Неточные совпадения
По
большей части сих мероприятий (особенно если они употреблены благовременно и быстро) бывает достаточно; однако может случиться и так, что
толпа, как бы окоченев в своей грубости и закоренелости, коснеет в ожесточении.
Жеребец, с усилием тыкаясь ногами, укоротил быстрый ход своего
большого тела, и кавалергардский офицер, как человек, проснувшийся от тяжелого сна, оглянулся кругом и с трудом улыбнулся.
Толпа своих и чужих окружила его.
Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем
больше знал, тем
больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная
толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Войдя в залу, я спрятался в
толпе мужчин и начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с
большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки — казаки, занесенные поляками в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время, в случае
большой потребности, набрать целые
толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
— Клади палицу! Клади, чертов сын, сей же час палицу! Не хотим тебя
больше! — кричали из
толпы козаки.
Случалось ему уходить за город, выходить на
большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с
толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную.
Лицо у нее было
большое, кирпичного цвета и жутко неподвижно, она вращала шеей и, как многие в
толпе, осматривала площадь широко открытыми глазами, которые первый раз видят эти древние стены, тяжелые торговые ряды, пеструю церковь и бронзовые фигуры Минина, Пожарского.
Самгин высоко поднял его и швырнул прочь, на землю, — он разбился на куски, и тотчас вокруг Самгина размножились десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним, и хотя все были невесомы, проницаемы, как тени, но страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед, — их становилось все
больше, все они были горячие, и Самгин задыхался в их безмолвной, бесшумной
толпе.
Горбоносый казацкий офицер, поставив коня своего боком к фронту и наклонясь, слушал
большого, толстого полицейского пристава; пристав поднимал к нему руки в белых перчатках, потом, обернувшись к
толпе лицом, закричал и гневно и умоляюще...
Университет ничем не удивил и не привлек Самгина. На вступительной лекции историка он вспомнил свой первый день в гимназии.
Большие сборища людей подавляли его, в
толпе он внутренне сжимался и не слышал своих мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он почувствовал себя тоже обезличенным.
Толпа, покрикивая, медленно разорвалась на три части: две отходили по косой вправо и влево от колокольни, третья двигалась по прямой линии от нее, все три бережно, как нити жемчуга, несли веревки и казались нанизанными на них. Веревки тянулись от ушей
большого колокола, а он как будто не отпускал их, натягивая все туже.
—
Толпа идет… тысяч двадцать… может,
больше, ей-богу! Честное слово. Рабочие. Солдаты, с музыкой. Моряки. Девятый вал… черт его… Кое-где постреливают — факт! С крыш…
Вдруг стало тише, — к
толпе подошел
большой толстый человек, в черном дубленом полушубке, и почти все обернулись к нему.
Разгорался спор, как и ожидал Самгин. Экипажей и красивых женщин становилось как будто все
больше. Обогнала пара крупных, рыжих лошадей, в коляске сидели, смеясь, две женщины, против них тучный, лысый человек с седыми усами; приподняв над головою цилиндр, он говорил что-то, обращаясь к
толпе, надувал красные щеки, смешно двигал усами, ему аплодировали. Подул ветер и, смешав говор, смех, аплодисменты, фырканье лошадей, придал шуму хоровую силу.
Перед вокзалом стояла густая
толпа людей с обнаженными головами, на пестром фоне ее красовались золотые статуи духовенства, а впереди их, с посохом в руке,
большой златоглавый архиерей, похожий на колокол.
— А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того что терпи, еще люби эту грусть и уважай сомнения и вопросы: они — переполненный избыток, роскошь жизни и являются
больше на вершинах счастья, когда нет грубых желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и нужда;
толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов… Но кто встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.
В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких, бархатных, даже страстных взглядов из
толпы красавиц, пропасть многообещающих улыбок, два-три непривилегированные поцелуя и еще
больше дружеских рукопожатий, с болью до слез.
Хотя было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к этому последнему на дачу пить чай, застали
большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в
толпе людей. Воротились они домой к поздней ночи.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну
толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с
большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
Это ум — не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди не видны в
толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности
большею частию бывают невидимыми вождями или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их судьба.
Здесь, в
толпе низшего класса, в большинстве, во-первых, бросается в глаза нагота, как я сказал, а потом преобладает какой-нибудь один цвет, но не из ярких,
большею частью синий.
Мы промчались по предместью, теперь уже наполненному
толпами народа,
большею частию тагалами и китайцами, отчасти также метисами: весь этот люд шел на работу или с работы; другие, казалось, просто обрадовались наступавшей прохладе и вышли из домов гулять, ходили по лавкам, стояли
толпами и разговаривали.
Стоят на ногах они неуклюже, опустившись корпусом на коленки, и
большею частью смотрят сонно, вяло: видно, что их ничто не волнует, что нет в этой массе людей постоянной идеи и цели, какая должна быть в мыслящей
толпе, что они едят, спят и
больше ничего не делают, что привыкли к этой жизни и любят ее.
Мы молча слушали, отмахиваясь от мух, оводов и глядя по сторонам на
большие горы, которые
толпой как будто шли нам навстречу.
Куда спрятались жители? зачем не шевелятся они
толпой на этих берегах? отчего не видно работы, возни, нет шума, гама, криков, песен — словом, кипения жизни или «мышьей беготни», по выражению поэта? зачем по этим широким водам не снуют взад и вперед пароходы, а тащится какая-то неуклюжая
большая лодка, завешенная синими, белыми, красными тканями?
