Неточные совпадения
Дело
в том, что она продолжала сидеть
в клетке на площади, и глуповцам
в сладость
было,
в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно,
в особенности же когда к ее
телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
[Ныне доказано, что
тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам, как и всякое другое человеческое
тело, но не следует забывать, что
в 1762 году наука
была в младенчестве.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем
телом. Пробовали
споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него
в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся
в мастерской и с тех пор затосковал.
В тот же день Грустилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось, впрочем, что это
были просто помочи, которые дотоле не
были в Глупове
в употреблении) и подвергнул свое
тело бичеванию.
— Только ты это сделай! Да я тебя… и черепки-то твои поганые по ветру пущу! — задыхался Митька и
в ярости полез уж
было за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся всем
телом, повалился на лавку и заревел.
Ходили по рукам полемические сочинения,
в которых объяснялось, что горчица
есть былие, выросшее из
тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою — оттого-де и пошла
в мир «горчица».
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы
в Глупове
был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало
быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но
в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково
тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться
в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно
было, чтоб дверь архива захлопнулась
в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками.
В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем
телом, почти безумную.
«Не может
быть, чтоб это страшное
тело был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть
в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое
тело было живой брат.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то
есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал
в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное
тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое
в губках и ужасное
в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Принц пользовался необыкновенным даже между принцами здоровьем; и гимнастикой и хорошим уходом за своим
телом, он довел себя до такой силы, что, несмотря на излишества, которым он предавался
в удовольствиях, он
был свеж, как большой зеленый глянцовитый голландский огурец.
Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных
тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое
было таким для миллионов людей
в продолжение веков и
было и
будет всегда одинаково и всегда может
быть поверено.
«Там видно
будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха
в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное
тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
Косые лучи солнца
были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к
телу; левый сапог, полный воды,
был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту
была горечь,
в носу запах пороха и ржавчины,
в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя
было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор,
в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом
тело. Одна рука этого
тела была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно
была прикреплена к тонкой и ровной от начала до средины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны
были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
Ему и
в голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это
тело, как, сгибаясь, уложены
были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы
было хоть не лучше, но менее дурно.
Не
было положения,
в котором бы он не страдал, не
было минуты,
в которую бы он забылся, не
было места, члена его
тела, которые бы не болели, не мучали его.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали
в свете, —
в обычайный час, то
есть в 8 часов утра, проснулся не
в спальне жены, а
в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное
тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
Волны моря бессознательной жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, — точно сильнейший заряд электричества
был разряжен
в него, — он вздрогнул так, что всем
телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени.
Нельзя
было не улыбнуться, не поцеловать девочку, нельзя
было не подставить ей палец, за который она ухватилась, взвизгивая и подпрыгивая всем
телом; нельзя
было не подставить ей губу, которую она,
в виде поцелуя, забрала
в ротик.
Стремительность же вперед
была такова, что при каждом движении обозначались из-под платья формы колен и верхней части ноги, и невольно представлялся вопрос о том, где сзади,
в этой подстроенной колеблющейся горе, действительно кончается ее настоящее, маленькое и стройное, столь обнаженное сверху и столь спрятанное сзади и внизу
тело.
Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него
в спине не
было ни одной косточки; положение всего его
тела изобразило какую-то нервическую слабость; он сидел, как сидит Бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала.
Так, как
был,
в фраке наваринского пламени с дымом, должен
был сесть и, дрожа всем
телом, отправился к генерал-губернатору, и жандарм с ним.
Самосвистов явился
в качестве распорядителя: выбранил поставленных часовых за то, что небдительно смотрели, приказал приставить еще лишних солдат для усиленья присмотра, взял не только шкатулку, но отобрал даже все такие бумаги, которые могли бы чем-нибудь компрометировать Чичикова; связал все это вместе, запечатал и повелел самому солдату отнести немедленно к самому Чичикову,
в виде необходимых ночных и спальных вещей, так что Чичиков, вместе с бумагами, получил даже и все теплое, что нужно
было для покрытия бренного его
тела.
Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось,
в этом
теле совсем не
было души, или она у него
была, но вовсе не там, где следует, а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности.
