Неточные совпадения
Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но что
был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел
на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а
войны вел и трактаты заключал.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и
был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря
на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать
войну?
— И
будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу
на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду
на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
— Да моя теория та:
война, с одной стороны,
есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять
на свою ответственность начало
войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к
войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
Тут
был на эпиграммы падкий,
На всё сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам,
на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов,
на войну,
На снег и
на свою жену. //……………………………………
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки — казаки, занесенные поляками в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться во время
войны, можно
было во всякое время, в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши
на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
Дай же Боже, чтоб вы
на войне всегда
были удачливы!
И теперь, если бы не вооружили его бреславские жиды, не в чем
было бы ему и
на войну выехать.
Козаки
были бы повинны и достойны смерти, если бы напились в походе,
на войне,
на трудной, тяжкой работе.
Это не
было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но в случае
войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся
на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, — и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах
были набрать никакие рекрутские наборы.
Все, какие у меня
есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт
на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду
на войне, делить с вами пополам.
Иной раз и
выпить было не
на что, а
на войну все принарядились.
В чести
был он от всех козаков; два раза уже
был избираем кошевым и
на войнах тоже
был сильно добрый козак, но уже давно состарился и не бывал ни в каких походах; не любил тоже и советов давать никому, а любил старый вояка лежать
на боку у козацких кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы.
Крупными скоплениями мелких людей командовали, брезгливо гримасничая, истерически вскрикивая, офицера, побывавшие
на войне, полубольные, должно
быть, раненые, контуженые…
— Пороть надобно не его, а — вас, гражданин, — спокойно ответил ветеринар, не взглянув
на того, кто сказал, да и ни
на кого не глядя. — Вообще доведено крестьянство до такого ожесточения, что не удивительно
будет, если возникнет у нас крестьянская
война, как
было в Германии.
Действия этой женщины не интересовали его, ее похвалы Харламову не возбуждали ревности. Он
был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним
война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго, — не хватит средств воевать года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит выход в Средиземное море, укрепится
на Балканах. Все это — так, а — что выиграет он? Твердо, насколько мог, он решил: поставить себя
на видное место. Давно пора.
— Я-то? Я — в людей верю. Не вообще в людей, а вот в таких, как этот Кантонистов. Я, изредка, встречаю большевиков. Они, брат, не шутят! Волнуются рабочие,
есть уже стачки с лозунгами против
войны,
на Дону — шахтеры дрались с полицией, мужичок устал воевать, дезертирство растет, — большевикам
есть с кем разговаривать.
—
Был вчера
на докладе о причинах будущей
войны.
Он тотчас же рассказал: некий наивный юрист представил Столыпину записку, в которой доказывалось, что аграрным движением руководили богатые мужики, что это
была война «кулаков» с помещиками, что велась она силами бедноты и весьма предусмотрительно; при дележе завоеванного мелкие вещи высокой цены, поступая в руки кулаков, бесследно исчезали, а вещи крупного объема, оказываясь
на дворах и в избах бедняков, служили для начальников карательных отрядов отличным указанием, кто преступник.
В день объявления
войны Японии Самгин
был в Петербурге, сидел в ресторане
на Невском, удивленно и чуть-чуть злорадно воскрешая в памяти встречу с Лидией. Час тому назад он столкнулся с нею лицом к лицу, она выскочила из двери аптеки прямо
на него.
Глядя
на его стройную фигуру, Самгин подумал, что, вероятно, Крэйтон и до
войны был офицером.
— Вот Дудорову ногу отрезали «церкви и отечеству
на славу», как ребятенки в школе
поют. Вот снова начали мужикам головы, руки, ноги отрывать, а — для чего? Для чьей пользы
войну затеяли? Для тебя, для Дудорова?
— Люди могут
быть укрощены только религией, — говорил Муромский, стуча одним указательным пальцем о другой, пальцы
были тонкие, неровные и желтые, точно корни петрушки. — Под укрощением я понимаю организацию людей для борьбы с их же эгоизмом.
На войне человек перестает
быть эгоистом…
Можно
было думать, что «народ» правильно оценил бездарность Николая II и помнил главнейшие события его царствования — Ходынку, 9-е Января,
войну с Москвой, расстрел
на Лене, бесчисленные массовые убийства крестьян и рабочих.
— Здоровенная
будет у нас революция, Клим Иванович. Вот — начались рабочие стачки против
войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь
на кусочки и начнут глодать с ее костей мясо.
«Устроился и — конфузится, — ответил Самгин этой тишине, впервые находя в себе благожелательное чувство к брату. — Но — как запуган идеями русский интеллигент», — мысленно усмехнулся он. Думать о брате нечего
было, все — ясно! В газете сердито писали о
войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта,
на шести столбцах фельетона кто-то восхищался стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение «Человечки...
