Неточные совпадения
Шум от перьев был
большой и походил на то, как будто бы несколько телег с хворостом проезжали лес, заваленный на четверть аршина иссохшими листьями.
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще
большие озера от разлития воды; или же вступал в овраги, где едва начинавшие убираться листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть, как с оглушительным
шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся в поля на первые весенние работы глядеть, как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не передавши на ту или другую сторону.
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли
больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И
шум их ветреных утех.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с
шумом слишком
большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Бульба в своей тесной клетке мог только слышать
шум, крики возниц и
больше ничего.
Уже с половины лестницы можно было различить
шум и оживленный говор
большого собрания.
Старики Базаровы тем
больше обрадовались внезапному приезду сына, чем меньше они его ожидали. Арина Власьевна до того переполошилась и взбегалась по дому, что Василий Иванович сравнил ее с «куропатицей»: куцый хвостик ее коротенькой кофточки действительно придавал ей нечто птичье. А сам он только мычал да покусывал сбоку янтарчик своего чубука да, прихватив шею пальцами, вертел головою, точно пробовал, хорошо ли она у него привинчена, и вдруг разевал широкий рот и хохотал безо всякого
шума.
Над Москвой хвастливо сияло весеннее утро; по неровному булыжнику цокали подковы, грохотали телеги; в теплом, светло-голубом воздухе празднично гудела медь колоколов; по истоптанным панелям нешироких, кривых улиц бойко шагали легкие люди; походка их была размашиста, топот ног звучал отчетливо, они не шаркали подошвами, как петербуржцы. Вообще здесь
шума было
больше, чем в Петербурге, и
шум был другого тона, не такой сыроватый и осторожный, как там.
На дворе, на улице шумели, таскали тяжести. Это — не мешало. Самгин, усмехаясь, подумал, что, наверное, тысячи Варвар с ужасом слушают такой
шум, — тысячи, на разных улицах Москвы, в
больших и маленьких уютных гнездах. Вспомнились слова Макарова о не тяжелом, но пагубном владычестве женщин.
Разгорался спор, как и ожидал Самгин. Экипажей и красивых женщин становилось как будто все
больше. Обогнала пара крупных, рыжих лошадей, в коляске сидели, смеясь, две женщины, против них тучный, лысый человек с седыми усами; приподняв над головою цилиндр, он говорил что-то, обращаясь к толпе, надувал красные щеки, смешно двигал усами, ему аплодировали. Подул ветер и, смешав говор, смех, аплодисменты, фырканье лошадей, придал
шуму хоровую силу.
Деревенское утро давно прошло, и петербургское было на исходе. До Ильи Ильича долетал со двора смешанный
шум человеческих и нечеловеческих голосов; пенье кочующих артистов, сопровождаемое
большею частию лаем собак. Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные голоса всевозможные продукты.
Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в
большой опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с
шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из рук картузы.
Куда спрятались жители? зачем не шевелятся они толпой на этих берегах? отчего не видно работы, возни, нет
шума, гама, криков, песен — словом, кипения жизни или «мышьей беготни», по выражению поэта? зачем по этим широким водам не снуют взад и вперед пароходы, а тащится какая-то неуклюжая
большая лодка, завешенная синими, белыми, красными тканями?
«Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, — говорили другие, — а
шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все
больше ром пьют».
Все это, то есть команда и отдача якорей, уборка парусов, продолжалось несколько минут, но фрегат успело «подрейфовать», силой ветра и течения, версты на полторы ближе к рифам. А ветер опять задул крепче. Отдан был другой якорь (их всех четыре на
больших военных судах) — и мы стали в виду каменной гряды. До нас достигал
шум перекатывающихся бурунов.
Иногда бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал
больше и
больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я слышал каждый
шум, каждое движение на палубе: слышал, как часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер все крепче. Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
Подойдя к месту
шума, Марья Павловна и Катюша увидали следующее: офицер, плотный человек с
большими белокурыми усами, хмурясь, потирал левою рукой ладонь правой, которую он зашиб о лицо арестанта, и не переставая произносил неприличные, грубые ругательства. Перед ним, отирая одной рукой разбитое в кровь лицо, а другой держа обмотанную платком пронзительно визжавшую девчонку, стоял в коротком халате и еще более коротких штанах длинный, худой арестант с бритой половиной головы.
