Неточные совпадения
— Постой, постой! — закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски, — совсем было забыл… У меня
остались ваши
бумаги, Григорий Александрович… я их таскаю с собой… думал найти вас в Грузии, а вот где Бог дал свидеться… Что мне с ними делать?..
Я ее крепко обнял, и так мы
оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на
бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
— Куда ж еще вы их хотели пристроить? Да, впрочем, ведь кости и могилы — все вам
остается, перевод только на
бумаге. Ну, так что же? Как же? отвечайте, по крайней мере.
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец
остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено
бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей
бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще
останется много чистого пробела.
Чичиков,
оставшись, все еще не доверял словам, как не прошло часа после этого разговора, как была принесена шкатулка:
бумаги, деньги — и всё в наилучшем порядке.
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй,
оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не передашь на
бумаге, — их сила в чувстве, не в самих них.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой
бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
— То-то и есть, что есть: она только лжет, и какая это, я вам скажу, искусница! Еще до Москвы у меня все еще
оставалась надежда, что не
осталось никаких
бумаг, но тут, тут…
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее
оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех
бумагах, которые сохранялись у ней.
Действительно, на столе, в шкафу и на этажерках было много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные
бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и
оставался в ней даже по целым неделям.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в
бумагах его, потому что непременно теперь от него
остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
Мы целый день потом просидели над этой
бумагой с князем, и он очень горячо со мной спорил, однако же
остался доволен; не знаю только, подал ли
бумагу или нет.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в
бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли
остаться преважные письма, а? Не правда ли?
Через полчаса явились другие, одетые побогаче. Они привезли
бумагу, в которой делались обыкновенные предостережения: не съезжать на берег, не обижать японцев и т. п. Им так понравилась наливка, что они выпросили, что
осталось в бутылке, для гребцов будто бы, но я уверен, что они им и понюхать не дали.
Ах, если б нам этакую!» — говорил я, пробираясь между иссохшими кустами хлопчатой
бумаги, клочья которой
оставались еще кое-где на сучьях и белели, как снежный пух.
Мы пошли обратно к городу, по временам останавливаясь и любуясь яркой зеленью посевов и правильно изрезанными полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без
бумаги: просто сухие, черные прутья, какие
остаются на выжженном месте. Голоногие китайцы, стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их на другое место.
«Что я покажу?» — ворчал я в отчаянии, глядя на белую
бумагу. Среди этих терминов из живого слова только и
остаются несколько глаголов и между ними еще вспомогательный: много помощи от него!
— Тут все мое богатство… Все мои права, — с уверенной улыбкой повторил несколько раз старик, дрожавшими руками развязывая розовую ленточку. — У меня все отняли… ограбили… Но права
остались, и я получу все обратно… Да. Это верно… Вы только посмотрите на
бумаги… ясно, как день. Конечно, я очень давно жду, но что же делать.
Когда отец твой умер, на заводах не было ни копейки долгу;
оставались еще кой-какие крохи в
бумагах да прииски.
После этой речи против самого себя он проворно схватил лист
бумаги с министерским заголовком и написал: «Si permette al sig. A. H. di ritornare a Nizza e di restarvi quanto tempo credera conveniente. Per il rninistro S. Martino. 12 Juglio 1851». [«Сим разрешается г. А. Г. возвратиться в Ниццу и
оставаться там, сколько времени он найдет нужным. За министра С. Мартино. 12 июля 1851» (ит.).]
Для пробы насыпать маленькую щепотку пороха на лист белой
бумаги и зажечь его: если не
останется никакого следа, то порох хорош.
Сюда пишут, что в России перемена министерства, то есть вместо Строгонова назначается Бибиков, но дух
остается тот же, система та же. В числе улучшения только налог на гербовую
бумагу. Все это вы, верно, знаете, о многом хотелось бы поговорить, как, бывало, прошлого года, в осенние теперешние вечера, но это невозможно на
бумаге.
