Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на
языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят
большею частью:
язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.
Хотят непременно, чтобы все было написано
языком самым строгим, очищенным и благородным, — словом, хотят, чтобы русский
язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на
язык, а им бы
больше ничего, как только разинуть рты да выставить его.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина
языкМеня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический
язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его
больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной совести».
Как женщина, она была непопулярна в Каперне, однако многие подозревали, хотя дико и смутно, что ей дано
больше прочих — лишь на другом
языке.
Что ж, он и кавалер.
От нас потребуют с именьем быть и в чине,
А Гильоме!.. — Здесь нынче тон каков
На съездах, на
больших, по праздникам приходским?
Господствует еще смешенье
языков:
Французского с нижегородским?
— Щека разорвана,
язык висит из раны. Я видела не менее трехсот трупов…
Больше. Что же это, Самгин? Ведь не могли они сами себя…
Глаза Платона Александровича,
большие, красивые, точно у женщины, замечательно красноречивы, он владел ими так же легко и ловко, как
языком.
На его красном лице весело сверкали маленькие, зеленоватые глазки, его рыжеватая борода пышностью своей была похожа на хвост лисы, в бороде шевелилась
большая, красная улыбка; улыбнувшись, Варавка вкусно облизывал губы свои длинным, масляно блестевшим
языком.
Затем он в пояс кланялся зрителям и слушателям, ожидавшим его, влезал на кладку и раскачивал пятипудовый
язык большого колокола.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних
языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время
большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Бердников хотел что-то сказать, но только свистнул сквозь зубы: коляску обогнал маленький плетеный шарабан, в нем сидела женщина в красном, рядом с нею, высунув длинный
язык, качала башкой
большая собака в пестрой, гладкой шерсти, ее обрезанные уши торчали настороженно, над оскаленной пастью старчески опустились кровавые веки, тускло блестели рыжие, каменные глаза.
Это было не очень приятно: он не стремился посмотреть, как работает законодательный орган Франции, не любил
больших собраний, не хотелось идти еще и потому, что он уже убедился, что очень плохо знает
язык французов.
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем,
больше по-французски. Однако ж она тотчас заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским
языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с
языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда
больше». Еще год — поздно будет!
— Ты здесь, Боже мой! У меня? — говорил он, и вдохновенный взгляд заменился робким озираньем по сторонам. Горячая речь не шла
больше с
языка.
Анисья стала еще живее прежнего, потому что работы стало
больше: все она движется, суетится, бегает, работает, все по слову хозяйки. Глаза у ней даже ярче, и нос, этот говорящий нос, так и выставляется прежде всей ее особы, так и рдеет заботой, мыслями, намерениями, так и говорит, хотя
язык и молчит.
— Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое
большое, как прежде. А бывало, так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок, и в Гостиный двор… Знаешь, я тебе скажу, — плохо владея
языком, заключил Обломов, — дай мне тысячи две-три, так я бы тебя не стал потчевать
языком да бараниной; целого бы осетра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвевна без повара чудес бы наделала — да!
Хоть я и знаю
язык, и даже порядочно, но в
большом обществе как-то все еще боюсь начинать; да и выговор у меня, должно быть, далеко не парижский.
Это
большой филологический труд, но труд начальный, который должен послужить только материалом для будущих основательных изысканий о якутском
языке.
В бумаге еще правительство, на французском, английском и голландском
языках, просило остановиться у так называемых Ковальских ворот, на первом рейде, и не ходить далее, в избежание
больших неприятностей, прибавлено в бумаге, без объяснения, каких и для кого. Надо думать, что для губернаторского брюха.
Нас село за обед человек шестнадцать. Whetherhead сел подле меня. Я разлил всем суп, в том числе и ему, и между нами завязался разговор, сначала по-английски, но потом перешел на немецкий
язык, который знаком мне
больше.
Но их мало, жизни нет, и пустота везде. Мимо фрегата редко и робко скользят в байдарках полудикие туземцы. Только Афонька, доходивший в своих охотничьих подвигах, через леса и реки, и до китайских, и до наших границ и говорящий понемногу на всех
языках,
больше смесью всех, между прочим и наречиями диких, не робея, идет к нам и всегда норовит прийти к тому времени, когда команде раздают вино. Кто-нибудь поднесет и ему: он выпьет и не благодарит выпивши, не скажет ни слова, оборотится и уйдет.
Все они, на разных
языках,
больше по-французски и по-английски, очень плохо на том и другом, навязывались в проводники.
Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив глаза, начал говорить так тихо, как дух, как будто у него не было ни губ, ни
языка, ни горла; он говорил вздохами; кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе, с своей улыбкой, с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил, что сиогун, ни
больше ни меньше, как gestorben — умер!
Мы прошли
большой залив и увидели две другие бухты, направо и налево, длинными
языками вдающиеся в берега, а
большой залив шел сам по себе еще мили на две дальше.
Я почти не видал голландцев в Капштате, но
язык голландский, однако ж, еще в
большом ходу.
9-го февраля, рано утром, оставили мы Напакианский рейд и лавировали, за противным ветром, между
большим Лю-чу и другими, мелкими Ликейскими островами, из которых одни путешественники назвали Ама-Керима, а миссионер Беттельгейм говорит, что Ама-Керима на
языке ликейцев значит: вон там дальше — Керима. Сколько по белу свету ходит переводов и догадок, похожих на это!
