Неточные совпадения
— А! Алексей Александрович! — сказал старичок, злобно
блестя глазами,
в то время как Каренин поравнялся с ним и холодным жестом склонил
голову. — Я вас еще не поздравил, — сказал он, указывая на его новополученную ленту.
Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно
в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими
в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие
в домы,
в шуме и
в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад
голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и
в вышине каменные глыбы; не
блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не
блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся
в серебряные ясные небеса.
Мое! — сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает
Татьяну
в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит
голову свою
К ней на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет
блеснул,
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.
У нас теперь не то
в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав
в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили
головИ дам и модных чудаков.
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко
блеснуло ему
в глаза, так что больно стало глядеть, и
голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу
в яркий солнечный день.
В дверях буфетной встала Алина, платье на ней было так ослепительно белое, что Самгин мигнул; у пояса — цветы, гирлянда их спускалась по бедру до подола, на
голове — тоже цветы,
в руках
блестел веер, и вся она
блестела, точно огромная рыба. Стало тихо, все примолкли, осторожно отодвигаясь от нее. Лютов вертелся, хватал стулья и бормотал...
Ослепительно
блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их
головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой
в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
В тени группы молодых берез стояла на высоких ногах запряженная
в крестьянскую телегу длинная лошадь с прогнутой спиной, шерсть ее когда-то была белой, но пропылилась, приобрела грязную сероватость и желтоватые пятна, большая, костлявая
голова бессильно и низко опущена к земле,
в провалившейся глазнице тускло
блестит мутный, влажный глаз.
Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь,
голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще два раза, выбежал человек
в сером пальто,
в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, —
в одной его руке
блестело что-то металлическое,
в другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели
в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею...
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся
в ширину и осел к земле. Он переоделся
в белую рубаху с вышитым воротом, на его
голых, медного цвета ногах
блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Проводив ее, Самгин быстро вбежал
в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое тело по солнечной стороне улицы; над
головою ее — сиреневый зонтик, платье металлически
блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
Голова его
в шапке седых курчавых волос, такими же волосами густо заросло лицо,
в бороде торчал нос, большой и прямой, точно у дятла,
блестели черные глаза.
Пошли
в угол террасы; там за трельяжем цветов, под лавровым деревом сидел у стола большой, грузный человек. Близорукость Самгина позволила ему узнать Бердникова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел Бердников, положив локти на стол и высунув
голову вперед, насколько это позволяла толстая шея.
В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину показалось, что птичьи глазки Бердникова
блестят испытующе, точно спрашивая...
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный
в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти
голый череп его
блестел так, как будто смех пробивался сквозь кость и кожу.
Она вдруг замолчала и, вскинув
голову, глядя
в упор
в лицо Самгина, сказала,
блеснув глазами...
Отделился и пошел навстречу Самгину жандарм,
блестели его очки;
в одной руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали на груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз на лохматую
голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые слова...
Клим вошел
в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели так гладко, что казалось: тела под ним нет, а только одна
голова лежит на подушке и под серой полоской лба неестественно
блестят глаза.
За спиной редактора стоял шкаф, тесно набитый книгами,
в стеклах шкафа отражалась серая спина, круглые, бабьи плечи, тускло
блестел голый затылок, казалось, что
в книжном шкафе заперт двойник редактора.
Самгин слушал изумленно, следя за игрой лица Елены. Подкрашенное лицо ее густо покраснело, до того густо, что обнаружился слой пудры, шея тоже налилась кровью, и кровь, видимо, душила Елену, она нервно и странно дергала
головой, пальцы рук ее,
блестя камнями колец, растягивали щипчики для сахара. Самгин никогда не видел ее до такой степени озлобленной, взволнованной и, сидя рядом с нею, согнулся, прятал
голову свою
в плечи, спрашивал себя...
Она задохнулась, замолчала, двигая стул, постукивая ножками его по полу, глаза ее фосфорически
блестели, раза два она открывала рот, но, видимо, не
в силах сказать слова, дергала
головою, закидывая ее так высоко, точно невидимая рука наносила удары
в подбородок ей. Потом, оправясь, она продолжала осипшим голосом, со свистом, точно сквозь зубы...
