Неточные совпадения
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что
были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю,
во весь
рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то
есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным
ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она
во время ссоры сказала ему.
— Твой брат
был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты лучше скажи, что
выпить; такая гадость
во рту, что…
Косые лучи солнца
были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды,
был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот;
во рту была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя
было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
Суп Мари-Луиз удался прекрасно; пирожки крошечные, тающие
во рту,
были безукоризненны.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку
был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо
рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать,
во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов «полежать» и «завалиться», которые в большом ходу у нас на Руси, все равно как фраза: заехать к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине и
во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями); все те, которых нельзя
было выманить из дому даже зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными стерлядями и всякими тающими
во рту кулебяками; словом, оказалось, что город и люден, и велик, и населен как следует.
Дело в том, что она
была значительно старше меня, кроме того, постоянно носила
во рту какую-то гвоздичку.
— Не
будьте уверены, — ответил он, скривив
рот в улыбке. Последовало молчание. Что-то
было напряженное
во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.
Вороне где-то бог послал кусочек сыру;
На
ель Ворона взгромоздясь,
Позавтракать
было совсем уж собралась,
Да позадумалась, а сыр
во рту держала.
Шел Самгин медленно, но весь вспотел, а в горле и
во рту была горьковатая сухость.
Самгин
выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога
во рту, и
выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо
было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
Самгин свернул в переулок, скупо освещенный двумя фонарями; ветер толкал в спину, от пыли
во рту и горле
было сухо, он решил зайти в ресторан,
выпить пива, посидеть среди простых людей. Вдруг, из какой-то дыры в заборе, шагнула на панель маленькая женщина в темном платочке и тихонько попросила...
Проснулся поздно, ощущая
во рту кислый вкус ржавчины, голова налита тяжелой мутью, воздух в комнате
был тоже мутно-серый, точно пред рассветом.
Клим сообразил, что командует медник, — он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он — тощий, костлявый, с кусочками черных зубов
во рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка — его ученик и приемыш. Он жил на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил
петь: «Что ты, суженец, не весел». А надо
было петь — сундженец, сундженский казак.
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв
рот, и, должно
быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он
был днем.
Во всем этом
было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Оживление Дмитрия исчезло, когда он стал расспрашивать о матери, Варавке, Лидии. Клим чувствовал
во рту горечь, в голове тяжесть.
Было утомительно и скучно отвечать на почтительно-равнодушные вопросы брата. Желтоватый туман за окном, аккуратно разлинованный проволоками телеграфа, напоминал о старой нотной бумаге. Сквозь туман смутно выступала бурая стена трехэтажного дома, густо облепленная заплатами многочисленных вывесок.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не
было, и ничего б этого не
было: она бы не плакала,
было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул
во весь
рот.
Ольга в строгом смысле не
была красавица, то
есть не
было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу
во рту не
было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда.
Он мучительно провел глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать — ноги не повиновались. Хотел сказать что-то:
во рту было сухо, язык не ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая
во все углы. Веры не
было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым
ртом.
В другом я — новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой льняной куртке, может
быть с табачной жвачкой
во рту, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства.
Англичане хорошим чаем, да просто чаем (у них он один), называют особый сорт грубого черного или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо
во рту, как почти все, что англичане
едят и
пьют.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может
быть,
во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас
рты были точно зашиты.
Верхушку ананаса срезывают здесь более, нежели на вершок, и бросают, не потому, чтоб она
была невкусна, а потому, что остальное вкуснее; потом режут спиралью, срезывая лишнее, шелуху и щели; сок течет по ножу, и кусок ананаса тает
во рту.
Это что-то вроде крепкого, кисловатого яблока, с терпкостью, от которой вяжет
во рту; его
есть нельзя; из него делают варенье и т. п.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях
во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него
была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и
рот разинул. Книга
была — Конфуций.
—
Есть, — сказал добродушный купец, улыбаясь
во весь
рот. — Готовы!
Он
был великолепен: каждый кусок так и таял
во рту.