«
Бумага» от генерала перешла в руки его секретаря, у которого и исчезла в изящном портфеле. Экипаж быстро унес барина с его свитой, а старички
остались на коленях.
Вчерашний день был для меня той самой
бумагой, через которую химики фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее
остается на этой
бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.
— Да точно так-с. Теперь конец месяца, а сами вы изволите помнить, что его высокородие еще в прошлом месяце пытал меня бранить за то, что у меня много
бумаг к отчетности
остается, да посулил еще из службы за это выгнать. Ну, а если мы эту
бумагу начнем разрешать, так разрешим ее не раньше следующего месяца, а дополнительных-то сведений потребуешь, так хоть и не разрешена она досконально, а все как будто исполнена: его высокородие и
останутся довольны.
— Нет, не мечтали. Там вы поняли, растолковали себе жизнь; там вы были прекрасны, благородны, умны… Зачем не
остались такими? Зачем это было только на словах, на
бумаге, а не на деле? Это прекрасное мелькнуло, как солнце из-за туч — на одну минуту…
— Ну, да и это хорошо; ты меня не поймешь, — и я пошел к себе на верх, сказав St.-Jérôme’у, что иду заниматься, но, собственно, с тем, чтобы до исповеди, до которой
оставалось часа полтора, написать себе на всю жизнь расписание своих обязанностей и занятий, изложить на
бумаге цель своей жизни и правила, по которым всегда уже, не отступая, действовать.
В руке Александрова
остался напечатанный на множителе сверток казенной
бумаги, очевидно купленный или украденный из походной батальонной канцелярии.
У Александрова
остается свободная минутка, чтобы побежать в свою роту, к своему шкафчику. Там он развертывает белую
бумагу, в которую заворочена небольшая картонка. А в картонке на ватной постельке лежит фарфоровая голубоглазая куколка. Он ищет письмо. Нет, одна кукла. Больше ничего.
Много, много раз, таясь от товарищей и особенно от соседей по кровати, становился Александров на колени у своего деревянного шкафчика, осторожно доставал из него дорогую фотографию, освобождал ее от тонкого футляра и папиросной
бумаги и,
оставаясь в такой неудобной позе, подолгу любовался волшебно милым лицом.
— Отвести их в острог, говорит, я с ними потом; ну, а ты
оставайся, — это мне то есть говорит. — Пошел сюда, садись! — Смотрю: стол,
бумага, перо. Думаю: «Чего ж он это ладит делать?» — Садись, говорит, на стул, бери перо, пиши! — а сам схватил меня за ухо, да и тянет. Я смотрю на него, как черт на попа: «Не умею, говорю, ваше высокоблагородие». — Пиши!
Передонов думал, что письмо украли его враги, всего скорее Володин. Теперь Володин держит письмо, а потом заберет в свои когти и все
бумаги, и назначение и поедет в инспекторы, а Передонов
останется здесь горьким босяком.
Вернувшись домой, к Грушиной, сочинили и письмо от княгини. Когда, через два дня, письмо было готово, его надушили шипром. Остальные конверты и
бумагу сожгли, чтобы не
осталось улик.
И вот Варвара и Грушина пошли в лавочку на самый дальний конец города и купили там пачку конвертов, узких, с цветным подбоем, и цветной
бумаги. Выбрали и
бумагу и конверты такие, каких не
осталось больше в лавке, — предосторожность, придуманная Грушиною для сокрытия подделки. Узкие конверты выбрали для того, чтобы подделанное письмо легко входило в другое.
— Нарочно они так придумали, чтобы Ардальона Борисыча подловить, — говорила Грушина, торопясь, размахивая руками и радостно волнуясь оттого, что передает такое важное известие. — Видите ли, у этой барышни есть двоюродный брат сирота, он и учился в Рубани, так мать-то этой барышни его из гимназии взяла, а по его
бумагам барышня сюда и поступила. И вы заметьте, они его поместили на квартире, где других гимназистов нет, он там один, так что все шито-крыто, думали,
останется.
