Неточные совпадения
Он не мог теперь никак примирить свое недавнее прощение, свое умиление, свою
любовь к
больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду зa всё это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый.
Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих
больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила
любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.
— Уйди от
больных, театральных, испорченных людей к простой жизни, к простой
любви…
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую
любовь, эта
любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили
больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить
больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
Через несколько недель после того, как она осталась вдовой, у нее родилась дочь Клавденька, на которую она перенесла свою страстную
любовь к мужу. Но
больное сердце не забывало, и появление на свет дочери не умиротворило, а только еще глубже растравило свежую рану. Степанида Михайловна долгое время тосковала и наконец стала искать забвения…
Штофф попал в самое
больное место скуповатого деревенского батюшки. Он жил бездетным, вдвоем с женой, и всю
любовь сосредоточил на скромном стяжании, — его интересовали не столько сами по себе деньги, а главным образом процесс их приобретения, как своего рода спорт.
Любовь Андреевна. Теперь можно и ехать. Уезжаю я с двумя заботами. Первая — это
больной Фирс. (Взглянув на часы.) Еще минут пять можно…
Опорою гибнущим, слабым,
больнымМы будем в тюрьме ненавистной,
И рук не положим, пока не свершим
Обета
любви бескорыстной!..
Он совершенно справедливо сказал Евгению Павловичу, что искренно и вполне ее любит, и в
любви его к ней заключалось действительно как бы влечение к какому-то жалкому и
больному ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить на свою волю.
Вот здесь лежит
больной студент —
Судьба его неумолима!
Несите прочь медикамент:
Болезнь
любви неизлечима!
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука,
больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, — все это снова разожгло в ней
любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и
больной, только с
любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
Он очень хорошо понимает, что во мне может снова явиться
любовь к тебе, потому что ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить меня в последнее
больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, — то я разойдусь с ним и буду жить около тебя, что бы в свете ни говорили…
Насколько я врач искусный, не мое дело судить; но скажу, не смиренствуя лукаво, что я врач милосердный и болеющий о своих
больных; а
любовь и боленье о ближнем, Вы сами неоднократно преподавали, подсказывают многое человеку.
Особенно меня поразила история каменщика Ардальона — старшего и лучшего работника в артели Петра. Этот сорокалетний мужик, чернобородый и веселый, тоже невольно возбуждал вопрос: почему не он — хозяин, а — Петр? Водку он пил редко и почти никогда не напивался допьяна; работу свою знал прекрасно, работал с
любовью, кирпичи летали в руках у него, точно красные голуби. Рядом с ним
больной и постный Петр казался совершенно лишним человеком в артели; он говорил о работе...
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен,
больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу
любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
В один день сидела она у Алексея Степаныча, вязала чулок и разговаривала о всякой всячине, стараясь занять
больного и отвлечь его мысли от безнадежной
любви.
Так вот какой имела исход эта нежная, взаимная
любовь отца и дочери, скрепленная, казалось, неразрывными узами временного охлаждения, произведенного покойною Александрой Петровной, потом раскаянием и благодарностью со стороны виновного отца и пламенною безграничною горячностью невиноватой дочери, забывшей все прежние оскорбления, — дочери, которая посвятила свою жизнь
больному старику, которая вышла замуж именно за такого человека и с таким условием, чтоб он не разлучал ее с отцом!..
Нет, батюшка, знаем мы самоотверженную
любовь вашу; вот, не хочу хвастаться, да так уж к слову пришло, — как придешь к
больному, и сердце замирает: плох был, неловко так подходишь к кровати — ба, ба, ба! пульс-то лучше, а
больной смотрит слабыми глазами да жмет тебе руку, — ну, это, братец, тоже ощущенье.
Будьте уверены, что
любовь пройдет в обоих случаях: уедете куда-нибудь — пройдет; женитесь — еще скорее пройдет; я сам был влюблен и не раз, а раз пять, но бог спас; и я, возвращаясь теперь домой, спокойно и тихо отдыхаю от своих трудов; день я весь принадлежу моим
больным, вечерком в вистик сыграешь, да и ляжешь себе без заботы…
В его
больной, издерганной душе вдруг зажглось нестерпимое желание нежной, благоухающей девической
любви, жажда привычной и успокоительной женской ласки.
С замиранием сердца она въехала в свой двор и позвонила у двери. Ей отворила незнакомая горничная, полная, заспанная, в теплой ватной кофте. Идя по лестнице, Юлия вспомнила, как здесь объяснялся ей в
любви Лаптев, но теперь лестница была немытая, вся в следах. Наверху, в холодном коридоре, ожидали
больные в шубах. И почему-то сердце у нее сильно билось, и она едва шла от волнения.
