Неточные совпадения
«Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня чувство, близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли в одну цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это
насилие над свободой мысли и зависть к
насилию — глупа. Но этот…» — Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем
больше думал о Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. «Чем? Интеллигент в первом поколении? Любовью к противоречиям? Злостью? Нет. Это — не то».
Прочтя нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он нынче в первый раз увидал в этой проповеди не отвлеченные, прекрасные мысли и
большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а простые, ясные и практически исполнимые заповеди, которые, в случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось всё то
насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо — Царство Божие на земле.
Эти задачи предполагают
большую гибкость и не допускают
насилия над народной жизнью.
Нужно признать, что социализм
больше стесняется в средствах, менее склонен достигать своих целей
насилием.
Она хочет разъединить внутренне, оттолкнуть как можно
больше и сцепить неволей и
насилием.
— Вот какие, Саша. Мы с тобою часто говорили, что организация женщины едва ли не выше, чем мужчины, что поэтому женщина едва ли не оттеснит мужчину на второй план в умственной жизни, когда пройдет господство грубого
насилия, мы оба с тобою выводили эту вероятность из наблюдения над жизнью; в жизни
больше встречается женщин, чем мужчин, умных от природы; так нам обоим кажется. Ты подтверждал это разными подробностями из анатомии, физиологии.
Встарь бывала, как теперь в Турции, патриархальная, династическая любовь между помещиками и дворовыми. Нынче нет
больше на Руси усердных слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит в свою власть, не думает, что он будет отвечать за своих людей на Страшном судилище Христовом, а пользуется ею из выгоды. Слуга не верит в свою подчиненность и выносит
насилие не как кару божию, не как искус, — а просто оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.
Это суждение преувеличено, у русского народа есть
большая способность к организации, чем обыкновенно думают, способность к колонизации была, во всяком случае,
большая, чем у немцев, которым мешает воля к могуществу и склонность к
насилию.
Поэтому дело спасения не было делом
насилия над человеком: человеку предоставлена свобода выбора, от него ждут подвига веры, подвига вольного отречения от разума этого мира и от смертоносных сил этого мира во имя разума
большого и сил благодатных и спасающих.
В самом простом виде дело происходило так: люди жили племенами, семьями, родами и враждовали, насиловали, разоряли, убивали друг друга.
Насилия эти происходили в малых и
больших размерах: личность боролась с личностью, племя с племенем, семья с семьей, род с родом, народ с народом. Бòльшие, сильнейшие совокупности завладевали слабейшими, и чем
больше и сильнее становилась совокупность людей, тем меньше происходило в ней внутренних
насилий и тем обеспеченнее казалась продолжительность жизни совокупности.
Положение участника в правительстве и богача уже не представляется, как оно было прежде и каково оно теперь среди нехристианских народов, несомненно почтенным и достойным уважения положением и благословением божиим. Люди, наиболее чуткие, нравственные (
большею частью они же и наиболее образованные) избегают этих положений и предпочитают им более скромные, но не зависимые от
насилия положения.
Тем-то и опасно употребление
насилия, что как скоро оно употреблено, так все доводы, которые за себя приводят насильники, не только с тем же, но с
большим основанием могут быть приведены против них же.
Разница только в том, что при деспотической форме правления власть сосредоточивается в малом числе насилующих и форма
насилия более резкая; при конституционных монархиях и республиках, как во Франции и Америке, власть распределяется между
большим количеством насилующих и формы ее выражения менее резки; но дело
насилия, при котором невыгоды власти
больше выгод ее, и процесс его, доводящий насилуемых до последнего предела ослабления, до которого они могут быть доведены для выгоды насилующих, всегда одни и те же.
Но один ли, или тысячи людей, твердо решивших не противиться злу злом, всё равно среди просвещенных ли, или среди диких ближних, гораздо
больше безопасны от
насилия, чем те, которые полагаются на
насилие.
Но чем сложнее становились общества, чем
больше они становились, в особенности чем чаще завоевание было причиной соединения людей в общества, тем чаще личности стремились к достижению своих целей в ущерб общему и тем чаще для ограничения этих непокоряющихся личностей понадобилось употребление власти, т. е.