Старцеву представили Екатерину Ивановну, восемнадцатилетнюю девушку, очень похожую на мать, такую же худощавую и миловидную. Выражение у нее
было еще детское и талия тонкая, нежная; и девственная, уже развитая грудь, красивая, здоровая, говорила о весне, настоящей весне. Потом
пили чай с вареньем, с медом, с конфетами и с очень вкусными печеньями, которые таяли
во рту. С наступлением вечера, мало-помалу, сходились гости, и к каждому из них Иван Петрович обращал свои смеющиеся глаза и говорил...
Она должна
была очень визжать, потому что у собаки очень нежная кожа
во рту… нежнее, чем у человека, гораздо нежнее! — восклицал неистово Коля, с разгоревшимся и с сияющим от восторга лицом.
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом
во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга,
выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Во рту у Дерсу
была трубка, а рядом лежало ружье.
День выпал томительный, жаркий. Истома чувствовалась
во всем. Ни малейшего дуновения ветра. Знойный воздух словно окаменел. Все живое замерло и притаилось. В стороне от дороги сидела какая-то хищная птица, раскрыв
рот. Видимо, и ей
было жарко.
— Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли
во рту не
было… да и пойдет ли вино на ум, слыхано ли дело, подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят наших господ с барского двора… Эк они храпят, окаянные; всех бы разом, так и концы в воду.
В его рассказах
был характер наивности, наводивший на меня грусть и раздумье. В Молдавии,
во время турецкой кампании 1805 года, он
был в
роте капитана, добрейшего в мире, который о каждом солдате, как о сыне, пекся и в деле
был всегда впереди.
Все это давно известно и переизвестно дедушке; ему даже кажется, что и принцесса Орлеанская
во второй раз, на одной неделе, разрешается от бремени, тем не менее он и сегодня и завтра
будет читать с одинаковым вниманием и, окончив чтение, зевнет, перекрестит
рот и велит отнести газету к генералу Любягину.
— Ничего, пускай ведьма проснется! а станет разговаривать, мы ей
рот зажмем!
Во что же мы играть
будем? в лошадки? Ну,
быть так! Только я, братцы, по-дворянски не умею, а по-крестьянски научу вас играть. Вот вам веревки.
Полицмейстер ввел
роту солдат в кофейную, потребовал топоры и ломы — разбивать баррикады, которых не
было, затем повел солдат
во двор и приказал созвать к нему всех рабочих, предупредив, что, если они не явятся, он
будет стрелять.
Рот у моего жизнерадостного знакомца
был открыт до ушей, толстые щеки измазаны слезами и мелом, он ревел
во весь голос, хватался за косяки, потом даже старался схватиться за гладкие стены…
Чужие-то люди все заметят и зубы
во рту у невесты пересчитают, и Анфуса Гавриловна готова
была вылезти из кожи, чтобы не осрамить своей репутации.
Книга, проходящая десять ценсур прежде, нежели достигнет света, не
есть книга, но поделка святой инквизиции; часто изуродованной, сеченной батожьем, с кляпом
во рту узник, а раб всегда.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал
было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову
во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы
рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Он едва держался на ногах, тело его изнемогало, а он и не чувствовал усталости, — зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего не понимал; не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью
во рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная себя неверной,
быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего не понимаю! — шептали его засохшие губы.
К одному из них, под названием: «Шафран и радуга», относилось толкование: «Действие сего
есть большее»; против другого, изображавшего «Цаплю, летящую с фиалковым цветком
во рту», стояла надпись: «Тебе все они
суть известны».
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга
была так каторга, солдатчина
была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб
во рту… Дальше-то что
будет?..
— Дай
поесть, — неожиданно проговорил Тишка, опускаясь на лавку. — С утра еще маковой росинки
во рту не бывало, Домнушка.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у нее
есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна,
во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо
рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
Коля Гладышев
был не один, а вместе с товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного дома, сдавшись на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он в эти минуты находился в том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал полтора года тому назад и сам Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало
во рту, а огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами.
Я получил
было неприятное впечатление от слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я
был поражен ее великолепием: стены
были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам
во многих местах
были приделаны золотые крылатые змеи, державшие
во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.