Являясь для
больного душою сильным ядом, для здорового
любовь — как огонь железу, которое хочет быть сталью…
Так не осуждайте же меня, пожалуйста, за Жервезу; я, право,
больной человек; мне в тот день так казалось, что нет, нет и нет никакой
любви, а, право, это не обезьянничество.
Сашу, девочку, трогают мои несчастия. Она мне, почти старику, объясняется в
любви, а я пьянею, забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: «Новая жизнь! счастье!» А на другой день верю в эту жизнь и в счастье так же мало, как в домового… Что же со мною? B какую пропасть толкаю я себя? Откуда во мне эта слабость? Что стало с моими нервами? Стоит только
больной жене уколоть мое самолюбие, или не угодит прислуга, или ружье даст осечку, как я становлюсь груб, зол и не похож на себя…
Пелагея Дмитревна была слуга, достойная своего хозяина. Это было кротчайшее и незлобивейшее существо в мире; она стряпала, убиралась по дому, берегла хозяйские крошки и всем, кому чем могла, служила. Ее все
больные очень любили, и она всех любила ровной
любовью. Только к Насте она с первого же дня стала обнаруживать исключительную нежность, которая не более как через неделю после Настиного приезда обратилась у старухи в глубокую сердечную привязанность.
До отъезда моего в Германию
больная принимала меня иногда в течение 5-10 минут. Но как ужасны были для меня эти минуты! Вопреки уверениям доктора Лоренца, что ничего определенного о ее болезни сказать нельзя, мать постоянно твердила: «Я страдаю невыносимо, рак грызет меня день и ночь. Я знаю, мой друг, что ты любишь меня; покажи мне эту
любовь и убей меня».
Всю ночь просидел он у кровати
больной, которая, не в состоянии будучи говорить, только глядела на него — и, боже! — сколько
любви, сколько привязанности было видно в этом потухшем взоре. Она скорее похожа была на мать, на страстно любящую мать, чем на любовницу. Во всю ночь, несмотря на убеждения Савелья, на просьбы Эльчанинова, Анна Павловна не заснула.
Мало этого, чтобы прекратить всякую возможность для Мари видеться с Хозаровым и в посторонних домах, Катерина Архиповна решилась притвориться на некоторое время
больною и никуда не выезжать с семейством. Но что значат человеческие усилия против могущества все преоборающей и над всем торжествующей
любви? Между тем как мать и влюбленный толстяк думали, что они предостерегли себя со всех сторон от опасности, опасность эта им угрожала отовсюду.
— Какая вы славная! Какая хорошая! — начал он немного погодя слабым голосом, точно
больной. — Я, милая, счастлив около вас, но все-таки зачем мне сорок два года, а не тридцать? Мои и ваши вкусы не совпадают: вы должны быть развратны, а я давно уже пережил этот фазис и хочу
любви тончайшей, не материальной, как солнечный луч, то есть, с точки зрения женщины ваших лет, я уже ни к чёрту не годен.
— Ничего не давая, как много взяли вы у жизни! На это вы возражаете презрением… А в нём звучит — что? Ваше неумение жалеть людей. Ведь у вас хлеба духовного просят, а вы камень отрицания предлагаете! Ограбили вы душу жизни, и, если нет в ней великих подвигов
любви и страдания — в этом вы виноваты, ибо, рабы разума, вы отдали душу во власть его, и вот охладела она и умирает,
больная и нищая! А жизнь всё так же мрачна, и её муки, её горе требуют героев… Где они?
Любовь. Народил
больных и глупых детей и вот оставил их теперь нищими на шее мамы…
Из-за этой фельдшерицы у него часто бывали ссоры с
больным Петровым, который держался о девушке совершенно противоположного мнения. Петров уверял, что, как все женщины, она развратна, лжива, не способна к истинной
любви, и когда уходит, то обязательно смеется над оставшимися.
И Берсенев, добрый, самоотверженный Берсенев, так искренно и радушно ходивший за
больным Инсаровым, так великодушно служивший посредником между ним, своим соперником, и Еленой, — и Берсенев, это золотое сердце, как выразился Инсаров, — не может удержаться от ядовитых размышлений, убедившись окончательно во взаимной
любви Инсарова и Елены.
Рославлев-старший(отнимает у нее колясочку). Нет, уж это мое дело; покуда мы вместе, я буду возить
больного;
любовь села на козлы и правит.
