото, медлительные финны.
Он
не преследовал, конечно, потому, что под рукой
не случилось другого извозчика, и я успел скрыться
из глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни усталости, ни большой опьянелости я
не чувствовал, а
была лишь одна только бодрость;
был прилив сил,
была необыкновенная способность на всякое предприятие и бесчисленные
приятные мысли в голове.
А с другой стороны, Надежда Васильевна все-таки любила мать и сестру. Может
быть, если бы они
не были богаты,
не существовало бы и этой розни, а в доме царствовали тот мир и тишина, какие ютятся под самыми маленькими кровлями и весело выглядывают
из крошечных окошечек.
Приятным исключением и нравственной поддержкой для Надежды Васильевны теперь
было только общество Павлы Ивановны, которая частенько появлялась в бахаревском доме и подолгу разговаривала с Надеждой Васильевной о разных разностях.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы
выпить хересу, хоть он и
не пьет, что Рахметов
не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь
приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит, и сам
не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру
не может
не быть «мрачным чудовищем», а как бы
не это, говорит, так я бы, может
быть, целый день шутил, да хохотал, да
пел, да плясал.
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень
приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему
не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул
из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого
будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
А Вера Павловна чувствовала едва ли
не самую
приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот
было бы хорошо! — это
было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь
не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это
была самая любимая мечта Веры Павловны.
— Как? Я вам сейчас скажу. Он с самого первого дня, как приехал в Петербург, очень сильно желал увидеться с вами; но ему казалось, что лучше
будет, если он отложит знакомство до той поры, когда приедет к вам
не один а с невестою или женою. Ему казалось, что вам
приятнее будет видеть его с нею, нежели одного. Вы видите, что наша свадьба произошла
из его желания познакомиться с вами.
По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело
было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили
приятным голоском: «Guten Abend!» [Добрый вечер! (нем.)] — а некоторые
из них
не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах.
Вместо портрета я
не мог удержаться, чтоб
не посмотреть на графиню Орлову; положение ее
было не из самых
приятных.
На следующий день, сидя на том же месте, мальчик вспомнил о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь
не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким
приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще
не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались и плакали, но ни один
из них
не говорил так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более
не вернется.
Он винился вслух,
не объясняя, однако же, в чем дело, и приставал к Нине Александровне, уверяя ее поминутно, что «это он, он сам причиной, и никто как он… единственно
из приятного любопытства… и что „усопший“ (так он почему-то упорно называл еще живого генерала)
был даже гениальнейший человек!» Он особенно серьезно настаивал на гениальности, точно от этого могла произойти в эту минуту какая-нибудь необыкновенная польза.
Пришла пора идти купаться в Тобол. Это одно
из самых
приятных развлечений. У нас
есть ванна, но как-то плохо устроена. Пришлите мне рисунок и разрез чего-нибудь порядочного в этом роде, чтоб она
была разделена на две половины и
была устроена на барке, а
не на плоту, где с ящиком как-то неудобно. Может
быть, мы весной справим новую купальню. Это для всего города приятно. Одна половина
будет мужская, а другая — женская. Плавать я
не умею, хоть в Лицее нас учили, и потому я барахтаюсь в ванне. Прощайте.
Капитан действительно замышлял
не совсем для него
приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж
из господ
не жил, и происходило это, конечно,
не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и
не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока
были приятны для его мужественного сердца.
Целый вечер он провел с
приятными дамами, с образованными мужчинами; некоторые
из дам
были красивы, почти все мужчины отличались умом и талантами — сам он беседовал весьма успешно и даже блистательно… и, со всем тем, никогда еще то «taedium vitae», о котором говорили уже римляне, то «отвращение к жизни» — с такой неотразимой силой
не овладевало им,
не душило его.
Как только я остался один в этом тихом уголке, вдруг все мои прежние мысли и воспоминания выскочили у меня
из головы, как будто их никогда
не было, и я весь погрузился в какую-то невыразимо
приятную задумчивость.