Мы разложили
большой огонь и принялись готовить чай. Альпа все время жалась то ко мне, то к Дерсу и при малейшем
шуме вздрагивала и испуганно озиралась по сторонам.
Вода в горных ручьях была еще в движении, но по замирающему
шуму было уже заметно, что скоро и она должна будет покрыться ледяной корой и совсем замолкнуть. Там, где из расщелин в камнях сочилась вода и где раньше ее не было видно, теперь образовались
большие ледяные натеки; они постоянно увеличивались в размерах и казались замерзшими водопадами.
Я так ушел в свои думы, что совершенно забыл, зачем пришел сюда в этот час сумерек. Вдруг сильный
шум послышался сзади меня. Я обернулся и увидел какое-то несуразное и горбатое животное с белыми ногами. Вытянув вперед свою
большую голову, оно рысью бежало по лесу. Я поднял ружье и стал целиться, но кто-то опередил меня. Раздался выстрел, и животное упало, сраженное пулей. Через минуту я увидел Дерсу, спускавшегося по кручам к тому месту, где упал зверь.
По мере того как мы продвигались вперед, издали доносился какой-то
шум. Чан Лин сказал нам, что это пороги. На Такеме их шесть. Самый
большой около реки Такунчи, а меньшие — близ устьев Охотхе и Чандинго-уза. Здесь нам надлежало переправиться на другую сторону Такемы.
Мы встали и тихонько пошли вперед. Скоро мы увидели виновника
шума. Медведь средней величины возился около
большой липы. Дерево росло почти вплотную около скалы. С лицевой стороны на нем была сделана заметка топором, что указывало на то, что рой этот раньше нас и раньше медведя нашел кто-то из людей.
По мере того как мы подвигались книзу, ручей становился многоводнее. Справа и слева в него впадали такие же ручьи, и скоро наш ручей стал довольно
большой горной речкой. Вода с
шумом стремилась по камням, но этот
шум до того однообразен, что забываешь о нем и кажется, будто в долине царит полная тишина.
После обеда все общество поднялось и двинулось в гостиную с
большим, но все же приличным и словно на этот случай разрешенным
шумом…
Услышав
шум приближающегося отряда, он закричал еще
больше и стал разжигать кучу дров, сложенных около тропинки.
Посредине стада, как
большой бугор, выделялась спина огромного кабана. Он превосходил всех своими размерами и, вероятно, имел около 250 кг веса. Стадо приближалось с каждой минутой. Теперь ясно были слышны
шум сухой листвы, взбиваемой сотнями ног, треск сучьев, резкие звуки, издаваемые самцами, хрюканье свиней и визг поросят.
До слуха моего донесся шорох. Скоро я увидел и виновника
шума — это была енотовидная собака — животное, занимающее среднее место между собаками, куницами и енотами. Тело ее, длиною около 80 см, поддерживается короткими ногами, голова заостренная, хвост длинный, общая окраска серая с темными и белесоватыми просветами, шерсть длинная, отчего животное кажется
больше, чем есть на самом деле.
Чем выше мы поднимались, тем
больше иссякали ручьи и наконец пропали совсем. Однако глухой
шум под камнями указывал, что источники эти еще богаты водой. Мало-помалу
шум этот тоже начинал стихать. Слышно было, как под землей бежала вода маленькими струйками, точно ее лили из чайника, потом струйки эти превратились в капли, и затем все стихло.
3 часа мы шли без отдыха, пока в стороне не послышался
шум воды. Вероятно, это была та самая река Чау-сун, о которой говорил китаец-охотник. Солнце достигло своей кульминационной точки на небе и палило вовсю. Лошади шли, тяжело дыша и понурив головы. В воздухе стояла такая жара, что далее в тени могучих кедровников нельзя было найти прохлады. Не слышно было ни зверей, ни птиц; только одни насекомые носились в воздухе, и чем сильнее припекало солнце, тем
больше они проявляли жизни.