насилия.
Так что хотя в государстве
насилие власти и менее заметно, чем
насилие членов общества друг над другом, так как оно выражается не борьбой, а покорностью, но
насилие тем не менее существует и
большей частью в сильнейшей степени, чем прежде.
Кроме того, оправдание
насилия, употребленного над ближним для защиты другого ближнего от худшего
насилия, всегда неверно, потому что никогда при употреблении
насилия против не совершившегося еще зла нельзя знать, какое зло будет
больше — зло ли моего
насилия, или того, от которого я хочу защищать.
Народы никогда не покоряли себе других народов одним
насилием. Если народ, покорявший другой, стоял на низшей степени развития, то всегда повторялось то, что он не вводил
насилием своего устройства жизни, а, напротив, всегда сам подчинялся тому устройству жизни, которое существовало в покоренном народе. Если чем покорен или близок к покорению какой-либо из подавляемых силою народов, то только общественным мнением, а никак не
насилием, которое, напротив, всё
больше и
больше возмущает народ.
Уже во времена появления христианства, в том месте, где оно появилось, в Римской империи для
большого числа людей было ясно, что то, что Нероном и Калигулой считается злом, которому надо противиться
насилием, не может считаться злом другими людьми.
Ведь всё это
большею частью по сердцу добрые, кроткие, часто нежные люди, ненавидящие всякую жестокость, не говоря уже об убийстве людей, не могущие многие из них совершать убийства и истязания животных; кроме того, всё это люди, исповедующие христианство и считающие
насилие над беззащитными людьми гнусным и постыдным делом.
Русские светские критики, очевидно не зная всего того, что было сделано по разработке вопроса о непротивлении злу, и даже иногда как будто предполагая, что это я лично выдумал правило непротивления злу
насилием, нападали на самую мысль, опровергая, извращая ее и с
большим жаром выставляя аргументы, давным-давно уже со всех сторон разобранные и опровергнутые, доказывали, что человек непременно должен (
насилием) защищать всех обиженных и угнетенных и что поэтому учение о непротивлении злу
насилием есть учение безнравственное.
Люди, владеющие
большим количеством земель и капиталов или получающие
большие жалованья, собранные с нуждающегося в самом необходимом рабочего народа, равно и те, которые, как купцы, доктора, художники, приказчики, ученые, кучера, повара, писатели, лакеи, адвокаты, кормятся около этих богатых людей, любят верить в то, что те преимущества, которыми они пользуются, происходят не вследствие
насилия, а вследствие совершенно свободного и правильного обмена услуг, и что преимущества эти не только не происходят от совершаемых над людьми побоев и убийств, как те, которые происходили в Орле и во многих местах в России нынешним летом и происходят постоянно по всей Европе и Америке, но не имеют даже с этими
насилиями никакой связи.
Так это было при римских императорах, так это и теперь. Несмотря на то, что мысль о бесполезности и даже вреде государственного
насилия всё
больше и
больше входит в сознание людей, так это продолжалось бы вечно, если бы правительствам не было необходимости для поддержания своей власти усиливать войска.
Зная, что противоречие, существующее между учением Христа, которое мы на словах исповедуем, и всем строем нашей жизни нельзя распутать словами и, касаясь его, можно только сделать его еще очевиднее, они с
большей или меньшей ловкостью, делая вид, что вопрос о соединении христианства с
насилием уже разрешен или вовсе не существует, обходят его [Знаю только одну не критику в точном смысле слова, но статью, трактующую о том же предмете и имеющую в виду мою книгу, немного отступающую от этого общего определения.
Если римлянин, средневековый, наш русский человек, каким я помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден в том, что существующее
насилие власти необходимо нужно для избавления его от зла, что подати, поборы, крепостное право, тюрьмы, плети, кнуты, каторги, казни, солдатство, войны так и должны быть, — то ведь теперь редко уже найдешь человека, который бы не только верил, что все совершающиеся
насилия избавляют кого-нибудь от какого-нибудь зла, но который не видел бы ясно, что большинство тех
насилий, которым он подлежит и в которых отчасти принимает участие, суть сами по себе
большое и бесполезное зло.