Всю ночь Аггей Никитич придумывал, как ему вывернуться
из затруднительного положения, в которое он поставлен
был любопытством пани Вибель, и в итоге решился переговорить о том,
не прямо, конечно, но издалека с старым аптекарем, придя к которому, на этот раз застал его сидящим в кабинете и, видимо, предвкушавшим
приятную для себя беседу. Увидев вошедшего гостя, Вибель немедля же предложил ему сигару, но Аггей Никитич, прежде чем закурить ее, спросил...
Губернский же предводитель молчал. Он, видимо,
не благословлял такого намерения Тулузова, который
из предыдущего разговора очень хорошо понял, что почтенному маршалу дворянства просто-напросто хотелось жертвуемые на дворянский пансион деньги прицарапать в свое распоряжение, и тогда, уж конечно бы, большая часть его капитала
была израсходована
не по прямому своему назначению. Впрочем,
не желая выводить губернского предводителя
из его
приятных чаяний, Тулузов поспешил ему сказать...
— Другие-с дела? — отвечал тот,
будучи весьма опешен и поняв, что он сказал что-то такое
не совсем
приятное своим слушателям. — Обо всех этих делах у меня составлена записка! — добавил он и вынул
из кармана кругом исписанный лист в ожидании, что у него возьмут этот лист.
Стены ее весьма оригинального помещения
были не оштукатурены и
не оклеены ничем, а оставались просто деревянными, только гладко выстроганными, и по новизне своей издавали
из себя
приятный смолистый запах.
Таким образом, мир
был заключен, и мы в самом
приятном расположении духа сели за обед. Но что еще
приятнее: несмотря на обильный завтрак у Балалайкина, Очищенный
ел и
пил совершенно так, как будто все происходившее утром
было не более как
приятный сон. Каждое кушанье он смаковал и по поводу каждого подавал драгоценные советы, перемешивая их с размышлениями и афоризмами
из области высшей морали.
Не забудьте, что в тогдашнее время увидеть в своей комнате голубого солдата
было совсем
не то, что теперь, хотя и теперь, конечно, это визит
не из особенно
приятных, но тогда… это спаси боже что значило!
Константин неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся на земле и подпер голову кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это
был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он
не находил себе места и
не знал, какую принять позу и что делать, чтобы
не изнемогать от изобилия
приятных мыслей. Излив перед чужими людьми свою душу, он наконец уселся покойно и, глядя на огонь, задумался.
Красный цвет рубахи манил и ласкал его, а бричка и спавшие под ней люди возбуждали его любопытство;
быть может, он и сам
не заметил, как
приятный красный цвет и любопытство притянули его
из поселка вниз, и, вероятно, теперь удивлялся своей смелости.
Кручинина. Ничего, иногда и поплакать хорошо; я теперь
не часто плачу. Я еще вам благодарна, что вы вызвали во мне воспоминания о прошлом; в них много горького, но и в самой этой горечи
есть приятное для меня. Я
не бегу от воспоминаний, я их нарочно возбуждаю в себе; а что поплачу, это
не беда: женщины любят поплакать. Я вчера объезжала ваш город: он мало изменился; я много нашла знакомых зданий и даже деревьев и многое припомнила
из своей прежней жизни и хорошего и дурного.
Аня теперь ясно видела, что князь никогда
не любил ее и что она
была ни больше, ни меньше, как одна
из тысячи жертв, преследование которых составляет
приятную задачу праздной и пустой жизни князя.
Изо всего тогдашнего столичного общества княгиня находила для себя
приятнее других только трех человек,
из которых двое жили нелюдимыми, а в третьем она очень обманывалась. Первых двух я пока еще
не буду называть, а третьего отрекомендую, как лицо нам уже знакомое: это
был граф Василий Александрович Функендорф, с которым Дон-Кихот Рогожин имел оригинальное столкновение, описанное в первой части моей хроники.
— Да-с, прекрасно!.. — возразила ему с запальчивостью Елена. — Это
было бы очень хорошо, если бы вы весь ваш доход делили между бедными, и я с удовольствием бы взяла
из них следующую мне часть; но
быть в этом случае
приятным исключением я
не желаю, и тем более, что я нисколько
не нуждалась в ваших деньгах: я имела свои средства!
