Неточные совпадения
Бывало, стоишь, стоишь
в углу, так что колени и
спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
В отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть
в глаза: «Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня
болят бока и
спина, пальцы не разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся.
После полудня там, где река Вангоу принимает
в себя сразу 3 притока, мы нашли еще 1 зверовую фанзу. Дальше идти было нельзя: у Дерсу
болела голова и ломило
спину.
В этом положении она била ее по
спине и по голове вальком и, когда выбилась из сил, позвала кучера на смену; по счастию, его не было
в людской, барыня вышла, а девушка, полубезумная от
боли, окровавленная,
в одной рубашке, бросилась на улицу и
в частный дом.
Первый осужденный на кнут громким голосом сказал народу, что он клянется
в своей невинности, что он сам не знает, что отвечал под влиянием
боли, при этом он снял с себя рубашку и, повернувшись
спиной к народу, прибавил: «Посмотрите, православные!»
Цитирую его «Путешествие
в Арзрум»: «…Гасан начал с того, что разложил меня на теплом каменном полу, после чего он начал ломать мне члены, вытягивать суставы, бить меня сильно кулаком: я не чувствовал ни малейшей
боли, но удивительное облегчение (азиатские банщики приходят иногда
в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут на
спине вприсядку).
Закончилось это большим скандалом:
в один прекрасный день баба Люба, уперев руки
в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала, что она свою «дытыну» не даст
в обиду, что учить, конечно, можно, но не так… Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю
спину. При этом баба Люба так яростно задрала у Петрика рубашку, что он завизжал от
боли, как будто у нее
в руках был не ее сын, а сам Уляницкий.
Всё
болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник
в лиловом, седой старичок
в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв
в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за
спину. Дед сказал ему...
Мальчишки бежали за ним, лукая камнями
в сутулую
спину. Он долго как бы не замечал их и не чувствовал
боли ударов, но вот остановился, вскинул голову
в мохнатой шапке, поправил шапку судорожным движением руки и оглядывается, словно только что проснулся.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на
спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять
в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно
болела грудь.
— Ломаный я человек, родитель, — отвечал Артем без запинки. — Ты думаешь, мне это приятно без дела слоняться? Может, я
в другой раз и жисти своей не рад… Поработаю —
спина отымается, руки
заболят, ноги точно чужие сделаются. Завидно на других глядеть, как добрые люди над работой убиваются.
От движения у ней делалась
боль в суставах, а
спину так и ломило.
А до этого дня, просыпаясь по утрам
в своем логовище на Темниковской, — тоже по условному звуку фабричного гудка, — он
в первые минуты испытывал такие страшные
боли в шее,
спине,
в руках и ногах, что ему казалось, будто только чудо сможет заставить его встать и сделать несколько шагов.
Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную
боль, держал по пяти минут
в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил
в чулан и веревкой стегал себя по голой
спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь
спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая
в этих звуках
боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием.
В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Ее толкали
в шею,
спину, били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем
в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло
в уши, набивалось
в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало
в ожогах
боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.
От долгого сиденья у него затекли ноги и
заболела спина. Вытянувшись во весь рост, он сильно потянулся вверх и выгнул грудь, и все его большое, мускулистое тело захрустело
в суставах от этого мощного движения.
Придя к себе, Ромашов, как был,
в пальто, не сняв даже шашки, лег на кровать и долго лежал, не двигаясь, тупо и пристально глядя
в потолок. У него
болела голова и ломило
спину, а
в душе была такая пустота, точно там никогда не рождалось ни мыслей, ни вспоминаний, ни чувств; не ощущалось даже ни раздражения, ни скуки, а просто лежало что-то большое, темное и равнодушное.
Вон она от этого, спина-то, у Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет, и вся
боль у него теперь
в теле стоит, а у Чепкуна на худой
спине кожичка как на жареном поросенке трещит, прорывается, и оттого у него вся
боль кровью сойдет, и он Бакшея запорет.
Взвизгнул дико он от
боли, вздрогнул так, что я почуял эту дрожь, почувствовал, как он сложился
в одно мгновение
в комок, сгорбатил свою
спину, потом вытянулся и пошел, и пошел!
Уже
в конце октября у Нины Федоровны ясно определился рецидив. Она быстро худела и изменялась
в лице. Несмотря на сильные
боли, она воображала, что уже выздоравливает, и каждое утро одевалась, как здоровая, и потом целый день лежала
в постели одетая. И под конец она стала очень разговорчива. Лежит на
спине и рассказывает что-нибудь тихо, через силу, тяжело дыша. Умерла она внезапно и при следующих обстоятельствах.
От этих дум торговля казалась ему скучным делом, мечта о чистой, маленькой лавочке как будто таяла
в нём, он чувствовал
в груди пустоту,
в теле вялость и лень. Ему казалось, что он никогда не выторгует столько денег, сколько нужно для того, чтоб открыть лавочку, и до старости будет шляться по пыльным, жарким улицам с ящиком на груди, с
болью в плечах и
спине от ремня. Но удача
в торговле, вновь возбуждая его бодрость, оживляла мечту.
У меня вот
спина болит, кашель, насморк; да и, наконец, и нельзя мне идти, никак нельзя по этой погоде; я могу
заболеть, а потом и умереть, пожалуй; нынче особенно смертность такая…» Такими резонами господин Голядкин успокоил, наконец, вполне свою совесть и заранее оправдался сам перед собою
в нагоняе, ожидаемом от Андрея Филипповича за нерадение по службе.