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы
больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла в угол измученная
толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки на груди, человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
И везде, во всех этих учреждениях, волнуется
толпа зрителей; подумаешь, что англичанам нечего
больше делать, как ходить и смотреть достопримечательности.
На нас с любопытством поглядывала
толпа слуг-индийцев,
большею частью мальчишек.
Мимо леса красного дерева и других, которые
толпой жмутся к самому берегу, как будто хотят столкнуть друг друга в воду, пошли мы по тропинке к другому
большому лесу или саду, манившему издали к себе.
В самом деле, на пристани ожидала нас
толпа гуще, было
больше суматохи; навстречу вышли важнее чиновники, в самых пестрых юбках.
Пока мы шли к консулу, нас окружила
толпа португальцев, очень пестрая и живописная костюмами, с смуглыми лицами, черными глазами, в шапочках, колпаках или просто с непокрытой головой, красавцев и уродов, но
больше красавцев.
Поговорив немного с хозяином и помолчав с хозяйкой, мы объявили, что хотим гулять. Сейчас явилась опять
толпа проводников и другая с верховыми лошадьми. На одной площадке, под
большим деревом, мы видели много этих лошадей. Трое или четверо наших сели на лошадей и скрылись с проводниками.
Нехлюдову показалось, что он узнал Маслову, когда она выходила; но потом она затерялась среди
большого количества других, и он видел только
толпу серых, как бы лишенных человеческого, в особенности женственного свойства существ с детьми и мешками, которые расстанавливались позади мужчин.
«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая
толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за
большого стола? Как… И он здесь? Да ведь он во гробе… Но он и здесь… встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..
Я ненавижу, особенно после бед 1848 года, демагогическую лесть
толпе, но аристократическую клевету на народ ненавижу еще
больше.
— Вытребеньки! — воскликнул строгий допросчик. — Позвольте, милостивый государь, позвольте! — говорил он, подступая к нему и размахивая руками, как будто бы кто-нибудь его не допускал или он продирался сквозь
толпу, и, приблизившись, принял Ивана Федоровича в объятия и облобызал сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку. Ивану Федоровичу очень понравилось это лобызание, потому что губы его приняли
большие щеки незнакомца за мягкие подушки.
Блестящая
толпа человек в двести движется через «говорильню», «детскую» и «фруктовую» в
большую столовую, отделенную от клуба аванзалом.
В тумане двигаются
толпы оборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки съестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с «тушенкой», жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями, с бульонкой, которую
больше называют «собачья радость»…
Я заинтересовался и бросился в дом Ромейко, в дверь с площади. В квартире второго этажа, среди
толпы, в луже крови лежал человек лицом вниз, в одной рубахе, обутый в лакированные сапоги с голенищами гармоникой. Из спины, под левой лопаткой, торчал нож, всаженный вплотную. Я никогда таких ножей не видал: из тела торчала
большая, причудливой формы, медная блестящая рукоятка.
По окончании акта студенты вываливают на
Большую Никитскую и
толпами, распевая «Gaudeamus igitur», [«Итак, радуйтесь, друзья…» (название старинной студенческой песни на латинском языке).] движутся к Никитским воротам и к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные. Но идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев «николаевские» шинели с бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты.
Последний раз я видел Мишу Хлудова в 1885 году на собачьей выставке в Манеже. Огромная
толпа окружила
большую железную клетку. В клетке на табурете в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и пил из серебряного стакана коньяк. У ног его сидела тигрица, била хвостом по железным прутьям, а голову положила на колени Хлудову. Это была его последняя тигрица, недавно привезенная из Средней Азии, но уже прирученная им, как собачонка.
Но вот часы в залах, одни за другими, бьют шесть. Двери в
большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор…
Толпы окружают закусочный стол. Пьют «под селедочку», «под парную белужью икорку», «под греночки с мозгами» и т. д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
Когда после чтения какой-то бумаги грянули холостые выстрелы из пушек, в
толпе послышались истерические крики, и произошло
большое замешательство…
На площадь, конечно, нас не пустили, но лакей Гандыло, который убежал туда за
толпой, рассказывал потом в кухне с
большим увлечением, как на эшафоте палач уложил «смертоубийцу» на «кобылу», как расправлял кнут и при этом будто бы приговаривал...
Толпа тихо гудела, сгрудившись около широкой лестницы
большого дома, и даже на некотором расстоянии чувствовался тяжеловатый мужицкий запах — пота, дегтя и овчины.
Дождливый осенний день.
Большая перемена. За окнами каштаны взмахивают еще не опавшею, но уже поблекшей зеленью, косой дождь бьет по стеклам. На дворе играть в мяч нельзя, многие не ушли домой завтракать, коридоры кишат
толпой, которая волнуется в тесноте живою зыбью.
Старик слушал и ждал. Он
больше, чем кто-нибудь другой в этой
толпе, понимал живую драму этих звуков. Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно льющаяся из души музыканта, вдруг оборвется, как прежде, тревожным, болезненным вопросом, который откроет новую рану в душе его слепого питомца. Но звуки росли, крепли, полнели, становились все более и более властными, захватывали сердце объединенной и замиравшей
толпы.
— Поющий сию народную песнь, называемую Алексеем божиим человеком, был слепой старик, седящий у ворот почтового двора, окруженной
толпою по
большей части ребят и юношей.
Но не можем не упомянуть об одном странном ощущении, поразившем его именно в это самое мгновение и вдруг ему выяснившемся из
толпы всех других смутных и странных ощущений: не стыд, не скандал, не страх, не внезапность поразили его
больше всего, а сбывшееся пророчество!