Князь непременно полагал, что барон находится в группе людей, стоящих около фейерверка, так как фейерверк этот барон сам затеял и сам его устраивал; но, к великому своему удивлению, когда одно
из самых светлых колес фейерверка
было зажжено, князь усмотрел барона вовсе
не на пруду, а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с ней в заметно
приятных и задушевных разговорах.
В темноте мне
не видно
было его лицо, только слышен
был из-за дребезжания вагона его внушительный и
приятный голос.
Гораздо
приятнее было бы к даме какой-нибудь! «К Домне Осиповне, — чего же лучше!» — пришла ему вдруг счастливая мысль, и он,
не откладывая времени, вышел
из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом.
Он еще что-то хотел прибавить, но
не нашел слова, которое можно
было бы добавить к тому огромному, что сказал, и только доверчиво и ласково улыбнулся. Некоторые также улыбнулись ему в ответ; и, выходя, ласково кланялись ему, вдруг сделав
из поклона
приятное для всех и обязательное правило. И он кланялся каждому в отдельности и каждого провожал добрыми, внимательными, заплаканными глазами; и стоял все в той же нерешительной позе и рукою часто касался наперсного креста.
Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него
было кроткое,
приятное, даже веселое, точно он
был рад, что наконец его положили в футляр,
из которого он уже никогда
не выйдет.
Сам Яков всё яснее видел, что он лишний среди родных, в доме, где единственно
приятным человеком
был чужой — Митя Лонгинов. Митя
не казался ему ни глупым, ни умным, он выскальзывал
из этих оценок, оставаясь отличным от всех. Его значительность подтверждалась и отношением к нему Мирона; чёрствый, властный, всеми командующий Мирон жил с Митей дружно и хотя часто спорил, но никогда
не ссорился, да и спорил осторожно. В доме с утра до вечера звучал разноголосый зов...
Иван Матвеич до самой смерти казался моложавым: щеки у него
были розовые, зубы белые, брови густые и неподвижные, глаза
приятные и выразительные — светлые черные глаза, настоящий агат; он вовсе
не был капризен и обходился со всеми, даже со слугами, очень учтиво… Но боже мой! как мне
было тяжело с ним, с какою радостью я всякий раз от него уходила, какие нехорошие мысли возмущали меня в его присутствии! Ах, я
не была в них виновата!..
Не виновата я в том, что
из меня сделали…
Он даже хвалился всегда свежестью своего белья и чистотою в комнатах, тогда как, напротив, все
было грязно и в беспорядке: разумеется, никто
не выводил его
из приятного заблуждения.
Слова эти вмиг обратили на него внимание всех. Это
был стройный человек, лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями.
Приятное лицо, исполненное какой-то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех томящих светских потрясений; в наряде его
не было никаких притязаний на моду: всё показывало в нем артиста. Это
был, точно, художник Б., знаемый лично многими
из присутствовавших.
«Если б бросить, на минутку, прямую дорогу и увлечься вправо, то
не более как через две станции можно бы
было посетить еще одну знакомую даму, только что возвратившуюся из-за границы и находящуюся теперь в
приятном для него, но весьма скучном для нее уездном уединении; а стало
быть, являлась возможность употребить время
не менее интересно, чем и в Одессе, тем более что и там
не уйдет…» Но он все еще колебался и
не решался окончательно; он «ждал толчка».
— Хищный тип это тот, — остановился он вдруг в ярости, — это тот человек, который скорей бы отравил в стакане Багаутова, когда стал бы с ним «шампанское
пить» во имя
приятной с ним встречи, как вы со мной вчера
пили, — а
не поехал бы его гроб на кладбище провожать, как вы давеча поехали, черт знает
из каких ваших сокрытых, подпольных, гадких стремлений и марающих вас самих кривляний! Вас самих!