Клим вспомнил все это, сидя
в городском саду над прудом, разглядывая искаженное отражение свое
в зеленоватой воде. Макая трость
в воду, он брызгал на белое пятно и, разбив его, следил, как снова возникает
голова его, плечи,
блестят очки.
Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными
головами серенькое облако пыли, а
в пыли тускловато
блестело золото сотен хоругвей.
В Астрахани Самгиных встретил приятель Варавки, рыбопромышленник Трифонов, кругленький человечек с широким затылком и
голым лицом, на котором разноцветно, как перламутровые пуговицы,
блестели веселые глазки.
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на
голове, с длинным покрывалом.
В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной
головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка
блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
«Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. — Эта белизна, эти глаза, где, как
в пучине, темно и вместе
блестит что-то, душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся
голова… как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом…»
«Занять!» —
блеснуло у него
в голове, но он оттолкнул эту мысль.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды
блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Но мрачны странные мечты
В душе Мазепы: звезды ночи,
Как обвинительные очи,
За ним насмешливо глядят,
И тополи, стеснившись
в ряд,
Качая тихо
головою,
Как судьи, шепчут меж собою.
И летней, теплой ночи тьма
Душна, как черная тюрьма.
Верочка отворит окно и сядет смотреть грозу, а я всегда спрячусь
в постель, задерну занавески, и если молния очень
блестит, то положу большую подушку на
голову, а уши заткну и ничего не вижу, не слышу…
Возвращение на фрегат было самое приятное время
в прогулке: было совершенно прохладно; ночь тиха; кругом, на чистом горизонте, резко отделялись черные силуэты пиков и лесов и ярко
блистала зарница — вечное украшение небес
в здешних местах. Прямо на
голову текли лучи звезд, как серебряные нити. Но вода была лучше всего: весла с каждым ударом черпали чистейшее серебро, которое каскадом сыпалось и разбегалось искрами далеко вокруг шлюпки.
В это время
в комнату вошел, как всегда, высоко неся
голову и выпятив широкую грудь, мягко и легко ступая и улыбаясь, Игнатий Никифорович,
блестя своими очками, лысиной и черной бородой.
Конечно,
в голове Хины сразу
блеснула мысль, что, вероятно, случилось что-нибудь неладное. Она величественно вошла
в гостиную и
в вопросительной позе остановилась перед гостем, который торопливо поднялся к ней навстречу.
Вечером
в кабинете Бахарева шли горячие споры и рассуждения на всевозможные темы. Горничной пришлось заменить очень много выпитых бутылок вина новыми. Лица у всех раскраснелись, глаза
блестели. Все выходило так тепло и сердечно, как
в дни зеленой юности. Каждый высказывал свою мысль без всяких наружных прикрытий, а так, как она выливалась из
головы.
А осенний, ясный, немножко холодный, утром морозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на бледно-голубом небе, когда низкое солнце уж не греет, но
блестит ярче летнего, небольшая осиновая роща вся сверкает насквозь, словно ей весело и легко стоять
голой, изморозь еще белеет на дне долин, а свежий ветер тихонько шевелит и гонит упавшие покоробленные листья, — когда по реке радостно мчатся синие волны, мерно вздымая рассеянных гусей и уток; вдали мельница стучит, полузакрытая вербами, и, пестрея
в светлом воздухе, голуби быстро кружатся над ней…
Она, видимо, ждала кого-то;
в лесу что-то слабо хрустнуло: она тотчас подняла
голову и оглянулась;
в прозрачной тени быстро
блеснули передо мной ее глаза, большие, светлые и пугливые, как у лани.
Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов, с
голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями висят тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского царства — жители неведомых океанских глубин, а над всем этим
блещут электрические звезды на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются
в глубоких зеркалах, вершины которых теряются
в туманной высоте.
Я слышал, как он ударил ее, бросился
в комнату и увидал, что мать, упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув
голову, хрипя и страшно
блестя глазами, а он, чисто одетый,
в новом мундире, бьет ее
в грудь длинной своей ногою. Я схватил со стола нож с костяной ручкой
в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима
в бок.