Насилие всегда, в лучшем случае, если оно не преследует одних личных целей людей, находящихся во власти, отрицает и осуждает в одной неподвижной форме закона то, что
большею частью уже гораздо прежде отрицалось и осуждалось общественным мнением, но с тою разницею, что, тогда как общественное мнение отрицает и осуждает все поступки, противные нравственному закону, захватывая поэтому в свое осуждение самые разнообразные положения, закон, поддерживаемый
насилием, осуждает и преследует только известный, очень узкий ряд поступков, этим самым как бы оправдывая все поступки такого же порядка, не вошедшие в его определение.
Государственная власть, если она и уничтожает внутренние
насилия, вносит всегда в жизнь людей новые
насилия и всегда всё
большие и
большие, по мере своей продолжительности и усиления.
И потому зло
насилия, переходя в руки власти, всегда увеличивается и увеличивается и становится со временем
больше, чем то, которое предполагается, что оно уничтожает, между тем как в членах общества склонность к
насилию всё более и более ослабевает и
насилие власти становится всё менее и менее нужным.
«Пусть, — говорят защитники правительственного
насилия, — убийцы покажут нам пример, отменив смертоубийство, тогда и мы отменим его». Но убийцы говорят то же самое, но только с гораздо
большим правом. Убийцы говорят: «Пускай те, которые взялись учить нас и руководить нами, покажут нам пример отменения смертоубийства, тогда и мы последуем ему». И они говорят это не для шутки, а серьезно, потому что действительно таково положение дела.
Нет теперь человека, который бы не видел не только бесполезности, но и нелепости собирания податей с трудового народа для обогащения праздных чиновников или бессмысленности наложения наказаний на развращенных и слабых людей в виде ссылок из одного места в другое или в виде заключения в тюрьмы, где они, живя в обеспечении и праздности, только еще
больше развращаются и ослабевают, или не только уже бесполезности и нелепости, но прямо безумия и жестокости военных приготовлений и войн, разоряющих и губящих народ и не имеющих никакого объяснения и оправдания, а между тем эти
насилия продолжаются и даже поддерживаются теми самыми людьми, которые видят их бесполезность, нелепость, жестокость и страдают от них.
Так что по случаю заповеди о непротивлении злу
насилием проповедуется в
большей части случаев о том, как не исполнять ее.
Заблуждение это пагубно тем, что оно заставляет людей, пренебрегая основной силой своей жизни — своей духовной деятельностью, — переносить всё свое внимание и энергию на деятельность
насилия поверхностную, праздную и
большею частью вредную.
Куда вы ни оглянетесь, везде вы видите пробуждение личности, представление ею своих законных прав, протест против
насилия и произвола
большею частию еще робкий, неопределенный, готовый спрятаться, но все-таки уже дающий заметить свое существование.
Чтобы не распространяться об этом, заметим одно: требование права, уважение личности, протест против
насилия и произвола вы находите во множестве наших литературных произведений последних лет; но в них
большею частию дело не проведено жизненным, практическим образом, почувствована отвлеченная, философская сторона вопроса и из нее все выведено, указывается право, а оставляется без внимания реальная возможность.
Борьба трудна и часто пагубна; но тем
больше славы для избранных: на них благословение потомства; без них ложь, зло,
насилие выросли бы до того, что закрыли бы от людей свет солнечный…
Анна, раздевая вечером меня и такого же маленького в то время моего двоюродного брата, рассказала нам, что при отводе Сганареля в яму, в которой он должен был ожидать смертной казни, произошли очень
большие трогательности. Храпон не продергивал в губу Сганареля «больнички», или кольца, и не употреблял против него ни малейшего
насилия, а только сказал...
Анархисты правы во всем: и в отрицании существующего и в утверждении того, что при существующих нравах ничего не может быть хуже
насилия власти: но они грубо ошибаются, думая, что анархию можно установить революцией. Анархия может быть установлена только тем, что будет всё
больше и
больше людей, которым будет не нужна защита правительственной власти, и всё
больше и
больше людей, которые будут стыдиться прилагать эту власть.
Употребление
насилия вызывает злобу людей, и тот, кто употребляет
насилие для своей защиты,
большею частью не только не обеспечивает себя, но, напротив, подвергается
большим опасностям, так что употреблять
насилие для своего обеспечения — это и несообразительно и нерасчетливо.
