Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то
смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), —
бог с ним! я человек простой».
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да
бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь
смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление было… понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с
богом!
Скотинин.
Смотри ж, не отпирайся, чтоб я в сердцах с одного разу не вышиб из тебя духу. Тут уж руки не подставишь. Мой грех. Виноват
Богу и государю.
Смотри, не клепли ж и на себя, чтоб напрасных побой не принять.
Г-жа Простакова.
Бог вас знает, как вы нынче судите. У нас, бывало, всякий того и
смотрит, что на покой. (Правдину.) Ты сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся! Вот и теперь, сюда шедши, я видела, что к тебе несут какой-то пакет.
Дю-Шарио
смотрел из окна на всю эту церемонию и, держась за бока, кричал:"Sont-ils betes! dieux des dieux! sont-ils betes, ces moujiks de Gloupoff!"[Какие дураки! клянусь
богом! какие дураки эти глуповские мужики! (франц.)]
Бога забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют;
смотри, мол, скоро и на солнышко прямо
смотреть станут!
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать его, особенно потому, что он знал, что без него возят навоз на неразлешенное поле и навалят
Бог знает как, если не
посмотреть; и резцы в плугах не завинтят, а поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли дело соха Андревна, и т. п.
— Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось
Бог даст. Очень мучаются, и
смотреть жалости, да и всё в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься…
— Эй, тетка! — сказал есаул старухе, — поговори сыну, авось тебя послушает… Ведь это только
Бога гневить. Да
посмотри, вот и господа уж два часа дожидаются.
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет на тебя
смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
— Ох, нет!..
Бог этого не попустит! — вырвалось, наконец, из стесненной груди у Сони. Она слушала, с мольбой
смотря на него и складывая в немой просьбе руки, точно от него все и зависело.
— Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я думал, что вы попросите господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с вами, ни кругом вас не было, я таки
смотрел: это отважно, хотели, значит, пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас все божественно… Что же касается до вашего брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?
— Да, может, и бога-то совсем нет, — с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и
посмотрел на нее.
Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой
смотреть на мучителей, — если только веру иль
бога найдет.
— Да-с, хорошо-с…
Бог вас за это-с… — лепетала Соня, пристально
смотря на Петра Петровича.
Ну, так жду я вас,
смотрю, а вас
бог и дает — идете!
Катерина. Постой, постой! Дай мне поглядеть на тебя в последний раз. (
Смотрит ему в глаза.) Ну, будет с меня! Теперь
Бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. «Как ты думаешь, чем это кончится?» — спросил я его. «
Бог знает, — отвечал он, —
посмотрим. Важного покамест еще ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
— И ты прав, ей-богу прав! — сказал самозванец. — Ты видел, что мои ребята
смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, — прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, — помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья.
— Поздно рассуждать, — отвечал я старику. — Я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич:
бог милостив; авось увидимся!
Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь…
— Что ты там шепчешь, старый хрыч? — закричал Хлопуша. — Я тебе дам рваные ноздри; погоди, придет и твое время;
бог даст, и ты щипцов понюхаешь… А покамест
смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал!
Я не старалась,
бог нас свел.
Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел:
При батюшке три года служит,
Тот часто бе́з толку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
И между прочим,
Веселостей искать бы мог;
Ничуть: от старичков не ступит за порог;
Мы ре́звимся, хохочем,
Он с ними целый день засядет, рад не рад,
Играет…
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай
бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не
смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся и припадем цареви и
богу нашему» — н-да! Ну все-таки надо
посмотреть. Не царь интересен, а народ, воплощающий в него все свои чаяния и надежды.
Он
посмотрел, стоя на коленях, а потом, встретив губернаторшу глаз на глаз, сказал, поклонясь ей в пояс: «Простите, Христа ради, ваше превосходительство, дерзость мою, а красота ваша воистину — божеская, и благодарен я
богу, что видел эдакое чудо».
За другим жена так не
смотрит — ей-богу!
— Не трус, а осторожен… Но пойдем, ради
Бога, отсюда, Ольга:
смотри, вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает… Пойдем, пойдем… — боязливо говорил он и заразил страхом и ее.
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите,
Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам,
посмотрели бы на народ или на другое что…
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не
смотрят они на дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что
Бог даст!» — говорит бабушка.