На плечах накинута соболья шуба редчайшей воды (
в"своем месте"он носит желтую лисью шубу, а
в дорогу так и волчьей не брезгает), на
голове надет самого новейшего фасона цилиндр, из-под которого высыпались наружу серебряные кудри; борода расчесана, мягка, как пух, и разит духами; румянец на щеках даже приятнее прежнего; глаза
блестят…
Это был седой приличный субъект, с слезившимися
голыми глазами старого развратника и плотоядной улыбкой на сморщенных, точно выжатых губах; везде, где только можно, у него
блестело массивное золото без пробы и фальшивая бриллиантовая булавка
в галстуке.
Мать кивнула
головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул
голову, закрыл глаза и замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью.
В большое окно смотрели кудрявые вершины лип,
в темной, пыльной листве ярко
блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую
голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели
в лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, — такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и
блестело, дышал он шумно, и
в груди все время что-то булькало, хрипело…
Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных
голов. С легким замиранием сердца я огляделся кругом. Думаю, я искал: не
блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп — милые губы О. Вот чьи-то необычайно белые и острые зубы, похоже… нет, не то. Нынче вечером,
в 21, О придет ко мне — желание увидеть ее здесь было совершенно естественно.
И вдруг
в голове у него
блеснуло:"Хотя общечеловеческая Правда бесспорно хороша, тем не менее для чего-нибудь существует же кодекс?
Низко оселись под ним, на лежачих рессорах, покрытые лаком пролетки;
блестит на солнце серебряная сбруя;
блестят оплывшие бока жирнейшего
в мире жеребца;
блестят кафтан, кушак и шапка на кучере;
блестит, наконец, он сам, Михайло Трофимов, своим тончайшего сукна сюртуком, сам, растолстевший пудов до пятнадцати весу и только, как тюлень, лениво поворачивающий свою морду во все стороны и слегка кивающий
головой, когда ему, почти
в пояс, кланялись шедшие по улице мастеровые и приказные.
Кресла были полнехоньки мужчинами, между которыми лоснилось и
блестело довольное число, как ладонь, гладких, плешивых
голов, и очень рельефно рисовалась молодцеватая фигура председателя казенной палаты, который стоял
в первом ряду, небрежно опершись на перегородку, отделявшую музыкантов.
Признаюсь, и
в моей
голове блеснула та же мысль. Но мне так горько было думать, что потребуется «сие новое доказательство нашей благонадежности», что я с удовольствием остановился на другом предположении, которое тоже имело за себя шансы вероятности.
Боярин Морозов уже с час, как отдыхал
в своей опочивальне. Елена с сенными девушками сидела под липами на дерновой скамье, у самого частокола. На ней был голубой аксамитный летник с яхонтовыми пуговицами. Широкие кисейные рукава, собранные
в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями, или зарукавниками. Такие же серьги висели по самые плечи;
голову покрывал кокошник с жемчужными наклонами, а сафьянные сапожки
блестели золотою нашивкой.
За опричниками ехал сам царь Иван Васильевич, верхом,
в большом наряде, с колчаном у седла, с золоченым луком за спиною. Венец его шишака был украшен деисусом, то есть изображением на финифти спасителя, а по сторонам богородицы, Иоанна Предтечи и разных святых. Чепрак под ним
блистал дорогими каменьями, а на шее у вороного коня вместо науза болталась собачья
голова.
Все встали и помолились; затем Арина Петровна со всеми перецеловалась, всех благословила… по-родственному и, тяжело ступая ногами, направилась к двери. Порфирий Владимирыч, во главе всех домашних, проводил ее до крыльца, но тут при виде тарантаса его смутил бес любомудрия. «А тарантас-то ведь братцев!» —
блеснуло у него
в голове.
Она сидит на краю оврага, разостлала платок, разложила на нем хлеб, огурцы, репу, яблоки; среди всей этой благостыни стоит,
блестя на солнце, маленький, очень красивый граненый графин, с хрустальной пробкой —
головой Наполеона,
в графине — шкалик водки, настоянной на зверобое.
Когда комнаты стояли пустые,
в ожидании новых насельников, я зашел посмотреть на
голые стены с квадратными пятнами на местах, где висели картины, с изогнутыми гвоздями и ранами от гвоздей. По крашеному полу были разбросаны разноцветные лоскутки, клочья бумаги, изломанные аптечные коробки, склянки от духов и
блестела большая медная булавка.