Неточные совпадения
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его
были сложены старые доски и бревна, а на них,
в уровень с крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали
в этот возок и сидели
в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему
было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее
тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
А Варавка, играя собою, бросал гибкое
тело свое из стороны
в сторону судорожно, как пьяный, но всегда так, точно каждое движение его, каждый прыжок
были заранее безошибочно рассчитаны.
Придя
в себя, Клим изумлялся: как все это просто. Он лежал на постели, и его покачивало; казалось, что
тело его сделалось более легким и сильным, хотя
было насыщено приятной усталостью. Ему показалось, что
в горячем шепоте Риты,
в трех последних поцелуях ее
были и похвала и благодарность.
— Ты —
ешь,
ешь больше! — внушала она. — И не хочется, а —
ешь. Черные мысли у тебя оттого, что ты плохо питаешься. Самгин старший, как это по-латыни? Слышишь?
В здоровом
теле — дух здоровый…
Он
был выше Марины на полголовы, и
было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду,
в другой, опущенной вдоль
тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Клим приподнял голову ее, положил себе на грудь и крепко прижал рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза,
было неловко, стесняло сознание вины пред этим странно горячим
телом. Она лежала на боку, маленькие, жидкие груди ее некрасиво свешивались обе
в одну сторону.
Клим вошел
в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло
было натянуто на постели так гладко, что казалось:
тела под ним нет, а только одна голова лежит на подушке и под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Стояла она — подняв голову и брови, удивленно глядя
в синеватую тьму за окном, руки ее
были опущены вдоль
тела, раскрытые розовые ладони немного отведены от бедер.
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое
тело свое
в кожаное кресло, он
пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил...
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не
был мнительным, но иногда ему казалось, что
в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов.
В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не
в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное
тело его не уставится
в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя
было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Ездили на рослых лошадях необыкновенно большие всадники
в шлемах и латах; однообразно круглые лица их казались каменными;
тела, от головы до ног, напоминали о самоварах, а ноги
были лишние для всадников.
Она казалась единым
телом, и, только очень сильно напрягая зрение, можно
было различить чуть заметные колебания икринок; иногда над ними как будто нечто вспухало, но быстро тонуло
в их вязкой густоте.
Проехала еще одна старенькая, расхлябанная телега, нагруженная измятыми людями, эти не
были покрыты, одежда на них изорвана
в клочья, обнаженные части
тел в пыли и грязи.
И вдруг Самгин почувствовал, что его обожгло возмущение: вот это испорченное
тело Лидия
будет обнимать, может
быть, уже обнимала? Эта мысль тотчас же вытолкнула его из кухни. Он быстро прошел
в комнату Варвары, готовясь сказать Лидии какие-то сокрушительные слова.
В его
теле было что-то холодное, рыбье, глубокая ссадина на шее заставляла вспоминать о жабрах.
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман.
В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль
тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал
в окна все яростнее,
были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.
Она будила его чувственность, как опытная женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может
быть, у него остановится сердце.
Был момент, когда ему казалось, что она плачет, ее неестественно горячее
тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не
был уверен, что это так и
есть, хотя после этого она перестала настойчиво шептать
в уши его...
Кроме ее нагого
тела в зеркале отражалась стена, оклеенная темными обоями, и
было очень неприятно видеть Лидию удвоенной: одна, живая, покачивается на полу, другая скользит по неподвижной пустоте зеркала.
Они, трое, стояли вплоть друг к другу, а на них, с высоты тяжелого
тела своего, смотрел широкоплечий Витте,
в плечи его небрежно и наскоро
была воткнута маленькая голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый,
в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса,
в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он
пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем
телом, а железными руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а
пел — не стесняясь выбором слов...
Было что-то очень глупое
в том, как черные солдаты, конные и пешие, сбивают, стискивают зеленоватые единицы
в большое, плотное
тело, теперь уже истерически и грозно ревущее, стискивают и медленно катят, толкают этот огромный, темно-зеленый ком
в широко открытую пасть манежа.
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его
телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что
было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его
в сани извозчика.
Он знал каждое движение ее
тела, каждый вздох и стон, знал всю, не очень богатую, игру ее лица и
был убежден, что хорошо знает суетливый ход ее фраз, которые она не очень осторожно черпала из модной литературы и часто беспомощно путалась
в них, впадая
в смешные противоречия.
На станции ее знали, дородная баба, называя ее по имени и отчеству, сочувственно охая, увела ее куда-то, и через десяток минут Никонова воротилась
в пестрой юбке,
в красной кофте, одетой, должно
быть, на голое
тело; голова ее
была повязана желтым платком с цветами.
«Вождь», — соображал Самгин, усмехаясь, и жадно
пил теплый чай, разбавленный вином. Прыгал коричневый попик.