Берсенев отправился восвояси, очень довольный успехом своего предложения. Инсаров проводил его до двери с любезною, в России мало употребительною вежливостью и,
оставшись один, бережно снял сюртук и занялся раскладыванием своих
бумаг.
— Скупой! Не люблю, — отвечал старик. — Издохнет, всё
останется. Для кого копит? Два дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам какая собака! Из других станиц приезжают к нему
бумаги писать. Как напишет, так как раз и выйдет. В самый раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.
— Не стоит? Хе-хе… А почему же именно я должен был потерять деньги, а не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата за квартиру, пища, одежда и пропой. Я теперь даже писать не могу… ей-богу! Как начну, так мне и полезет в башку эта красная
бумага: ведь я должен снова заработать эти десять рублей, и у меня опускаются руки. И мне начинает казаться, что я их никогда не отработаю… Сколько бы ни написал, а красная
бумага все-таки
останется.
Она согласилась, и он отправился в Карлсруэ, где у него
оставались книги, вещи,
бумаги…
Серебряков. Деньги обратить в процентные
бумаги и на излишек, какой
останется, купить дачу в Финляндии.
Из этого вы видите, что мое положение в свете несколько сомнительное. Не удалось мне, милая тетенька, и невинность соблюсти, и капитал приобрести. А как бы это хорошо было! И вот, вместо того, я живу и хоронюсь. Только одна утеха у меня и
осталась: письменный стол, перо,
бумага и чернила. Покуда все это под рукой, я сижу и пою: жив, жив курилка, не умер! Но кто же поручится, что и эта утеха внезапно не улетучится?
А тут вспомнил я, что наш цирк собирался на весну в Казань, а потом в Нижний на ярмарку, а Казани, после ареста, я боялся больше всего: допрашивавший меня жандарм с золотым пенсне, с черными бровями опять вырос предо мной. Вещей в багаже
осталось у меня не богато,
бумаг никаких. Имени моего в цирке не знали: Алексис да Алексис — и только. Поди ищи меня!
Вы знаете мои отношения к Любимову, я уже говорил вам, что между
бумагами, которые
остались после него, я нашел несколько ваших писем.
Барон очень хорошо понимал, что составлять подобные проекты такой же вздор, как и писать красноречивые канцелярские
бумаги, но только он не умел этого делать, с юных лет не привык к тому, и вследствие этого для него ясно было, что на более высокие должности проползут вот эти именно составители проектов, а он при них — самое большое,
останется чернорабочим.
Судьи сидели за столом, накрытым белою скатертью. Их было шесть человек, и все шестеро молодые люди; перед каждым лежал лист чистой
бумаги. Опять-таки клянусь, что и молодость судей не
осталась не замеченною мной, и я, конечно, сумел бы вывести из этого замечания надлежащее заключение, если б Прокоп, по своему обыкновению, вновь не спутал меня.
Но весьма может быть, что, по известной небрежности вашего родителя, в его
бумагах не
осталось никаких следов моего долга.
— Извини меня, брат, пожалуйста, — заговорил он, — но я этого никак не ожидал. Ну, что ж, это предприятие ваше так и
осталось на
бумаге?
Почти ежедневно через залу, где мы играли, в кабинет к отцу проходил с
бумагами его секретарь, Борис Антонович Овсяников. Часто последний обращался ко мне, обещая сделать превосходную игрушку — беговые санки, и впоследствии я не мог видеть Бориса Антоновича без того, чтобы не спросить: «Скоро ли будут готовы санки?» На это следовали ответы, что вот только
осталось выкрасить, а затем высушить, покрыть лаком, обить сукном и т. д. Явно, что санки существовали только на словах.
После двух недель исполнения мною должности адъютанта Бюлер, подписав доложенные ему
бумаги, сказал: «Канцелярское дело у вас идет так успешно, что я думаю попросить вас
остаться в этой должности».