— Но позвольте, — сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не
было, — зачем вы исчисляете все их качества, ведь
в них толку теперь нет никакого, ведь это всё народ мертвый. Мертвым
телом хоть забор подпирай, говорит пословица.
Он
был такого большого роста, что для того, чтобы пройти
в дверь, ему не только нужно
было нагнуть голову, но и согнуться всем
телом.
К концу ужина, когда дворецкий налил мне только четверть бокальчика шампанского из завернутой
в салфетку бутылки и когда молодой человек настоял на том, чтобы он налил мне полный, и заставил меня его
выпить залпом, я почувствовал приятную теплоту по всему
телу, особенную приязнь к моему веселому покровителю и чему-то очень расхохотался.
Беспорядочный наряд — у многих ничего не
было, кроме рубашки и коротенькой трубки
в зубах, — показывал, что они или только что избегнули какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли все, что ни
было на
теле.
— Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое
тело да бросали его
в воду. Пусть же хоть и
будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли. Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!
Казалось, слышно
было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал
в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку
тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением
в огне.
Она скоро заметила, что нет сонливости; сознание
было ясно, как
в разгаре дня, даже тьма казалась искусственной,
тело, как и сознание, чувствовалось легким, дневным.
Завернутые полы его кафтана трепались ветром; белая коса и черная шпага вытянуто рвались
в воздух; богатство костюма выказывало
в нем капитана, танцующее положение
тела — взмах вала; без шляпы, он
был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал — но что?
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем
теле.
В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало
быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин,кому все разрешается, громит Тулон, делает резню
в Париже, забывает армию
в Египте, тратит полмиллиона людей
в московском походе и отделывается каламбуром
в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало
быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не
тело, а бронза!»
В нетерпении он взмахнул
было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по
телу, сверху, но не посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не касаясь топором
тела, и снял; он не ошибся — кошелек.
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они
в это мгновение уже
в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас
была заперта, что они уже смотрят на
тела и что пройдет не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что
был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он
в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
Соня
в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла
было по ее
телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон и слова эти — все
было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то
в угол и точно избегая заглянуть ей прямо
в лицо.
Он, может
быть, и задавал себе этот вопрос четверть часа назад, но теперь проговорил
в полном бессилии, едва себя сознавая и ощущая беспрерывную дрожь во всем своем
теле.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым
в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась
в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное
тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце
были ярко-желтые ленты.
Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом
в стекло окна. Он задыхался; все
тело его видимо трепетало. Но это
было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть
в нем билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая на злобу и,
быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Он неясно помнил, как очутился
в доме Лютова, где
пили кофе, сумасшедше плясали,
пели, а потом он ушел спать, но не успел еще раздеться, явилась Дуняша с коньяком и зельтерской, потом он раздевал ее, обжигая пальцы о раскаленное, тающее
тело.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый,
в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса,
в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он
пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем
телом, а железными руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а
пел — не стесняясь выбором слов...
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел
в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута
в один угол. Он сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло
в воздухе обнаженное
тело женщины, гордой своей красотой. Трудно
было представить, что она умерла.
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его
телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что
было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его
в сани извозчика.
Было что-то очень глупое
в том, как черные солдаты, конные и пешие, сбивают, стискивают зеленоватые единицы
в большое, плотное
тело, теперь уже истерически и грозно ревущее, стискивают и медленно катят, толкают этот огромный, темно-зеленый ком
в широко открытую пасть манежа.
Думалось очень легко и бойко, но голова кружилась сильнее, должно
быть, потому, что теплый воздух
был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала, цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись
в темноту зала плотному
телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала...
Клим Самгин чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего
тела. Покручивая бородку, он думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление о Марине возникло снова
в тех ярких красках, с тою интригующей силой, каким оно
было в России.
Проехала еще одна старенькая, расхлябанная телега, нагруженная измятыми людями, эти не
были покрыты, одежда на них изорвана
в клочья, обнаженные части
тел в пыли и грязи.
Расхаживая по комнате с папиросой
в зубах, протирая очки, Самгин стал обдумывать Марину. Движения дородного ее
тела, красивые колебания голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых глаз — все
в ней
было хорошо слажено, казалось естественным.