Стала мать Платонида не по-прежнему за
больной ухаживать. Сколько ласки, сколько
любви, сколько заботы обо всякой малости! Не надивится Матренушка перемене в строгой, всегда суровой, всегда нахмуренной дотоле тетке…
Назавтра мальчик чувствует себя лучше, — и глаза Екатерины Александровны смотрят на меня с ласкою и
любовью. Вообще, еще не видя
больного, я уж при входе безошибочно заключал об его состоянии по глазам открывавшей мне дверь Екатерины Александровны: хуже
больному — и лицо ее горит через силу сдерживаемою враждою ко мне; лучше — и глаза смотрят с такою ласкою!
Я вышел возмущенный. Горе их было, разумеется, вполне законно и понятно: но чем заслужил я такое отношение к себе? Они видели, как я был к ним внимателен, — и хоть бы искра благодарности! Когда-то в мечтах я наивно представлял себе подобные случаи в таком виде:
больной умирает, но близкие видят, как горячо и бескорыстно относился я к нему, и провожают меня с
любовью и признательностью.
В Дуниной комнате Марья Ивановна прилегла на диване. В самом деле, она чувствовала себя не совсем хорошо. Дуня уселась возле нее на скамеечке и полными
любви взорами уныло глядела на
больную наставницу.
И вот я вижу мою добрую старую тетушку в шелковом платье, вижу ее лиловый зонтик с бахромой, который почему-то так несообразен с этой ужасной по своей простоте картиной смерти, лицо, готовое сию минуту расплакаться. Помню выразившееся на этом лице разочарование, что нельзя тут ни к чему употребить арнику, и помню
больное, скорбное чувство, которое я испытал, когда она мне с наивным эгоизмом
любви сказала: «Пойдем, мой друг. Ах, как это ужасно! А вот ты все один купаешься и плаваешь».
— Когда я лежала при смерти и страшные видения вставали в моей
больной голове, иногда чья-то нежная, нежная рука ложилась мне на лоб, а чудесные знакомые глаза с такой нежностью и
любовью смотрели мне прямо в душу.
« — Подумай, у меня выбор из двух: или быть беременною, то есть
больною, или быть другом, товарищем своего мужа, все равно мужа… Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что же, чем же я поддержу его
любовь? Вот этим?
В 1871 году Толстой писал жене из самарских степей, где он лечился кумысом: «
Больнее мне всего за себя то, что я от нездоровья своего чувствую себя одной десятой того, что есть… На все смотрю, как мертвый, — то самое, за что я не любил многих людей. А теперь сам только вижу, что есть, понимаю, соображаю, но не вижу насквозь с
любовью, как прежде».
Брошенная Вронским Кити знакомится за границею с самоотверженною Варенькою. Ей становится понятным счастье самоотвержения и
любви к людям. Она начинает ухаживать за
больными, пытается вся уйти в
любовь и самоотречение. Но очень уже скоро в величайшем волнении она говорит Вареньке...
И вот прошло всего каких-нибудь полсуток. Я выспался и встал бодрый, свежий. Меня позвали на дом к новому
больному. Какую я чувствовал
любовь к нему, как мне хотелось его отстоять! Ничего не было противно. Я ухаживал за ним, и мягкое, любовное чувство овладевало мною. И я думал об этой возмутительной и смешной зависимости «нетленного духа» от тела: тело бодро, — и дух твой совсем изменился; ты любишь, готов всего себя отдать…
Я его в первый раз увидал в переводной пьесе"
Любовь и предрассудок", где он играл актера Сюлливана, еще при жизни Максимова, уже
больного.
В моей тетке (со стороны матери) я находил всегда чуткую душу, необычайно добрую, развитую, начитанную, с трогательной
любовью к своей
больной сестре, моей матери, и к брату Николаю, особенно с той минуты, как он был сослан в Сибирь по делу Петрашевского.
Параграф был прочитан. В нем Константин Глебович оставлял крупную сумму на учреждение специальной школы и завещал душеприказчикам выхлопотать этой школе право называться его именем. Когда Качеев раздельно, но вполголоса прочитывал текст параграфа,
больной повторял про себя, шевеля губами. Он с особенной
любовью обделывал фразы; по нескольку раз заново переделывал этот пункт. И теперь два-три слова не понравились ему.
Но и его
любовь —
больная, раздвоенная, безысходно-трагическая.
— Надо повременить, ваше величество… Пылкий юноша добьется того, что увидит предмет своей
любви, а это свидание может погубить
больную девушку.