Благообразный старец, хотя и кивал одобрительно своей красивой патриархальной головой или встряхивал ею, хмурясь, когда другие возражали, очевидно, с
большим трудом понимал то, что говорил Нехлюдов, и то только тогда, когда это же пересказывали на своем
языке другие крестьяне.
Ирбит —
большое село в обыкновенное время — теперь превратился в какой-то лагерь, в котором сходились представители всевозможных государств, народностей,
языков и вероисповеданий.
— Опять эти классические теперь у нас
языки: одно сумасшествие, и ничего
больше… Вы опять, кажется, не согласны со мной, Карамазов?
Затем, представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается, главное, не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту, то старик доктор со всею прямотой своего простодушия указал на то, что подсудимый, войдя в залу, «имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был
большой любитель прекрасного пола и должен был очень много думать о том, что теперь о нем скажут дамы», — заключил старичок своим своеобразным
языком.
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его
большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на
языке, — на его
языке по крайней мере, — не было слов.
Первый раз в жизни я видел такой страшный лесной пожар. Огромные кедры, охваченные пламенем, пылали, точно факелы. Внизу, около земли, было море огня. Тут все горело: сухая трава, опавшая листва и валежник; слышно было, как лопались от жара и стонали живые деревья. Желтый дым
большими клубами быстро вздымался кверху. По земле бежали огненные волны;
языки пламени вились вокруг пней и облизывали накалившиеся камни.
Естественно, что наше появление вызвало среди китайцев тревогу. Хозяин фанзы волновался
больше всех. Он тайком послал куда-то рабочих. Спустя некоторое время в фанзу пришел еще один китаец. На вид ему было 35 лет. Он был среднего роста, коренастого сложения и с типично выраженными монгольскими чертами лица. Наш новый знакомый был одет заметно лучше других. Держал он себя очень развязно и имел голос крикливый. Он обратился к нам на русском
языке и стал расспрашивать, кто мы такие и куда идем.
Саша ее репетитор по занятиям медициною, но еще
больше нужна его помощь по приготовлению из тех предметов гимназического курса для экзамена, заниматься которыми ей одной было бы уж слишком скучно; особенно ужасная вещь — это математика: едва ли не еще скучнее латинский
язык; но нельзя, надобно поскучать над ними, впрочем, не очень же много: для экзамена, заменяющего гимназический аттестат, в медицинской академии требуется очень, очень немного: например, я не поручусь, что Вера Павловна когда-нибудь достигнет такого совершенства в латинском
языке, чтобы перевести хотя две строки из Корнелия Непота, но она уже умеет разбирать латинские фразы, попадающиеся в медицинских книгах, потому что это знание, надобное ей, да и очень не мудреное.
Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может, этот
большой колокол без
языка — гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну, которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое».
Главное достоинство Павлова состояло в необычайной ясности изложения, — ясности, нисколько не терявшей всей глубины немецкого мышления, молодые философы приняли, напротив, какой-то условный
язык, они не переводили на русское, а перекладывали целиком, да еще, для
большей легкости, оставляя все латинские слова in crudo, [в нетронутом виде (лат.).] давая им православные окончания и семь русских падежей.
Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но слава оставалась при нем. Он служил и имел
большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском
языке князь был не силен.
«Разве она и теперь не самая свободная страна в мире, разве ее
язык — не лучший
язык, ее литература — не лучшая литература, разве ее силлабический стих не звучнее греческого гексаметра?» К тому же ее всемирный гений усвоивает себе и мысль, и творение всех времен и стран: «Шекспир и Кант, Гете и Гегель — разве не сделались своими во Франции?» И еще
больше: Прудон забыл, что она их исправила и одела, как помещики одевают мужиков, когда их берут во двор.
Но и русский
язык был доведен до того же; для него и для всего прочего был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей попадьи были сделаны соборными священниками. Учитель был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный
большой семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой и не смел делать условий с благодетельницей братьев.
Да, ты прав, Боткин, — и гораздо
больше Платона, — ты, поучавший некогда нас не в садах и портиках (у нас слишком холодно без крыши), а за дружеской трапезой, что человек равно может найти «пантеистическое» наслаждение, созерцая пляску волн морских и дев испанских, слушая песни Шуберта и запах индейки с трюфлями. Внимая твоим мудрым словам, я в первый раз оценил демократическую глубину нашего
языка, приравнивающего запах к звуку.
Огарева кружок состоял из прежних университетских товарищей, молодых ученых, художников и литераторов; их связывала общая религия, общий
язык и еще
больше — общая ненависть.
— Я
больше всего русский
язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев» — вот он как писал! Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на каких словах ударение сделать!
Если бы я не знал с детства французский и немецкий
языки, то, вероятно, с
большим трудом овладел бы ими.
Большое значение имели новые
языки.
По окончании акта студенты вываливают на
Большую Никитскую и толпами, распевая «Gaudeamus igitur», [«Итак, радуйтесь, друзья…» (название старинной студенческой песни на латинском
языке).] движутся к Никитским воротам и к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные. Но идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев «николаевские» шинели с бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты.
Огибаем
Большой театр и Свердловский сквер по проезду Театральной площади, едем на широкую, прямо-таки
языком вылизанную Охотнорядскую площадь. Несутся автомобили, трамваи, катятся толстые автобусы.
Мне мог идти тогда второй год, но я совершенно ясно вижу и теперь
языки пламени над крышей сарая во дворе, странно освещенные среди ночи стены
большого каменного дома и его отсвечивающие пламенем окна.