Во всех случаях, где употребляется
насилие, прилагай разумное убеждение, и ты редко потеряешь в мирском смысле и всегда будешь в
большом выигрыше в духовном.
Среди двухтысячного стада, которым коноводили несколько завзятых вожаков, бывших, в свою очередь, передовыми баранами в другом, еще
большем, громаднейшем стаде, выдвигалась одна только самостоятельная личность, не захотевшая, во имя правды и науки, подчиниться никакому
насилию, — и против этого одного, против этого честного права, против законной свободы личности поднялся слепой и дикий деспотизм массы, самообольщенно мнившей о своем великом либерализме.
— А, когда так, — так хорошо же! — взвизгнула Анна Петровна, заливаясь гневными слезами. — Это деспотизм… это
насилие… это самодурство, наконец!.. Этого я выносить не стану!.. я не в силах
больше!.. Терпение мое лопнуло, так и я не хочу, не хочу, не хочу
больше! — возвышала она голос. — Слышите ли, не хочу, говорю я вам!.. После этого между нами все кончено! Прощайте, Петр Петрович!
Лариса не знала, что ей делать, но брат ее был в таком отчаянии, а Горданов так кроток, — он так заботился облегчить ее смущение, и сам, отстраняя Жозефа, сказал ему, что он ему делает
большую неприятность, подвергая этому
насилию Ларису. Он говорил, что, видя ее нынешнее к нему отвращение, он не хочет и беспокоить ее никаким словом. С этим он вырвал у Жозефа ключ, отпер дверь, вышел из комнаты и уехал.
Опять задача для Гриши: жила Пелагея на воле, как хотела, не отдавая никому отчета, и вдруг, ни с того ни с сего, явился какой-то чужой, который откуда-то получил право на ее поведение и собственность! Грише стало горько. Ему страстно, до слез захотелось приласкать эту, как он думал, жертву человеческого
насилия. Выбрав в кладовой самое
большое яблоко, он прокрался на кухню, сунул его в руку Пелагее и опрометью бросился назад.
Подставить щеку обидчику можно лишь в порядке благодатном, как духовный подвиг и просветление, как обнаружение силы
большей, чем та, которая обнаруживается в физическом
насилии над обидчиком, в дуэли и пр.
И отрицание развода, которое с особенной настойчивостью проводит католическая церковь, есть одна из самых
больших жестокостей в жизни людей, принуждающих жить во лжи, в лицемерии, в
насилии, в профанации самых интимных человеческих чувств.
Но он бесконечно верил в общественную муштровку человека, верил, что принудительная общественная организация может создать какого угодно нового человека, совершенного социального человека, не нуждающегося
больше в
насилии.
Революция, совершающая
насилие и проливающая кровь, есть грех, но и война есть грех, часто еще
больший грех, чем революция.
И, страшно сказать, эта армия Стеньки и Емельки все
больше и
больше разрастается благодаря таким же, как и пугачевские, деяниям нашего правительства последнего времени с его ужасами полицейских
насилий, безумных ссылок, тюрем, каторги, крепостей, ежедневных казней.
Я часто получаю письма от этого разряда людей, преимущественно ссыльных. Они знают, что я что-то такое писал о том, что не надо противиться злу
насилием, и
большею частью, хоть и безграмотно, но с
большим жаром возражают мне, говоря, что на все то, что делают с народом власти и богатые, можно и нужно отвечать только одним: мстить, мстить и мстить.
Не говоря уже об учителях церкви древнего мира: Татиане, Клименте, Оригене, Тертуллиане, Киприане, Лактанции и других, противоречие это сознавалось и в средние века, в новое же время выяснялось всё
больше и
больше и выражалось и в огромном количестве сект, отрицающих противное христианству государственное устройство с необходимым условием существования его —
насилием, и в самых разнообразных гуманитарных учениях, даже не признающих себя христианскими, которые все, так же, как и особенно распространившиеся в последнее время учения социалистические, коммунистические, анархические, суть не что иное, как только односторонние проявления отрицающего
насилие христианского сознания в его истинном значении.