Неточные совпадения
—
Вдруг вставил слово грубое
Еремин,
брат купеческий,
Скупавший у крестьян
Что ни
попало, лапти ли,
Теленка ли, бруснику ли,
А главное — мастак
Подстерегать оказии,
Когда сбирались подати
И собственность вахлацкая
Пускалась с молотка.
Как с игры да с беганья щеки
разгораются,
Так с хорошей песенки духом
поднимаются
Бедные, забитые…» Прочитав
торжественно
Брату песню новую (
брат сказал:
«Божественно!»),
Гриша
спать попробовал.
— Ты думаешь как? — ободряли третьи, — ты думаешь, начальство-то
спит? Нет,
брат, оно одним глазком дремлет, а другим поди уж где видит!
Брат лег и ―
спал или не
спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не
спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
― Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш
брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да, вот ты смеешься, а наш
брат уже смотрит, когда сам в шлюпики
попадет. Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь, и Левин видел по лицу, что он собирается рассказать что-то смешное.
Вспоминал затеянный им постыдный процесс с
братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал служить в Западный край, и там
попал под суд за побои, нанесенные старшине….
― Кха! Кxа! A, чорт! Что возишься, что ты не
спишь? ― окликнул его голос
брата.
Упал он, наложил руку на свою рану и сказал, обратившись к товарищам: «Прощайте, паны-братья, товарищи!
— Да лихо,
брат, поспал: вечер на дворе, часов шесть будет. Часов шесть с лишком
спал…
Ну,
брат, черт, заврался, пора
спать!
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты
спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как,
брат, себя чувствуешь?
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его,
пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы
брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»
В этот раз Поленька раздевала маленького
брата, которому весь день нездоровилось, чтоб уложить его
спать.
Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет,
брат ворон, чем триста лет питаться
падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!
— Вот как мы с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему
брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди
попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
Выбор начальства
пал на Матвея Ильича Колязина, сына того Колязина, под попечительством которого находились некогда
братья Кирсановы.
— Я хочу
спать, — нелюбезно сказал Клим, а когда
брат ушел, он напомнил себе...
Друг мой,
брат мой, усталый, страдающий
брат,
Кто б ты ни был — не
падай презренной душою!
Верь: воскреснет Ваал и пожрет идеал…
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату
брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже
спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я
попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки,
брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
Рядом с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения,
падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов,
братьев, мужей и… друзей ваших!
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что
брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла
спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Заночевали,
брате, мы в поле, и проснулся я заутра рано, еще все
спали, и даже солнышко из-за леса не выглянуло.
Брат этот, года два назад, был убит индийцами, которые
напали на фабрику и хотели ограбить.
Попав из сельской школы по своим выдающимся способностям в гимназию, Набатов, содержа себя всё время уроками, кончил курс с золотой медалью, но не пошел в университет, потому что еще в VII классе решил, что пойдет в народ, из которого вышел, чтобы просвещать своих забытых
братьев.
Курсы Василия Назарыча в среде узловской денежной
братии начали быстро
падать, и его векселя, в первый раз в жизни, Узловско-Моховский банк отказался учитывать Василий Назарыч этим не особенно огорчился, но он хорошо видел, откуда был брошен в него камень; этот отказ был произведением Половодова, который по своей натуре способен был наносить удары только из-за угла.
— Ддаа… А папахен твой надувает меня… Я,
брат, все знаю! Он хочет у меня Катьку Колпакову отбить… Нет, шалишь, не на того
напал. Я ей покажу…
Лишь один только младший сын, Алексей Федорович, уже с год пред тем как проживал у нас и
попал к нам, таким образом, раньше всех
братьев.
План его состоял в том, чтобы захватить
брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не
попасть сегодня…
— Невинен ваш
брат или виновен? Он отца убил или лакей? Как скажете, так и будет. Я четыре ночи не
спал от этой идеи.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему
брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш
брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо
спит целый день… А что ж преферанс?
— Ты разве не
спишь? — спросил ее
брат, но она, не ответив ему ни слова, пробежала мимо.
Обед был большой. Мне пришлось сидеть возле генерала Раевского,
брата жены Орлова. Раевский был тоже в
опале с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н. Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился с своим
братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать.
Михаил Федорович Орлов был один из основателей знаменитого «Союза благоденствия», и если он не
попал в Сибирь, то это не его вина, а его
брата, пользующегося особой дружбой Николая и который первый прискакал с своей конной гвардией на защиту Зимнего дворца 14 декабря.
Там жил старик Кашенцов, разбитый параличом, в
опале с 1813 года, и мечтал увидеть своего барина с кавалериями и регалиями; там жил и умер потом, в холеру 1831, почтенный седой староста с брюшком, Василий Яковлев, которого я помню во все свои возрасты и во все цвета его бороды, сперва темно-русой, потом совершенно седой; там был молочный
брат мой Никифор, гордившийся тем, что для меня отняли молоко его матери, умершей впоследствии в доме умалишенных…
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил
брат Степан, — теперь,
брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в
опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
— Послушает она меня… держи карман! Однако ступай,
брат, наверх — неравно хватятся! Как-нибудь в праздник, после обеда, я сам к вам заберусь, покуда старики
спят.
— И не злодей, а привычка у тебя пакостная; не можешь видеть, где плохо лежит. Ну, да будет. Жаль,
брат, мне тебя, а
попадешь ты под суд — верное слово говорю. Эй, кто там! накрывайте живее на стол!
— Не поможет! не поможет,
брат! Визжи себе хоть чертом, не только бабою, меня не проведешь! — и толкнул его в темную комору так, что бедный пленник застонал,
упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
Поэтому мы все больше и больше
попадали во власть «того света», который казался нам наполненным враждебной и чуткой силой… Однажды старший
брат страшно закричал ночью и рассказал, что к нему из соседней темной комнаты вышел чорт и, подойдя к его кровати, очень изящно и насмешливо поклонился.
Наутро польское войско кинулось на засеки, гайдамаки отчаянно защищались, но, наконец, погибли все до одного, последними
пали от рук своих же
братьев ватажки «Чуприна та Чортовус»; один из них был изображен на виньетке.
Год этот тянулся для меня вяло и скучно, и я хорошо понимал
брата, который, раз выскочив из этой колеи, не мог и не стремился опять
попасть в нее. Передо мной конец близко. Я, конечно, должен кончить во что бы то ни стало…
Младший
брат и Саня уже
спали на сеновале.
Родители куда-то уехали,
братья, должно быть,
спали, нянька ушла на кухню, и я остался с одним только лакеем, носившим неблагозвучное прозвище Гандыло.
Мое настроение
падало. Я чувствовал, что мать меня сейчас хватится и пошлет разыскивать, так как
братья и сестры, наверное, уже
спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась по всему телу, ноги начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал, что уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
На нем уже стоят лебеди, которых скоро уберут на зиму, потом мы с
братом привязываем коньки и, с опасностью провалиться или
попасть в карцер, пробуем кататься.
Я не в Житомире, а в Ровно; рядом со мной другая комната, где
спят братья, дальше гостиная, потом спальня отца и матери…
На следующий вечер старший
брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света
падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Листок с столбцом бойких строчек, набросанных рукою
брата,
упал сюда, как камень в застоявшуюся воду…
Эта ночь у нас прошла тревожно: старший
брат, проснувшись, увидел, что к нему тянутся черные бархатные руки, и закричал… Я тоже
спал плохо и просыпался в поту от бессвязных сновидений…