— Куда вы? Подождите, здесь ужинают, и очень вкусно. Холодный ужин и весьма неплохое вино. Хозяева этой старой посуды, — показал он широким жестом
на пестрое украшение стен, — люди добрые и широких взглядов. Им безразлично, кто у них
ест и что говорит, они достаточно богаты для того, чтоб участвовать в истории;
войну они понимают как основной смысл истории, как фабрикацию героев и вообще как нечто очень украшающее жизнь.
— Нет, — ответила она, вызывающе вскинув голову, глядя
на него широко открытыми глазами. — И не
будет революции,
война подавит ее, Антон прав.
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам — солдат турецкой
войны, крест, медали имею,
на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они
будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны
быть сосредоточены
на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к
войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
Клим Иванов, а что ты
будешь делать, когда начнется
война? — вдруг спросил он, и снова лицо его
на какие-то две-три секунды уродливо вздулось, остановились глаза, он весь напрягся, оцепенел.
— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская,
была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице,
была санитаркой
на японской
войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно
войну, то этим обязана
была вовсе не своей силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес
был не
на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
Мать его, еще почти молодая женщина, лет сорока с небольшим,
была такая же живая и веселая, как он, но с большим запасом практического смысла. Между ею и сыном
была вечная комическая
война на словах.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями
войны, если
была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали ночью
на Выборгской стороне.
Так и
есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно
быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать
на нем. О
войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря
на то, что у нас нет сухарей.
Они не понимают, что Россия не
была бы Россией, Англия Англией, в торговле,
войне и во всем, если б каждую заперли
на замок.
Энергические и умные меры Смита водворили в колонии мир и оказали благодетельное влияние
на самих кафров. Они, казалось, убедились в физическом и нравственном превосходстве белых и в невозможности противиться им, смирились и отдались под их опеку. Советы, или, лучше сказать, приказания, Смита исполнялись — но долго ли, вот вопрос!
Была ли эта
война последнею? К сожалению, нет. Это
была только вторая по счету: в 1851 году открылась третья. И кто знает, где остановится эта нумерация?
Пересев
на «Диану» и выбрав из команды «Паллады» надежных и опытных людей, адмирал все-таки решил попытаться зайти в Японию и если не окончить, то закончить
на время переговоры с тамошним правительством и условиться о возобновлении их по окончании
войны, которая уже началась, о чем получены
были наконец известия.
Все убеждения
были напрасны, и Бен отправился
на войну.
До 1846 г. колония
была покойна, то
есть войны не
было; но это опять не значило, чтоб не
было грабежей. По мере того как кафры забывали о
войне, они делались все смелее; опять поднялись жалобы с границ. Губернатор созвал главных мирных вождей
на совещание о средствах к прекращению зла. Вожди, обнаружив неудовольствие
на эти грабежи, объявили, однако же, что они не в состоянии отвратить беспорядков. Тогда в марте 1846 г. открылась опять
война.
После этого краткого очерка двух
войн нужно ли говорить о третьей, которая кончилась в эпоху прибытия
на мыс фрегата «Паллада», то
есть в начале 1853 года?
Началась она, как все эти
войны, нарушением со стороны кафров обязательств мира и кражею скота.
Было несколько случаев, в которых они отказались выдать украденный скот и усиливали дерзкие вылазки
на границах.
Лет двенадцать назад, еще до китайской
войны, привоз увеличился вдвое, то
есть более, нежели
на сумму тридцать миллионов серебром, и привоз опиума составлял уже четыре пятых и только одну пятую других товаров.
Я намекнул адмиралу о своем желании воротиться. Но он, озабоченный начатыми успешно и неоконченными переговорами и открытием
войны, которая должна
была поставить его в неожиданное положение участника в ней, думал, что я считал конченным самое дело, приведшее нас в Японию. Он заметил мне, что не совсем потерял надежду продолжать с Японией переговоры, несмотря
на войну, и что, следовательно, и мои обязанности секретаря нельзя считать конченными.
Но для этого надо поступить по-английски, то
есть пойти, например, в японские порты, выйти без спросу
на берег, и когда станут не пускать, начать драку, потом самим же пожаловаться
на оскорбление и начать
войну.
Адмирал, в последнее наше пребывание в Нагасаки, решил идти сначала к русским берегам Восточной Сибири, куда,
на смену «Палладе», должен
был прибыть посланный из Кронштадта фрегат «Диана»; потом зайти опять в Японию, условиться о возобновлении, после
войны, начатых переговоров.
Так он очищался и поднимался несколько раз; так это
было с ним в первый раз, когда он приехал
на лето к тетушкам. Это
было самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение
было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время
войны в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом
было пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за границу, стал заниматься живописью.
В особенности развращающе действует
на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что это так должно
быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как это
было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления
войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью
на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Тетушки, и всегда любившие Нехлюдова, еще радостнее, чем обыкновенно, встретили его в этот раз. Дмитрий ехал
на войну, где мог
быть ранен, убит. Это трогало тетушек.