Николай и Ольга с первого взгляда поняли, какая тут жизнь, но ничего
не сказали друг другу; молча свалили узлы и вышли на улицу молча. Их изба
была третья с краю и казалась самою бедною, самою старою на вид; вторая —
не лучше, зато у крайней — железная крыша и занавески на окнах. Эта изба, неогороженная, стояла особняком, и в ней
был трактир. Избы шли в один ряд, и вся деревушка, тихая и задумчивая, с глядевшими
из дворов ивами, бузиной и рябиной, имела
приятный вид.
Надина кокетливо ему улыбнулась и встала у него за стулом. Лидия Николаевна села на дальний стул; я
не вышел
из гостиной, а встал у косяка, так что видел Лидию Николаевну, а она меня нет. Курдюмов запел: «Зачем сидишь ты до полночи у растворенного окна!» Он действительно имел довольно сильный и
приятный баритон, хорошую методу и некоторую страстность, но в то же время в его пении недоставало ощутительно того, чего так много
было в игре Леонида, — задушевности!
Может
быть, никто
из живущих в Москве
не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего
не бывает в поле, никто более моего
не бродит пешком, без плана, без цели — куда глаза глядят — по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые
приятные места или в старых новые красоты.
Рот у нее был-таки великонек: видно
было, что круглою ложкою в детстве кушала: но рот
был приятный, такой свеженький, очертание правильное, губки алые, зубы как
из молодой редьки вырезаны — одним словом, даже и
не на острове необитаемом, а еще даже и среди града многолюдного с Домной Платоновной поцеловаться охотнику до поцелуев
было весьма незлоключительно.
Лебедкина. Тоже неприлично. Но я
из двух зол всегда выбираю то, которое
приятнее. Посидеть под пальмой… и пообедать можно. Чего вы боитесь! Я вас
не задержу, я вас обратно домой привезу, я заеду оттуда к вам чай
пить. Ну,
будьте полюбезнее!
Государи мои!
Есть у меня небольшая вещица — весьма ценная миниатюра. (Вытаскивает
из кармана камею.) Вот-с,
не угодно ли: с одной стороны — изображение эмблемы, а с другой —
приятная дама в тюнике на земном шаре сидит и над этим шаром держит скипетр: подчиняйтесь, мол, повинуйтесь — и больше ничего!
Александр Семеныч
был в шелковом полосатом шлафроке с поясом, с голой шеей и грудью; на ногах у него
были кожаные истасканные ичиги (спальные сапоги); он имел средний рост, сухощавое сложение, волосы седые с желтиной, лицо у него
было поразительно бледно; темнокарие небольшие глаза, очень живые, проницательные, воспламеняющиеся мгновенно, выглядывали из-под нависших бровей; общее выражение физиономии казалось сухо, холодно и серьезно, когда
не было одушевлено улыбкой, — самой
приятной и добродушной.
Стремятся слез
приятных реки
Из глубины души моей.
О! коль счастливы человеки
Там должны
быть судьбой своей,
Где ангел кроткий, ангел мирный,
Сокрытый в светлости порфирной,
С небес ниспослан скиптр носить!
Там можно пошептать в беседах
И, казни
не боясь, в обедах
За здравие царей
не пить.
То, например, что будто бы неоднократно замечено про разных иных
из их братьи, что лишены они всякой светскости и хороших,
приятных манер, а, следовательно, и
не могут нравиться в обществе дамам, и что потому, для искоренения сего злоупотребления, последует немедленно вычет у получающих жалованье, и на складочную сумму устроится такой зал, где
будут учить танцевать, приобретать все признаки благородства и хорошее обращение, вежливость, почтение к старшим, сильный характер, доброе, признательное сердце и разные
приятные манеры.
Это тотчас заметили и приняли в счет, ибо Семен Иванович никак ни за что и никому
не мог одолжить своего чайника на подержание, хотя бы то
было на самое малое время; и тем более
был несправедлив в этом деле, что сам почти совсем
не пил чаю, а
пил, когда
была надобность, какой-то довольно
приятный настой
из полевых цветов и некоторых целебного свойства трав, всегда в значительном количестве у него запасенный.