Я застал там человек пять-шесть просителей; мрачно и озабоченно стояли они у стены, вздрагивали при каждом
шуме, жались еще
больше и кланялись всем проходящим адъютантам.
Восточная Сибирь управляется еще
больше спустя рукава. Это уж так далеко, что и вести едва доходят до Петербурга. В Иркутске генерал-губернатор Броневский любил палить в городе из пушек, когда «гулял». А другой служил пьяный у себя в доме обедню в полном облачении и в присутствии архиерея. По крайней мере,
шум одного и набожность другого не были так вредны, как осадное положение Пестеля и неусыпная деятельность Капцевича.
После чаю хозяйка предлагает молодежи протанцевать; за старые клавикорды усаживают одну из гувернанток, и пары танцующих с
шумом расстанавливаются вдоль и поперек
большой залы.
Опускаясь на ночлег, они не слетают, а как будто падают вниз, без всякого
шума, точно пропадают, так что, завидя издали
большое дерево, унизанное десятками тетеревов, и подъезжая к нему с осторожностью, вдруг вы увидите, что тетеревов нет, а они никуда не улетали!
Плеснется
большая щука, переплывет реку порешина (поречина), нырнет выхухоль — и только; но и этот слабый
шум скоро поглощается общим безмолвием.
Крылья у рябчика небольшие и короткие, отчего он вспархивает или взлетывает с
большим усилием и
шумом.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного
большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и
шумом, подобным
шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
Шум прибоя был столь оглушителен, что мы не могли слышать друг друга и объяснялись
больше жестикуляцией.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось, что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой
большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы,
шум, гром, жизнь…
Я по ночам любил слушать его
шум; вот в эти минуты доходил иногда до
большого беспокойства.
Он без
шума вышел из дома, велел сказать Варваре Павловне, которая еще спала, что он вернется к обеду, и
большими шагами направился туда, куда звал его однообразно печальный звон.
Больше не было ни
шуму, ни споров, и кабак Рачителихи пустовал.
Евсеич отдал нас с рук на руки Матвею Васильичу, который взял меня за руку и ввел в
большую неопрятную комнату, из которой несся
шум и крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то подставках,
большая черная четвероугольная доска; у доски стоял мальчик с обвостренным мелом в одной руке и с грязной тряпицей в другой.
Начался
шум и беготня лакеев, которых было множество и которые не только громко разговаривали и смеялись, но даже ссорились и толкались и почти дрались между собою; к ним беспрестанно прибегали девки, которых оказалось еще
больше, чем лакеев.
Без всякого
шуму, осторожно завезли невод и спустили его в воду, окружа один
большой загон, или плесо, продолговатым полукругом вдавшееся в берег.
Допросы отбирать Вихров начал в
большой общественной избе — и только еще успел снять показание с одного мужчины, как дверь с
шумом распахнулась, и в избу внеслась какой-то бурей становая.
Оставшись один, Павел почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся — то тут, то там —
шуму в доме; наконец терпения у него уж
больше недостало: он выглянул в залу — там никого не было, а в окошечке чайной светился уже огонек.
Всеми этими допытываниями он как бы хотел еще
больше намучить и натерзать себя, а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий
шум.
Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди комнаты, стала молиться под
шум дождя. Молилась без слов, одной
большой думой о людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами, проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.
У себя в комнате — наконец один. Но тут другое: телефон. Опять беру трубку: «Да, I-330, пожалуйста». И снова в трубке — легкий
шум, чьи-то шаги в коридоре — мимо дверей ее комнаты, и молчание… Бросаю трубку — и не могу, не могу
больше. Туда — к ней.
Шатаясь по улицам, я всматривался детски-любопытными глазами в незатейливую жизнь городка с его лачугами, вслушивался в гул проволок на шоссе, вдали от городского
шума, стараясь уловить, какие вести несутся по ним из далеких
больших городов, или в шелест колосьев, или в шепот ветра на высоких гайдамацких могилах.