— Что вы все молчите, так странно
смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя за ним глазами. — Я
бог знает что наболтала в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. —
Смотрите же, бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
— Ну, слава
Богу, улыбнулось красное солнышко! — заметила Татьяна Марковна. — А то
смотреть тошно.
— Так что же! У нас нет жизни, нет драм вовсе: убивают в драке, пьяные, как дикари! А тут в кои-то веки завязался настоящий человеческий интерес, сложился в драму, а вы — мешать!.. Оставьте, ради
Бога!
Посмотрим, чем разрешится… кровью, или…
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова
смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и
бог знает чего еще.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не
смотреть в нее, или
смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе! Будем же
смотреть, что за сюжеты
Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
— Когда оно настанет — и я не справлюсь одна… тогда я приду к вам — и ни к кому больше, да к
Богу! Не мучьте меня теперь и не мучьтесь сами… Не ходите, не
смотрите за мной…
— Нет, нет, вместе с Анной Андреевной… Oh, mon cher, у меня в голове какая-то каша… Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул его давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна не приметили; вынь, ради
Бога, поскорее, поосторожнее,
смотри, чтоб нас не застали… Да нельзя ли насадить на дверь крючок?
— Ты-то безбожник? Нет, ты — не безбожник, — степенно ответил старик, пристально
посмотрев на него, — нет, слава
Богу! — покачал он головой, — ты — человек веселый.
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не тем голосом, с недоумением
смотря на меня, — я вас зазвал по делу и между тем… Ради
Бога, извините.
Проберешься ли цело и невредимо среди всех этих искушений? Оттого мы задумчиво и нерешительно
смотрели на берег и не торопились покидать гостеприимную шкуну.
Бог знает, долго ли бы мы просидели на ней в виду красивых утесов, если б нам не были сказаны следующие слова: «Господа! завтра шкуна отправляется в Камчатку, и потому сегодня извольте перебраться с нее», а куда — не сказано. Разумелось, на берег.
Но смеяться на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он не успеет наклониться — и,
смотришь, приобрел шишку на голове; другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить
бог знает кого.
Я с жадностью
смотрел на это зрелище, за которое
бог знает что дали бы в Петербурге. Я был, так сказать, в первом ряду зрителей, и если б действующим лицом было не это тупое, крепко обтянутое непроницаемой кожей рыло, одаренное только способностью глотать, то я мог бы читать малейшее ощущение страдания и отчаяния на сколько-нибудь более органически развитой физиономии.
Я бросился наверх, вскочил на пушку,
смотрю: близко, в полуверсте, мчится на нас — в самом деле «
бог знает что»: черный крутящийся столп с дымом, похожий, пожалуй, и на пароход; но с неба, из облака, тянется к нему какая-то темная узкая полоса, будто рукав; все ближе, ближе.
— А хоть бы и так, — худого нет; не все в девках сидеть да книжки свои читать. Вот мудрите с отцом-то, — счастья
бог и не посылает. Гляди-ко, двадцать второй год девке пошел, а она только смеется… В твои-то годы у меня трое детей было, Костеньке шестой год шел. Да отец-то чего
смотрит?
— О нет, нет,
Бог вас у нас не отнимет, вы проживете еще долго, долго, — вскричала мамаша. — Да и чем вы больны? Вы
смотрите таким здоровым, веселым, счастливым.
И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя
смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу
Богу указывает.
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не веришь в
Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат
смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг,
смотря в землю, — или уж она кончена?
— Как! — опять закричал он. — За воду тоже надо деньги плати?
Посмотри на реку, — он указал на Амур, — воды много есть. Землю, воду, воздух
бог даром давал. Как можно?
— Хорошо, похлопочу. Только ты
смотри,
смотри у меня! Ну, ну, не оправдывайся…
Бог с тобой,
Бог с тобой!.. Только вперед
смотри, а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь. Не все же мне тебя на плечах выносить… я и сам человек не властный. Ну, ступай теперь с
Богом.
— Хорошо поешь, брат, хорошо, — ласково заметил Николай Иваныч. — А теперь за тобой очередь, Яша:
смотри, не сробей.
Посмотрим, кто кого,
посмотрим…. А хорошо поет рядчик, ей-богу хорошо.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы… и… уж что! Ей-богу, совсем дураком от радости стал… Ей-богу,
смотрю да не верю… Ах вы, отцы наши!..