Я шмыгал, как вьюн, самым некрасивым образом, между прохожими, уступая беспрерывно дорогу то генералам, то кавалергардским и гусарским офицерам, то барыням; я чувствовал
в эти минуты конвульсивные
боли в сердце и жар
в спине при одном представлении о мизере [Мизер (франц. — misère) — нищета.] моего костюма, о мизере и пошлости моей шмыгающей фигурки.
С момента, когда он велел Гавриле грести тише, Гаврилу снова охватило острое выжидательное напряжение. Он весь подался вперед, во тьму, и ему казалось, что он растет, — кости и жилы вытягивались
в нем с тупой
болью, голова, заполненная одной мыслью,
болела, кожа на
спине вздрагивала, а
в ноги вонзались маленькие, острые и холодные иглы. Глаза ломило от напряженного рассматриванья тьмы, из которой — он ждал — вот-вот встанет нечто и гаркнет на них: «Стой, воры!..»
В спальне,
в чистилке, стояла скамейка, покрытая простыней. Войдя, он видел и не видел дядьку Балдея, державшего руки за
спиной. Двое других дядек Четуха и Куняев — спустили с него панталоны, сели Буланину на ноги и на голову. Он услышал затхлый запах солдатских штанов. Было ужасное чувство, самое ужасное
в этом истязании ребенка, — это сознание неотвратимости, непреклонности чужой воли. Оно было
в тысячу раз страшнее, чем физическая
боль…
Он быстро стал протирать глаза — мокрый песок и грязь были под его пальцами, а на его голову, плечи, щёки сыпались удары. Но удары — не
боль, а что-то другое будили
в нём, и, закрывая голову руками, он делал это скорее машинально, чем сознательно. Он слышал злые рыдания… Наконец, опрокинутый сильным ударим
в грудь, он упал на
спину. Его не били больше. Раздался шорох кустов и замер…
Да и все счастье, рассуждал он, досталось ему даром, понапрасну и,
в сущности, было для него такою же роскошью, как лекарство для здорового; если бы он, подобно громадному большинству людей, был угнетен заботой о куске хлеба, боролся за существование, если бы у него
болели спина и грудь от работы, то ужин, теплая уютная квартира и семейное счастье были бы потребностью, наградой и украшением его жизни: теперь же все это имело какое-то странное, неопределенное значение.
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут
спины,
болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают
в грязи и
в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
В голове у Василия шумело, на сердце было тяжело,
спину ломила ноющая
боль.
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой
спиной,
Жили
в землянках, боролися с голодом,
Мерзли и мокли,
болели цингой.
Этот «комод» причиняет
боль в плечах, давит грудь, утомляет ноги, уменьшая устойчивость тела; под ним, даже
в свежую погоду,
спина взмокает после пяти минут ходьбы.
После того у писаря три дня и три ночи голова
болела, а на правую ногу три недели прихрамывал… Паранька
в люди не казалась: под глазами синяки, а что на
спине, то рубашкой крыто — не видать… Не сказал Трифон Фекле Абрамовне, отчего у дочери синяки на лице появились, не поведала и Паранька матери, отчего у ней спинушку всю разломило… Ничего-то не знала, не ведала добродушная Фекла Абрамовна.
Больной был мужик громадного роста, плотный и мускулистый, с загорелым лицом; весь облитый потом, с губами, перекошенными от безумной
боли, он лежал на
спине, ворочая глазами; при малейшем шуме, при звонке конки на улице или стуке двери внизу больной начинал медленно выгибаться: затылок его сводило назад, челюсти судорожно впивались одна
в другую, так что зубы трещали, и страшная, длительная судорога спинных мышц приподнимала его тело с постели; от головы во все стороны расходилось по подушке мокрое пятно от пота.
Девять месяцев не снимает он рукавиц и не распрямляет пальцев; то мороз
в сорок градусов, то луга на двадцать верст затопило, а придет короткое лето —
спина болит от работы и тянутся жилы.
Вот острый бич взвился над моей
спиною, и я с криком
боли падаю ниц. Господин ли это бьет меня? Нет, это другой раб, которому велели бичевать раба: ведь сейчас же плеть будет
в моей руке, и его
спина покроется кровью, и он будет грызть песок, который еще скрипит на моих зубах!
Скорчившись
в три погибели, до рези
в спине, до
боли в теле пробирались теперь между грядами Игорь и Милица. Каждый новый десяток шагов приближал их к деревне. Все ближе и ближе подплывал полуразваленный костел, обгоревшие и разрушенные снарядами или пожаром домики.
Однако какая усталость, какая
боль в ногах и
спине, тяжелая, холодная
боль, какой шум
в ушах!
В «Отрочестве» он рассказывает: «Несмотря на страшную
боль, я держал по пяти минут
в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил
в чулан и веревкой стегал себя по голой
спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах».
Долго еще смеялись его лукавой затее; наконец, вышли все из бильярдной, иные из дворца, каждый унеся на свою долю больший или меньший участок удовольствия, которое доставило им короткое время, проведенное
в этой комнате. Один старик Балакирев уносил на своей
спине боль от полученных ударов.
Как принялись за топоры, как запустили их под половицы, как пошла у них работа, поверите ли?., у меня мурашки по
спине. И сердце-то
болеет и
в голове-то ровно туман… Точно как будто сейчас растворится дверь и войдет губернатор. «А сколько дел? А покажи-ка, распорядительный!..»