Тело дробилось на единицы, они принимали знакомые образы проповедника с тремя пальцами, Диомидова, грузчика, деревенского печника и других, озорниковатых, непокорных судьбе. Прошел
в памяти Дьякон с толстой книгой
в руках и сказал, точно актер, играющий Несчастливцева...
В костюме сестры милосердия она показалась Самгину жалостно постаревшей. Серая, худая, она все встряхивала головой, забывая, должно
быть, что буйная шапка ее волос связана чепчиком, отчего голова, на длинном
теле ее, казалась уродливо большой. Торопливо рассказав, что она едет с двумя родственниками мужа
в имение его матери вывозить оттуда какие-то ценные вещи, она воскликнула...
Он неясно помнил, как очутился
в доме Лютова, где
пили кофе, сумасшедше плясали,
пели, а потом он ушел спать, но не успел еще раздеться, явилась Дуняша с коньяком и зельтерской, потом он раздевал ее, обжигая пальцы о раскаленное, тающее
тело.
— Его фамилия — Бауман. Гроб с
телом его стоит
в Техническом училище, и сегодня черная сотня пыталась выбросить гроб. Говорят — собралось тысячи три, но там
была охрана, грузины какие-то. Стреляли.
Есть убитые.
А через несколько минут он уже машинально соображал: «Бывшие люди», прославленные модным писателем и модным театром, несут на кладбище
тело потомка старинной дворянской фамилии, убитого солдатами бессильного, бездарного царя».
В этом
было нечто и злорадное, и возмущавшее.
Сходить
в кабинет за книгой мешала лень, вызванная усталостью, теплом и необыкновенной тишиной; она как будто всасывалась во все поры
тела и сегодня
была доступна не только слуху, но и вкусу — терпкая, горьковатая.
Расхаживая по комнате с папиросой
в зубах, протирая очки, Самгин стал обдумывать Марину. Движения дородного ее
тела, красивые колебания голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых глаз — все
в ней
было хорошо слажено, казалось естественным.
Боль
в щеке
была не сильная, но разлилась по всему
телу и ослабила Клима.
— В-вывезли
в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все
тело патокой, сели сами-то, все трое — муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку
пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою
пьют, слезы
пьют. Муравьи-то — вы подумайте! — ведь они и
в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать не могу, привязаны ноги так, что не сожмешь, — вот ведь что!
Было жарко, точно
в бане, тяжелая, неприятная лень ослабляла
тело.
За углом, на тумбе, сидел, вздрагивая всем
телом, качаясь и тихонько всхлипывая, маленький, толстый старичок с рыжеватой бородкой,
в пальто, измазанном грязью; старичка с боков поддерживали двое: постовой полицейский и человек
в котелке, сдвинутом на затылок; лицо этого человека
было надуто, глаза изумленно вытаращены, он прилаживал мокрую, измятую фуражку на голову старика и шипел, взвизгивал...
Думалось очень легко и бойко, но голова кружилась сильнее, должно
быть, потому, что теплый воздух
был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала, цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись
в темноту зала плотному
телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала...
Было очень трудно представить, что ее нет
в городе.
В час предвечерний он сидел за столом, собираясь писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером на листе бумаги мощные контуры женского
тела, подумал...
Он нисколько не зависим от нее — женщины, красивое
тело ее не будит
в нем естественных эмоций мужчины, этим он даже готов
был гордиться пред собою.
— Полиция просит убрать
тело скорее. Хоронить
будем в Москве?
В правой руке ее гребенка, рука перекинута через ручку кресла и тихонько вздрагивает; казалось, что и все ее
тело тихонько дрожит, только глаза неподвижно остановились на лице Лютова, клочковатые волосы его
были чем-то смазаны, гладко причесаны, и лицо стало благообразнее.
Клим Самгин чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего
тела. Покручивая бородку, он думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление о Марине возникло снова
в тех ярких красках, с тою интригующей силой, каким оно
было в России.
— Осторожность — хорошее качество, — сказал Бердников, и снова Самгин увидал лицо его комически сморщенным. Затем толстяк неожиданно и как-то беспричинно засмеялся. Смеялся он всем
телом, смех ходил
в нем волнами, колыхая живот, раздувая шею, щеки, встряхивая толстые бабьи плечи, но смех
был почти бесшумен, он всхлипывал где-то
в животе, вырываясь из надутых щек и губ глухими булькающими звуками...
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел
в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута
в один угол. Он сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло
в воздухе обнаженное
тело женщины, гордой своей красотой. Трудно
было представить, что она умерла.
— Ах, если б можно
было написать про вас, мужчин, все, что я знаю, — говорила она, щелкая вальцами, и
в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое
тело подростка
в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты
в комнату,
напевая французские песенки, переставляя с места на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее
была тоже сорочья, да и сама она вся пестро блестела.